IV
После свадьбы Коренистов еще крепче затосковал. Утрами он вставал ни свет ни заря и с тоской осматривал опустевшую комнатку, где не так давно он жил с двумя дочерьми, а теперь остался только с женой.
"Не с кем слова перемолвить,- думал он,- под старость некому успокоить меня".
Наспех одевался и уходил в дозор, захватив зажженный фонарь.
Скалы в выемке, как обнаженные кости земли, торчат из-под снега. Тихо стоят черной стеной мачтовые сосны. С неба кротко- смотрят предутренние звезды. Фонарь Коренистова, покачиваясь, плывет, бросая лучи на путь. Иной раз скользнет по вершинам сосен, и там, пойманная озорной полоской света, шарахнется белка или птица, зашумит, качая ветки, и рассыплет на землю иглистый снег.
Но и дорогой тоска его не покидала. Уход Клавдии из дома он считал законным и неизбежным - так должно быть. Но- вот Стеша?
Чем больше он думал о Стеше, тем шаг его становился крупней, шире, быстрей... точно он хотел уйти от этих мыслей.
Путь выбежал на поляну. И здесь все напоминало о Стеше. Вот маленькое остожьице. Она делала постель под стогом сена. Стожар, который она принесла из бора. Они вместе его втыкали. Нижние ветви елей подрублены, подчищены. Маленькая гривка соснушек походила на уютный садик,- здесь Стеша любила отдыхать во время сенокоса.
Коренистов не заметил в раздумье, как подошел к железному мосту. Приостановился на мосту и, навалившись на перила, стал смотреть на речку Талицу.
Талица никогда зимой не стынет. Бойко бежит она, извиваясь черной лентой меж намерзших глыб, тихонько шумит. Над ней, медленно поднимаясь, курится холодный прозрачный парок.
Хотелось с кем-то поговорить. Зашел в сторожку Мокеича.
- Здорово, Мокеич.
- Здорово, Ипатыч, погрейся,- приветливо встретил Коренистова мостовой сторож.
Мокеич - низенький, с закопченным лицом, обросшим густой темнорусой бородой. Полушубок, опоясанный ремнем с большой бляхой, сбился набок, во рту на разные лады сопела, посвистывала огрызенная короткая трубка, из которой тянулся синеватый едкий дымок. Мокеич щурился. Жарко топилась железная печка, в сторожке было душно. Мокеич открыл настежь двери и присел на порог.
- Морозно сегодня... Завернуло ладно,-кряхтя проговорил он, набивая в трубку табаку и закуривая от уголька.- Сегодня всю ночь вон там в сколке за ельником лисичка лаяла. На луну лает. Забавно потявкивает.
- Не ловишь? - спросил Коренистов.
- Кого, лисичек-то? Нет. Ноги болят. Раньше было дело, а нынче они меня не боятся... Что, Матвей Ипатыч, слышал я,- девок-то своих израсходовал?
- Да, Мокеич, израсходовал.
- Так-ак... Знаю я у тебя зятьев-то обоих. Этот, Степан-то Шкабара, немного хвастоват, да и выпивает, а вот Сашка-то Игнатьев - важнецкий парень-то. Часто он сюда ко мне забегает. Охотник, большой охотник, задорный парнище. А смирный... Коммунист...
- Коммунист? - недовольно посапывая носом, отозвался Коренистов.
- Простой парень. Прямо рубаха,- невозмутимо продолжал Мокеич,-А ведь штука же, Ипатыч... Я вот подмечаю в людях. Чем здоровее человек, тем смирнее и душевнее... А вот наш брат, вот такие плешкеты... Про себя скажу... Такой я был задира в молодости... Бывало, хоть на десять человек драку найду. Выпрошу, бывало... Ей-богу... Бывало... Что греха таить. И били ведь меня, как стерву... По один раз ломом огрели, три дня лежал, думал, что у смерти, конец. А нет, отлежался и опять за старое... Все неймется. Теперь вот болит все. Отбитое, что ли, али оттого, что старость подходит. Ну да и в ту пору, и в гражданскую войну здорово попало.
Коренистов вспомнил, как во время отступления белых он нашел Мокеича оглушенным и брошенным в кусты, привел его в сознание, как обнаружил под фермой пироксилиновую шашку.
Мокеич закрыл дверь. В сторожке стало темно.
- Говорят, Степаниду-то по-советски, по-новому выдал? - заговорил снова Мокеич, посасывая трубку.
- Никак я ее не отдавал,- недовольно ответил Коренистов.
- Это как?
- Сама ушла.
- Да-а, так, видно, уж такие порядки пошли нонче, Матвей Ипатыч. Люди новые и порядки новые стали. Да оно без попов-то дешевле выходит... Отпала им, долгогривым, лафа - пятишницы да десятки собирать с нашего брата.
- А ты, видно, тоже за новые порядки? - сердито косясь на Мокеича, спросил Коренистов.
- Кто-ё знает?.. По-моему, так лучше, так проще. Тут, вишь, люди, по-моему, задумали от поповских брехней освободиться... Уж больно они далеко заехали к нам в душу-то и в карманы, прости господи.
Мокеич зевнул.
- Не поймешь тебя, Родион Мокеич,- недовольным голосом сказал Коренистов,- господа поминаешь, а попов ругаешь.
- А ну-ка их к ядреной бабушке... Жалко вот, жизнь наша к концу подходит... Как бы вот снова жить начать... Ум-то другой стал, да и время-то хорошее подходит... Обидно... Прожили свою жизнь впустую, а настоящей жизни не увидим.
Из-за горы выглянуло яркое солнце, но не грело, а будто крепче замораживало, смотря сквозь тонкий, розовый туман и играя на серебряных кружевах инея, раскинутых на деревьях.
"Хвалят Игнатьева-то",- думал Коренистов, шагая по утоптанному снегу меж блестящих холодных рельсов...
По весне Матвей неожиданно встретился с Игнатьевым.
- Здравствуй, отец! - крикнул Александр, замедляя ход. Он шел с охоты и нес огромного глухаря.
Ласковый взгляд черных больших глаз словно ожидал чего-то. Но Матвей промолчал, дотронулся рукой до шапки и, глядя в пространство, прошел мимо.
Игнатьев посмотрел вслед Коренистову, усмехнулся, подумав про себя: "Не хочешь?.. Ну что ж?.. Силой милому не быть. На рожон я не полезу. Смирится когда-нибудь".
А у Матвея в это время сильно билось сердце. Отойдя на почтительное расстояние, он оглянулся вслед уходящей широкоплечей фигуре, подумал: "И на самом деле парень-то ничего".
Но с чувством непонятной ему обиды надвинул шапку до самых глаз и проговорил:
- Не надо!
V
Стеша изредка прибегала навестить родителей. Она пополнела, порозовела и даже брызги веснушек к ней как-то шли: они будто подчеркивали живость ее нрава. Глаза весело играли, а на щеках при улыбке появлялись ямочки. Мать, сдерживая улыбку, говорила:
- Добреешь, смотрю я на тебя. Видно, не плохое житье-то. Не пьет он у тебя?
Она не хотела называть мужем Игнатьева и всегда говорила: "этот", "твой-то", "он". А у Стеши в это время по лицу пробегала тень грусти. Глаза немного прищуривались и вопросительно всматривались в мать.
Матвей больше молчал, а если и отвечал на вопросы Стеши, то кратко и сдержанно.
Но когда Стеша от них уходила, Матвей злился. Злился на себя и на жену. Он сознавал, что делает нехорошо, но из упрямства молчал.
У Клавдии он побывал только два раза, и больше его туда не манило. Ему не понравился зять Степан Шкабара. Этот белобрысый щеголеватый человек не внушал доверия. Старику сразу бросилась в глаза неряшливость на участке зятя. Ступая опытной ногой по пути, он чувствовал ослабшие шпалы и говорил:
- Шпалы-то подбить надо, руки, верно, не доходят. Эх, хозяева!
По пути, и по бровке, и в траве под откосом валялись изогнутые костыли, гайки, подкладки, старые шпалы, щепки. Пикетные столбики все сгнили.
- Мать,- сказал Коренистов,- смотри-ка, ровно здесь людей-то нет. Добро-то как пропадает, а? Как Мамай воевал...- Он крякнул и ускорил шаг.
Пролетная казарма, где жил Шкабара, стояла на бугорке. Она была оштукатурена, побелена и весело смотрела окнами на стальной путь. Она показалась Коренистову приветливой, уютной. Но подойдя, он остановился,- возле крыльца стояла широкая лужа грязи. Ему жаль было своих старинных смазных сапог, которые он надевал только в большие праздники или когда шел в гости. Он шагнул и влип в цепкое месиво.
- Эх, хозяева! Хоть бы дощечки бросили, что ли. Как это они ходят - а, мать? Тут бы песочком увалить да утрамбовать...- и под окном можно было бы посидеть.
Он с раздражением смотрел на свои сапоги, когда поднимался по ступенькам крыльца.
Их радостно встретила Клавдия. Она была босая, в подоткнутой грязной юбке. Улыбаясь, она захлопотала, раскидывая по углам горшки, латки, схватила самовар со скамейки и унесла его к печке.
- Уж не запнитесь у нас!
- И верно,- дрогнув правым усом, проговорил Коренистов,- не только запнуться, а и утонуть можно у вас здесь. Как это вы ходите-то по этой грязи?
- А так уж, тятенька, привыкли,- виновато улыбаясь, ответила Клавдия.
- Эх-ма-а, плохая привычка-то.
- Где у те мужик-то? - спросила мать.
- Вышел куда-то, придет сейчас... Раздевайтесь.
Клавдия одернула юбку и повязала косматую голову платком.
- И то, мать, давай разденемся, что ли...
Матвей пристально смотрел на дочь и будто не узнавал свою прежнюю Клавдейку, круглую, как точеную, белую. Она похудела, лицо ее потемнело, а под глазами темнели мешочки.
- Ты чего это какая стаешь? - спросил он ее тревожно.
- А что?
- Да какая-то измученная. Не бьет тебя Степан-то?
Клавдия потупилась, брови ее дрогнули, она молча заплакала, потом тихо ответила:
- Нет...
- Ну, а о чем ты?
- Так...
Матвей вздохнул и крякнул.
Вошел зять, в красной новой рубахе, опоясанный гарусным поясом с большими кистями, в начищенных сапогах, новых галошах. Клавдия отвернулась, утерла слезы и загремела самоваром.
К чаю Степан принес бутылку водки. Клавдия усердно угощала родителей. Матвей выпил только две рюмки, а от третьей отказался.
- Не хочу больше. Я чай буду пить.
Клавдия тревожно посмотрела на отца. Она знала, что он пьет водки больше, но только там, где ему нравится, и в кругу знакомых бывает весел, словоохотлив. Даже частенько поет песни и пляшет. Плясал он легко, вприсядку, и всегда говорил, задыхаясь от пляски:
- А ну вас, греховодных! Из-за вас теперь я неделю поясницей буду маяться.
А сейчас он отказался от водки, значит, ему не нравится у зятя. Он молча сидел, слушая, что говорят, и пил чай.
Зять не чувствовал настроения тестя. Он часто прикладывался к рюмке, лихо подкручивая светлорусые усы. Серые глаза осовело смотрели на тестя.
- Я, тятенька, дело свое знаю...- говорил он хвастливо,- у меня все начеку... Прошлый раз начальник приезжал, обошел мой участок и говорит: "Хорошо... Хорошо,- говорит,- Степан Никоныч".
- Плохой, значит, хозяин - твой начальник,- угрюмо сказал Коренистов.
- К-как?..- подняв белые брови, спросил Степан.
- А так. Я бы не похвалил твои порядки.
- Э-это почему?
- А потому... Видел я у тебя на пути-то, сколько добра ржавеет да гниет.
- Это ерунда!
- Нет, не ерунда. А шпалы-то болтаются.
- Э!.. Клаша! Гляди-ка... Твой-то отец?.. Путевой сторож, а знает... А?
- А чего мудреного?
- Ничего мудреного, а все-таки знаешь... За это я люблю. Шпалы мы подобьем.
- Пока собираешься, а там у тебя рельса пополам...
- Рельса?.. Ни-ни... А прошлый раз... Начальник пишет. Измерить кубатуру здания. А знаешь ли ты, что это такое кубатура?.. Это, брат... Измерил в точности... Тятенька, выпьем. Что нам?!. Сегодня мы пьем, а завтра на работу идем... Кто нам теперича указ, сами хозяева.
- Плохой ты хозяин,- вылезая из-за стола, проговорил Коренистов.- Хороший хозяин каждую гайку к месту приберет... Ты на меня не сердись... Я правду люблю говорить прямо в глаза.
- Я не сержусь, я, тятенька, не сержусь... Давай споем песенку.
И не дожидаясь согласия Коренистова, Степан, закинув нога на ногу, подбоченился и сипло запел, краснея от натуги:
А-х зачем эта но-о-чь
Ты-а-к была хараша-а,
Ни-е болела бы грудь,
Ни-е страдала душа-а.
Мария Петровна с Клавдией тихо беседовали у печи, отгороженной тонкой стенкой. Коренистов заглянул туда, проговорил:
- Мать, не пора ли домой?
- Тятенька, ночуйте! - отозвалась Клавдия. В голосе ее была просьба: - Далеко ведь идти-то, а время-то уж много.
- Верно, отец, давай ночуем... Я боюсь больно лесом ходить.
- Не люблю я ночевать в чужих людях.
- Ну, я-то ведь не чужая...- Клавдия взялась за лацканы отцовского пиджака, боязливо посматривая на Степана.
- Ну, ладно, коли... Только завтра чуть свет домой.
Клавдия поспешно приготовила родителям постель в уголке на полу. Пока Коренистов молился на сон грядущий в кухне, Степан дремал у стола.
Когда Коренистовы улеглись, Степан позвал Клавдию.
- Что? - спросила она, подходя к мужу.
- Не знаешь своих обязанностей,- вытягивая ногу, проговорил он.
Клавдия с трудом принялась стягивать с него сапоги. Распоясала рубаху и стащила брюки. Степан, пошатываясь, ушел на кровать.
Ночь Коренистову показалась вечностью. Ему не спалось. Он думал о своей будке, о своем участке.
- Мать,- прошептал он,- а вдруг там что-нибудь стрясется, а? И меня нет.
- Ну, чтой-то, отец, никто как бог.
- Бог-то бог, да и сам-то не будь плох.
- Ты ведь Родиону Мокеичу наказал.
- Наказал. В случае чего, мол, так ты позвони по телефону.
- А он знает куда по телефону-то говорить?
- Ну, неуж не знает... Я, поди, толком сказал ему, что в пролетную казарму второго отделения.
- Ну и позвонит... Спи-ка, давай, с богом.
Спустя несколько минут, Матвей вздрогнул.
- Ты чего, отец, приснилось тебе, что ли? Вдруг чего-то тебя дернуло.
- Какой грех, приснилось? Я еще и не начинал спать-то. Спину кто-то ужалил...
- Меня тоже все кусает кто-то.
- Клопы... Ишь, как сейчас напахнуло клопом. Ой!
Чтоб ты околел. Ну-ка, встань. Я спичку чиркну.
Матвей нащупал свой пиджак, достал спички и осветил постель...
- Смотри-ка, их какая прорва... Ну, сунуло меня остаться... Сроду в чужих людях не спал. Пришлось раз, и вот тебе...А Клавдейка-то со Степаном, спят как издохлые.
Матвей ворочался, вздыхал, чесался, творил молитвы, ругался. Ему казалось, что его положили в муравейник. Он несколько раз вставал, зажигал лампу. Мария Петровна уснула. Он позавидовал.
- Спит!.. Как колода, лежит.
Только когда в окнах забрезжило утро, Коренистов уснул.
Но вскоре его разбудили тихие шаги и возня. Он открыл глаза. Степан, посапывая носом, сонно ходил по комнате и собирался на работу. Он взял сапоги, осмотрел их и решительно направился в кухню. Коренистов слышал сердитый шопот Степана.
- Сапоги-то так и не вымыла.
- Позабыла, Степа.
- Позабыла?.. Вечно забываешь.
Послышались тихие удары и плачущий голос Клавдии:
- Ну что ты делаешь, Степа... Не хлещись, говорю я.
Коренистова ткнула под бок жена. Она лежала на спине с открытыми глазами.
- Он бьет ее, отец,- прошептала Мария Петровна,- бьет голенищем.
Коренистов кашлянул и встал. Из кухни вышел Степан.
- Что не спишь, тятенька? - улыбаясь, сказал он.
- Слушаю, как ты жену свою уму-разуму учишь.
Степан виновато усмехнулся и проговорил:
- Ну, чего я ей сделал. Я только спросил, что сапоги, мол, не вымыла.
- А я так сам всю жизнь сапоги свои мыл и чистил. А вот спроси-ка тещу-то, видала ли она от меня хоть один щелчок. Век прожили... А ты... Нынче за эту штуку не похвалят... Мать, вставай... одевайся, пойдем, пора.
Степан молча вышел.
- Ну, угостила ты меня, дочка, ночевкой. Как это вы живете в этом клоповнике...
- Да уж я, тятенька, чего-чего ни делаю. Из казармы наползают они, пособиться не могу.
- Из казармы?.. Значит, и там от них вскресу нету. Эх-ма, хозяева! А это что за мода сапоги-то с него стаскивать? Я бы на твоем месте снял с него сапог да этим сапогом по башке бы его... А говоришь, он тебя не бьет. Ну, прощай, живите, смотрите, у меня хорошенько.
VI
По дороге домой Коренистов недовольно ворчал:
- Что это за человек? "Я" да "я", и больше никто. Хвастун. А Клавдейка-то ровно уже десять годов замужем, осунулась, как старуха... Ни песен от его, ни слов хороших, умных. Не пойду я больше к твоему зятюшке.
- Клавдия-то сказывала, что он будто в партию хочет записываться.
- В партию? Хм. Хорош будет коммунист. Да если я услышу, так нарочно схожу в ихний комитет да скажу, что он за птица. Вот теперь и подумаешь над тем, что нынче в моде жен да мужей менять. От хорошей жизни не сбудется это. А вот из этого, прости господи, омута и закон - к чорту, да уйдешь.
Он вспомнил встречу с Игнатьевым. Ему стало стыдно, что он тогда отвернулся от Игнатьева.
- То ли дело вот Игнатьев-то. Совсем не такой,- сказал Матвей неожиданно для себя.
Мария Петровна пытливо посмотрела на мужа и тихонько, боязливо сказала:
- Слушай-ка, отец. Пожалуй, будет упрямиться-то. Почитай, уж скоро три года ведь как ты бесишься. Позвать надо Степаниду с Александром. Наше ведь дитя. Али уж совсем отрекся?
Матвей шагал по шпалам в раздумье, а Мария Петровна продолжала:
- Не у одних нас так делается. Время такое. Вот у Сорокина тоже дети без венца живут, по-новому. А уж Сорокины ли не крепкие люди?
- Не знаю, мать... Я тоже думаю, что немного не ладно делаем,- ответил Матвей миролюбиво.
- То-то, схожу-ка я завтра к ним.
- Сходи, пожалуй...
- А как Стешка-то обрадуется. Она ведь простая душа... Немало мы ей лиха сделали, а она ведь не помнит зла-то. Сама вон выучилась, да еще дальше учиться хочет. А он-то, вон какой гвардеец! Посмотреть любёшенько. Он ведь теперь уже не слесарем работает, а на машиниста экзамен сдал и тоже собирается учиться. Мы ведь только живем, как запечные тараканы. Вот возьми Родиона Мокеича - мостовой сторож, и тот за грамоту взялся.
- За какую?
- Учится по грамоте.
- Ну-у?..
- Вот тебе и н-ну.
Домой Матвей пришел на этот раз успокоенный, точно он скинул с себя тяжелую ношу. На душе стало светлей. И весь этот день он был настроен весело. Мария Петровна его не видала еще таким. Он тщательно подмел возле будки, подчистил, точно готовился к какому-то празднику. Обходя свой участок, зашел к Мокеичу.
Тот сидел на пороге сторожки с растрепанной книжкой. Веселой улыбкой встретил он Матвея.
- Ну что, Ипатыч, как дела-то? А я, гляди-ка, чем занялся!
- Да, вижу я.
- Забавная штука. Вот ведь раньше глядел я на эти кругляшки, на крючечки, как баран на новые ворота. А теперь понятны они мне, знаю: "Встает заря во мгле холодной, на нивах шум работ умолк"...- Эх ты, мать твою курицу! Ведь просто-то как?.. Про осень в стишке написано... Ну, как погостил у зятюшка?
- Погостил хорошо,- сказал Матвей, горько усмехаясь.
- Что?.. Али он тебя неласково встретил?
Матвей рассказал о том, как ходил к Степану Шкабаре, а Мокеич, покачивая головой, произнес:
- Не люблю я твоего Степана. По-моему, он, так, ни с чем пирог. Одна видимость, что артельный, а в голове у него просто блажь одна сидит. Нынче этаких людей не любят.
К Узловой быстро шел поезд, из будки паровоза высунулся машинист и замахал рукой.