Повесть "Матвей Коренистов" - третья повесть из ранних произведений Бондина. Писатель работал над ней с 1928 по 1934 год. В 1935 году она вышла в Свердловском областном издательстве вместе с повестью "Уходящее" в сборнике с этим заголовком.
Первоначальной редакцией "Матвея Коренистова", развернутой впоследствии в крупное произведение, был рассказ "Стрелочник", напечатанный в журнале "Товарищ Терентий" № 21, 1924 год.
Следующий вариант повести назывался "Две сестры".
Окончательный вариант появился уже в сборнике, обогащенный деталями, с более глубокой разработкой характеров действующих лиц.
В основу повести легли наблюдения писателя над жизнью железнодорожных рабочих за время его пребывания на станцйи Азиатская. Прототипом Матвея Коренистова послужил путевой сторож Головских на дистанции Гороблагодатская - Азиатская.
МАТВЕЙ КОРЕНИСТОВ
Основа познания - трудовой опыт, а не "умозрение".
М. Горький
Будка, в которой жил с семьей путевой сторож Матвей Коренистов, стояла на бугре. Железная дорога разрезала этот бугор на две краюхи. Прошла глубокой выемкой, а оттуда выбежала на склон соснового бора, опоясала его двумя лентами блестящих рельсов и убежала к далекой черной кайме.
Позади будки раскинулось поле, скатываясь к оврагу; за оврагом - перелесок, а дальше огромный заводской поселок, в средине которого, в яме,- завод.
С правой стороны курилась черным дымом большая станция Узловая. Там неумолчно день и ночь грохотали составы вагонов, звенели рельсы, лязгали цепи, кричали гудки паровозов.
Как только наступало утро, Матвей выходил из будки, медленно спускался по лесенке в выемку и отправлялся в обход. Каждая шпала, каждый болт, стык были знакомы ему: каждый шаг своего участка он тысячу раз прошел, тысячи поездов пропустил мимо себя. В летний жар, в грозу, когда небо хмурится и громыхает, в ливень, в мрак, в зимнюю стужу, в злющую метелицу - Матвей бдительный сторож. Он состарился с сигнальным рожком, присутулился, стал тяжелее, коренастее, в бороде блеснул седой волос, а глаза налились усталостью.
Шагая привычной поступью по шпалам, Коренистов слышал знакомый отдаленный неясный гул заводского селения и обычные трудовые звуки станции.
Часто в его памяти воскресали тяжелые годы прошлой жизни, когда каждый день был наполнен заботой о куске хлеба. Ежегодно Коренистовы вскармливали телка, продавали его, думая сколотить деньжонок, внести в сберегательную кассу на черный день, но деньги опять уходили на хлеб и одежду. С половины лета и до поздней осени он не выпускал из рук косы. Запасал сено. Ночи напролет просиживал у маленького верстачка, заваленного шильями, шпильем,- чинил обувь. Иногда, в отчаянии, он бросал подсобную работу.
- К чорту! Как в прорву! Из ногтей кровь течет, а толку все нет никакого.
Было у него две дочери: Клавдия, светлорусая девочка с голубыми кукольными глазами, и Степанида - худенькая, бойкая, остроносая, слегка веснушчатая. Клавдия училась в школе, Степанида не училась - она была нелюбимая дочь.
Когда жена Коренистова, сухонькая, черненькая женщина, еще была беременна Стешей, Матвей говорил:
- Ты смотри, Марья, сына мне неси! Работника в дом надо - помощника. Девку принесешь - выгоню.
Мария Петровна принесла Стешу. Матвей, узнав, что родилась дочь, даже не подошел к роженице. А когда жена немного оправилась после родов, он ее выгнал с ребенком.
Мария Петровна около трех дней ютилась в соседней будке. Наконец, Матвея уговорили, пристыдили. И он, скрепя сердце, сходил за женой.
Стеша росла худенькой, бойкой, любознательной девочкой и часто дралась со своей сестренкой Клавдией. А дралась она из-за книжек. Ей тоже хотелось учиться. Она просила показать буквы, но сестра, поджав губы, презрительно отвечала:
- Не научиться тебе, бестолковая ты.
Мать била Стешу за драки, била безжалостно, приговаривая:
- Вот тебе, змееныш ты этакий. Вот тебе! Смерти на тебя нет, хоть-бы господь прибрал тебя, окаянную.
Но Стешу "господь не прибирал". Она росла тонкая, как былинка, возле круглой, как литой, Клавдии.
По праздникам Матвей надевал свое лучшее платье и утром шел в церковь к обедне. Он любил, чтобы к его приходу из церкви дома было все готово: чтобы самовар был вскипячен и к чаю что-нибудь состряпано. Он садился в кругу своей семьи и ел молча. Никто не имел права взять кусок пирога прежде, чем он возьмет. Матвей строго следил, чтобы за столом сидели все чинно. Часто попадало Стеше. Подвижная девочка или болтала ногами или подталкивала Клавдию. Тогда Матвей, грозно сдвинув брови, окрикивал:"
- Эй, змееныш, ты где сидишь?
Или:
- Я вот тебя тресну ложкой по башке!
И часто деревянная ложка, которой наливали молоко в чашки, била по голове девочку.
Революцию он встретил мрачным раздумьем: "Что это?"
Матвей не мог попять, что происходило на Узловой и в заводе. Он только заметил, что жизнь железной дороги потеряла стройность. В людях появилась какая-то растерянность, небрежность к своим обязанностям, и ему стало жаль добра, которое начали растаскивать.
На его глазах однажды дюжий мужик взвалил на плечо метровый обломок рельса и понес. Коренистов остановил:
- Стой! Куда?
- Домой, на кобылину - ведра делать.
- А твой он?
- Мой... Раз теперь власть наша, значит, все наше.
Сдвинув брови, он проводил мужика взглядом и подумал: "Ну, это - не власть!"
Он смутно представлял себе другую власть, крепкую, с железной волей. Сам он в это время зорче стал следить за своим участком.
Иной раз в будку Коренистова проникали новые настроения, занесенные каким-нибудь прохожим человеком. Они порождали в нем смутную тревогу, будоражили. От всего нового Коренистов сторонился. В узком кругу людей, брошенных в полутаежную жизнь, он видел недоверие друг к другу, застарелое чувство злобы, борьбу за кусок хлеба, за место в жизни...
Так жил Матвей Коренистов, памятуя одну истину, которая глубокими корнями вросла в него:
- Кто бы ни правил жизнью, все равно, сложа руки, рабочий ничего не получит. Улежно, так не уедно.
У большевиков ему нравилось одно: "Кто не работает, тот не ест".
За этими словами он чувствовал глубокую жизненную правду. До этой правды и прежде он сам иногда додумывался. Но она была только желанием, и формулировал он ее так:
- Если бы я имел силу, я бы всех неработей, которые живут чужим трудом, уморил.
Летними вечерами Коренистов выходил, садился на кромку выемки и смотрел с кручи на железный путь вниз. Он любил наблюдать, как медленно одевается сумерками бор, делаясь похожим на черную завесу. И чем тише становилось -в бору, тем ярче вставало перед ним пережитое, особенно дни гражданской войны, которые прогрохотали и ушли, оставив в душе Коренистова глубокий след.
Он думал, что на этом все кончилось, потому что в его личной жизни ничего не произошло. Будто была буря, гроза, прошел ливень, а теперь земля и он отдыхают. Но в семье у него жизнь пошла как-то в сторону. Младшая дочь Степанида подросла и стала часто уходить и засиживаться на станции.
Когда она приходила поздно вечером, Матвей, отворяя калитку, строго спрашивал:
- Где была?..
- На собрании.
- На собрании?.. Ой ли?!
Стеша проходила мимо отца невозмутимо спокойная. Как-то раз, утром, придя из обхода, он спросил Стешу:
- Где была вечор?.. Опять на собрании?
- Да.
- Ты что? Доходишь до того, что у нас ворота вымажут!
Стеша удивленно посмотрела на отца, а Матвей, зловеще прищурив глаза, сказал:
- Ты не парень - по ночам шататься. Смотри, греха нагуляешь.
- Стыд, срам,- проговорила Мария Петровна.- Вот погоди еще, придут и окошки выхлещут.
Матвей молча сдернул с гвоздя полотенце и, скрутив его в жгут, замахнулся на дочь... Но Стеша ловким движением выхватила из рук отца полотенце и, блеснув глазами, строго проговорила:
- Довольно, тятя, я взрослая, и бить меня - время ушло.
Коренистов изумленно посмотрел на дочь и, помолчав,, проговорил:
- Так... Ну, ладно...- Отошел, бросив жене: - У меня нет больше дочери Степаниды. Чтобы ее духу не было!
Порывисто нахлобучив картуз, Коренистов вышел.
Он не заметил, как прошел бор и вышел на широкую поляну, перерезанную железной дорогой. По обеим сторонам железнодорожного полотна лежали валки скошенной травы. Он вчера косил здесь со Стешей. Ловко взмахивая косой, она проворно шла за ним, укладывая сочную траву в вал. Матвей был хороший, опытный косарь, но Стеша, идя за ним, "нажимала ему на пятки". Она была вчера необычайно весела и шутливо посмеивалась над отцом:
- Ну, ну, шевелись, разминай старые-то кости! Иди-ка лучше отдохни, я здесь покошу,
Матвей ушел к опушке леса, растянулся там в тени, расправляя затекшие руки. Потом пришла Стеша, подсела и стала весело рассказывать о том, что слышала на собрании.
- Зря ты, тятя, сторонишься. Все это идет к лучшему и для нас...
Но Коренистов угрюмо остановил ее:
- Знаю я... Без тебя все знаю. Только все это не прочно... Без бога ничего твои товарищи не сделают. Они говорят, что его нету, а он найдет их когда-нибудь. Их чорт зудит, чтобы ему было где рот почесать. И ты мне не рассказывай. Меня тебе не своротить. Я, как смоленый пенек, пока совсем не сгнию, из земли не выпаду.
Глядя на свежую кошенину, Коренистов невольно вздохнул. Стеша встала перед ним, хлопотливая, бойкая, всегда какая-то милая и чистая, не похожая на сестру, безвольную и ленивую, но упрямую. Вот в позапрошлом году полубосая Стеша ходила в деревню за хлебом. Тиф был, на ногах его выносила. Все это прошло как-то незаметно, а вот теперь вспомнилось... Коренистову вдруг стало стыдно-. Мелькнула мысль - вернуться поскорей и уладить семейный раздор, но он шел вперед. Подошел к железному мосту, перекинутому через реку, где кончался его участок, и, увидев Мокеича - мостового сторожа, сгорбленного, с трубкой в зубах, быстро повернулся и зашагал обратно.
Уже смеркалось, когда он подходил к будке. Она тонула в сумерках. На угор выбежала лохматая серая собака Шарик. Помахивая пушистым хвостом, Шарик приветливо залаял, увидев хозяина.
- Где Степанида? - спросил Коренистов жену, когда вошел в будку.
- Ушла.
- Ушла?.. - сдвинув брови, переспросил Матвей.
- Я тебе говорю, что ушла; забрала свое барахлишко и ушла.
Коренистов рыкнул и, сев за стол, мрачно сказал:
- Ужинать давай.
Ел молча, в каком-то раздумье и, вылезая из-за стола, глухо проговорил:
- Ну что ж? Ладно. Я кланяться не намерен.
Недели две Коренистов тосковал, но о дочери не спрашивал. Он ходил мрачный и молчаливый.
Если жена или Клавдия начинали с ним разговор, он сердито их обрывал:
- Отвяжитесь!
Стешу он не видел с тех пор. Потом, через несколько месяцев, он узнал, что она работает в депо чистильщицей паровозов.
Он ждал, что вот отворится дверь и войдет Стеша. Но она не приходила. В конце концов, Матвей решительно сказал:
- Не идет, не надо. Уж я не пойду и не поклонюсь.
III
Был конец ноября. Поздно вечером Матвей, согнувшись, молчаливо сидел у верстака, подшивая сапог. Тускло горела, потрескивая, керосиновая семилинейная лампочка. Слышно было, что к Узловой шел поезд по выемке. Матвей привычным ухом ловил нарастающий грохот состава. Паровоз, бросая в ночь тяжелые вздохи стальной груди: "ох-ох-ох-ох",- приближался к будке. Возле самой будки паровоз свистнул, и ночь дрогнула, шевельнулась отблеском в черном окне. Коренистов приподнял голову и проворчал:
- Э-э, прорва-то тебя взяла!
За перегородкой, в маленькой кухоньке, шептались жена с дочерью.
Коренистов, углубленный в работу, сначала не слышал их. Но потом шопот стал надоедать ему. Он спросил:
- Чего хоть вы там шушукаетесь?
- Погоди, отец, не мешай,- отозвалась Мария Петровна, выглядывая из-за ситцевой занавески.
Коренистов взглянул на жену поверх очков, приподняв брови, спросил:
- Чего это у тебя глаза-то какие?
- Какие?
- Да масляные, как рублевку ты нашла.
- Погоди ужо, потом скажу, отец.
Коренистов смолк. А за перегородкой снова зашептались.
Когда улеглись спать, Мария Петровна долго вздыхала, возилась, потом тихим топотом спросила:
- Отец, ты -спишь?
- Некогда еще уснуть-то.
- Знаешь, чего я тебе скажу?.. Клавдейку-то у нас сватают.
- Ну?
- Ну, сватают, говорю я.
- Слышу... Кто хоть?
- А вот угадай-ка, не угадать...
- А ну тебя с твоими загадками, говори, я спать хочу.
- Успеешь... Дело-то, подь-ка, не шуточное, сурьезное, жених-то, как снег на голову, свалился.
- Какой?
- Дорожного мастера Никона Ефремыча Шкабары сын.
- Который?
- Старший, Степан. Он теперь артельным, говорят, старостой... Вот бы благословил их господь. И тебе бы лучше, отец, было.
- А тебе?
- Да я что, мне-то ведь все равно, а тебя бы Никон-то Ефремыч на какую-нибудь бы другую должность определил.
- Это почему?
- Ну, уж породнились бы, так неужто он для свата не устроил бы?
- Дура ты, Марья.
- С чего это ты?
- Так говорю, дура ты, вот и все. Не мели.
- А что я, худа-то не желаю.
- Замолчи, сроду я милости ни от кого не ждал и не хочу ее получать. Сам я своим трудом заслужу. Не укоренное.
- Заслужишь?!
- Замолчи, щеколда. Я спать хочу.
- Значит, ты не упорствуешь?
- Отвяжись.
- Не отвяжись, а раз находится хороший жених, пристроить надо девку.
- Ну и пристраивай девку, только не меня.- Матвей повернулся к жене спиной и замолчал.
Начались хлопотливые приготовления к свадьбе. Ждали "мясоеда" - в пост в церкви не венчали. Однажды Мария Петровна сообщила:
- Отец, я Степаниду видела.
- Ну, чего она?
- Да ничего... Только ей жених Клавдейкин не глянется.
- Ну, мало что. На вкус, на цвет товарищей нет.
В этот день Матвей повеселел. Он был разговорчивый, словоохотливый.
Стеша пришла недели через три после этого разговора... Коренистов чинил валенки. Он встретил ее хотя и строгим взглядом, но ласково.
- Ну что, гордячка, все-таки пришла? Ну, рассказывай, как живешь?
- Живу ничего, ожидаю лучшего,- улыбаясь, сказала Стеша.
- Учишься, говорят?
- Учусь.
- Хорошо. Ну, а к нам не думаешь? Сердиться не надо. Я в те поры-то погорячился. В тебе, видно, тоже мой характер вложен - непокорливый. А ты сломи гордыню-то. На родителей сердиться грешно.
- Теперь уж не приду.
- Не хочешь?.. Все-таки злоба-то в тебе не утихла.
- Нет, тятя, я на тебя не сержусь. Я ведь тебя понимаю. А не приду я теперь потому, что я вышла замуж.
Коренистов широко раскрыл глаза, поднялся со своей "сидулки", застыл, держа в руке валенок. Отец и дочь долго молча смотрели друг на друга. У Коренистова вздрагивал правый ус.
- Это как же? - упавшим голосом проговорил Коренистов.
- А так просто.
- А за кого?..
- За Шурку Игнатьева, за слесаря.
- А ты нам-то сказала?
- Не сказала, потому что ты бы опять заругался.
- Почему?
- Ну, ты же не признаешь новые порядки.
- Вы, значит, так... Без венца... По-новому?
- Да...- коротко и спокойно ответила Стеша.
- А бог-от, Стешка?
- Ну, что бог. Мы без бога...
- Вот как!..
Матвей выронил валенок, бессильно опустился на сидулку и, зажав голову в ладони, заплакал.
Вошла мать с подойником в руках. Она сначала радостно улыбнулась, увидев Стешу, но потом, тревожно посмотрев на Матвея, спросила:
- Ты о чем ревешь, отец?
Матвей не отвечал. Его широкая спина согнулась и вздрагивала под красной рубахой. Мария Петровна в недоумении перевела взгляд на Стешу.
- О чем это он?
- На меня обиделся.
- За что?
- Я сказала ему, что вышла замуж.
- Замуж?.. Замуж?!. Ты?!.
- Ну, я,- волнуясь, ответила Стеша.
- Это за кого?!.
- За Игнатьева.
- За Сашку, это за острожника-то?! Ничего себе... Убила бобра. И нас не спросила. Что это ты с отцом-то сделала? На старости лет реветь его заставила.
У Стеши скривилась нижняя губа, а Мария Петровна-воинственно направилась в кухню, говоря на ходу:
- Какая была ты, такой и осталась.
Стеша, бледная, подошла к отцу и, положив руку ему на плечо, ласково проговорила:
- Тятя, тятенька, ну что ты? Ну, что я сделала?.. Быть может, потом будешь радоваться.
- Уйдите... Уйдите от меня, провалитесь, бога ради. Он поднял валенок, который чинил, и со всего размаху бросил его на пол. Ему вдруг стало трудно дышать, он глухо крикнул:
- Жизнь!.. Будь проклята!..- и выбежал, свирепо хлопнув дверью.
Стеша помолчала, постояла среди комнаты и направилась к дверям, смахнув слезу с глаз концом фартука.
В день Клавдиной свадьбы Мария Петровна спросила мужа:
- Ну как, отец, Степаниду-то позвать надо?
- Куда?
- А на свадьбу-то.
- На свадьбу? Это она придет со своим любовником? Не надо.