У входа в свою пещеру он кормил собаку. С заботливостью старой хлопотуньи хозяйки гнулся, ставя перед ней миску с едой. Собака весело лакала похлебку и грызла кости, всеми движениями и игрой мускулов выражая наслаждение. Он давал ей сахар. Поднимал руку, и она взлетала над ним в ликующем прыжке, длинная спина ее взвивалась серебряным огнем. И на третьем этаже было слышно, как хрустел сахар у нее на зубах. Диана звали эту собаку.
30
Семка Городницкий привык к своей болезни. Всю весну его донимал кашель и слабость - он эти явления игнорировал. Он не отвечал на вопрос: "Как ты себя чувствуешь?", справедливо считая его бесплодным и размагничивающим. Пионерская организация готовилась к лагерям, первым своим лагерям. Семка заседал и суетился вместе с вожатыми - физкультурными ногастыми парнями и полногрудыми стыдливыми девчатами в красных галстуках. Суетился, и ему представлялось, что он такой же здоровенный, ловкий и проворный, как они…
Югай, обещавший выхлопотать ему путевку в Крым, ушел с комсомольской работы, был теперь секретарем Пролетарского райкома партии. Его место в губкоме комсомола занял Яковенко. Сдавая Яковенке дела, Югай не забыл сказать: "Городницкого отправить надо подлечиться, в подходящее какое-нибудь место, в Ялту, Алупку", - Яковенко сам рассказал об этом Семке; но раз за разом оказывалось, что путевка была, подходящая, в Ялту, в Алупку, но отдана другому товарищу, у которого больше прав на лечение и отдых, а Семке надо еще подождать.
Так у него обстояли дела, когда приехал Илья Городницкий.
Он свалился как снег на голову. Воскресенье, утро. Севастьянов и Семка по случаю выходного дня проснулись поздно и нежатся на своих койках, покуривая. В дверь стучат.
- Кто там? Да-а! - зевая откликается Севастьянов. В комнату просовывается по-утреннему нечесаная голова ведьмы. Слышен приближающийся смех, говор, шаги.
- Там пришел ваш папа! - говорит ведьма торопливо-испуганно и восхищенно. - И с ним какие-то… товарищи! - Она исчезает, на ее месте Илья Городницкий, он весело спрашивает:
- Можно?
Он стоит на пороге, высокий, тонкий, темнобородый - странна и красива темная борода на молодом лице, - за ним теснятся незнакомые люди, а он смотрит на Семку, поднявшегося с постели, и добродушно улыбается.
- Это Семка? - спрашивает он быстро. - Это в самом деле Семка? - Он приближается к кровати. - Это ты, Семка?
- Здоров, Илья! - отвечает Семка, больше всего озабоченный тем, чтобы его мужественный голос не дрогнул от волнения.
Илья обнимает брата.
- Какими судьбами? Надолго?
- Ты слышишь, Марианна, какой бас?
С Ильей пришло много людей. Они не входят в комнату, остаются в кухне, курят там и громко разговаривают. Только старик Городницкий тут как тут, вьется вокруг Ильи и сияет.
- Борода! Нет, борода! - восклицает он как пьяный. - Нет, Семка, ты посмотри - борода, ха-ха, борода!
- Марианна! - зовет Илья.
Женщина входит на его зов. На ней что-то серое и лиловое, она красива - белая нежная кожа, карие глаза, бледно-золотые волосы, низко на затылке уложенные узлом. Она тоже улыбается и тоже здоровается, сначала с Семкой, потом с Севастьяновым. Здорово-таки неудобно сидеть перед ней в постели, с ногами, вытянутыми под одеялом; черт знает до чего неудобно. А у Семки к тому же на рукаве рубашки дырка, он страдает невыносимо.
- Он будет жить с нами, - говорит Илья своим мягким голосом.
- Конечно, - отвечает Марианна, - он будет жить с нами.
- Ты будешь хорошо с ним обращаться? - спрашивает Илья.
- Я буду хорошо с ним обращаться, - отвечает Марианна, улыбаясь.
- Она будет хорошо с тобой обращаться, - говорит Илья, обнимает Марианну за плечи и притягивает к себе. Она вспыхивает, она стоит как заря в этой комнате, полной разбросанных штанов, табачного тумана и солнца, светящего сквозь табачный туман.
- Борода, ха-ха! - кричит старик Городницкий. - Илья, ты молодец, прямо берешь бычка за рога! Бери его за рога, забирай его отсюда, посмотри, что я тебе говорил, у него же щек совсем не осталось!.. Но, однако, дорогие, поторопимся. Софья Александровна ждет. Ты бы одевался, Семка. Я приведу извозчика…
- Фима! - зовет Илья. - Фима! - И так как в кухне не слышат, он идет и возвращается, ведя за пуговицу какого-то толстяка. - Фима, вот это мой брат Семен, его надо лечить, надо его в хороший санаторий.
- А что такое? - спрашивает у Семки толстяк Фима (после оказалось заведующий губздравом). - Что у вас?.. Ничего, отправим, вылечим, - Илья, Илюшка, слышишь, пусть он ко мне зайдет на прием!
Илья не отвечает, рассказывает, добродушно смеясь, как шел, приехав, по Старопочтовой и как соседи его узнали, несмотря на бороду… Он рассказывает весело, товарищи смотрят на него с любовью. Они ходят за ним толпой - куда он, туда и они, - потому что любят его, подумал Севастьянов. Каких-нибудь два часа назад он приехал, а они уже слетелись, уже они вокруг него. А женщина повторяет как эхо каждое его слово.
- Софья Александровна ждет, - втискивается в разговор старик Городницкий, - завтрак остынет, поторопимся, господа.
Он пугается, что сказал "господа". Но те, к кому он обращается, заняты друг другом, он не в счет в их компании, они не слушают, что он там говорит. Но он-то хочет быть в их компании! Он хочет говорить! Он не хочет молча стоять в стороне, как незваный! Ведь Илья приехал к нему! И он с отцовской строгостью обрушивается на Семку:
- Будешь ты одеваться или нет! В конце концов, из-за тебя все остынет! Одевайся сию минуту!
Совершенно спятил старик: как бы Семка одевался при Марианне? Выцветшие глаза старика выкачены стеклянно и беспомощно. Губы дрожат. Илья приехал к нему с вокзала с чемоданом, тем самым признал своего отца, свою кровь, свой кров. Но это было на мгновение - вот Илья уже не с ним, вот он уже принадлежит своим товарищам, товарищам по подполью, по юности, по общей цели, общей склонности к шутке и смеху, а старику уж померещилось было, что его первенец, добившийся в жизни успеха, будет принадлежать ему, что люди увидят - они рядом, отец и сын, в согласии и дружбе, они друг другу радуются, друг друга хлопают по плечам! Терзаясь от ревности, старик хлопочет, чтоб поскорей увести их к себе, в комнаты, где он хозяин, и усадить за стол - может быть, дело еще повернется в желательную сторону, ему дадут слово за его собственным столом, он поднимет рюмку за Илью, Илья предложит тост за отца, который его родил и-и, так сказать, воспитал ведь как-никак до седьмого класса Илья жил в отчем доме… Скорей, скорей, хлопочет старик; задержка за Семкой. Сжимая в кулаки пухлые руки с коричневыми крапинками, старик наступает на Семку:
- Долго ты еще будешь сидеть!..
- Завтракать! Завтракать! - раздаются голоса. - Ефим, чур, накормить как следует, Рита ничего не умеет! - Товарищи, копчушки и редиска - этим даже Рита сумеет накормить. Пирогов, извините, не будет. - Копчушки, восхитительно, обожаю копчушки (это восклицает Илья), пошли, товарищи, Семка, одевайся! - Марианна догадывается наконец, что ей следует выйти, и Семка вскакивает как встрепанный.
- Значит, ты тут жил аскетом, - мягко говорит ему Илья, - и наживал чахотку. А что случилось бы с революцией, если бы ты позволил этому старому буржую подкармливать тебя? Для тебя была бы польза, для старого буржуя удовольствие, а революции наплевать, она, мой дорогой, не этим занята.
- Илюша, как же можно, - ужасным шепотом шипит старый буржуй, - как это можно?! Куда вы собираетесь, я слышать не хочу! Дома все готово, Софья Александровна…
- Ну что ты! - говорит Илья. - Товарищи условились, мы собираемся у Фимы. Там еще придут, куда ж к тебе.
- Пусть пятьдесят человек! - шепчет старик Городницкий, задыхаясь. Пусть сто человек!
- Я, может быть, у тебя переночую. Завтра-послезавтра у меня будет квартира, а эту ночь я, возможно, переночую у тебя. Слушай - тебя надо привести в человеческий вид, что это за гадость, эта вывеска, мережка и зигзаг? Тебе надо работу, надо в профсоюз, надо, надо выводить тебя из этого состояния!
- Я надену твою новую косоворотку, - бормочет тем временем Семка Севастьянову.
- Валяй, - соглашается Севастьянов, сидя с вытянутыми ногами под одеялом.
Так он сидит, пока все не уходят. Старик Городницкий тащится за ними. Севастьянов одевается. Вот, значит, этот Илья Городницкий…
Что-то очень в нем привлекательное: в улыбке, в мягком голосе, в быстрой живой манере.
Зазнайства - ни капли. Как он закричал хорошо: "Копчушки, копчушки!" - невольно улыбнешься.
"Что это за гадость?" - без злобы спросил, с веселым любопытством…
Но, думает Севастьянов, должен же человек соответствовать своей биографии. Должен или не должен? Должен! А про Илью, если не знать, ни за что не скажешь, что у него такое прошлое: подполье, работа в ревтрибунале… Такая серьезная биография, а он так несерьезно себя держит. Все движется, не постоит на месте. Вертится на каблуках, словно танцует; теребит бороду. Зачем-то бороду отрастил, чудак… При всех обнимает свою Марианну. Говорит легковесно…
Революция, разумеется, не пострадала бы, если бы некий старый буржуй прикармливал некоего Семку Городницкого, хорошего комсомольца с туберкулезным процессом в легких. Но что сталось бы с революцией, думает Севастьянов, шнуруя ботинок, если бы все комсомольцы стали прикармливаться из буржуйского кармана, вот ведь в чем дело. Разве один Семка нуждается в прикорме?.. Человек с такой биографией не может ставить интересы личности выше принципа; это обмолвка.
Вечером Семка сообщает известия. Илья назначен к нам губернским прокурором. После своей книги он ожидал большого назначения в Наркомюст; но где-то что-то разладилось, разладилось настолько, что в Москве Илья не получил работы, его послали на периферию. Впрочем, он, по его словам, не собирается здесь засиживаться.
- "Мережки и зигзага" уже нет.
- Уже сняли?
- Сняли. Он велел. Этот его длинный приятель, - ты не видел, Балясников из исполкома, - он обещал устроить батьку товароведом в ТЭЖЭ.
- Вот как, - говорит Севастьянов, и они умолкают. Обо всем этом надо подумать. Эта молниеносность в устройстве дел их как-то угнетает.
Через несколько дней Семка перебирается к брату. Провожают его Севастьянов, Электрификация, Баррикада и несколько ребят в пионерских галстуках. Они связывают книги, за год книг у Семки стало вдвое больше, и дорожит он ими ужасно. Осторожно и ласково берет он их своими худыми пальцами. Его беспокоит, что ребята обращаются с его сокровищами недостаточно бережно; что веревка врезается в переплеты… Вдруг приходит Марианна.
- Вот хорошо, - говорит она, - я не опоздала, вы как раз собираетесь, Сема… Сема, я пришла сказать, пожалуйста, ни матраца, ни подушки, ничего этого брать не надо, там все есть, - и чем я могу вам помочь?
Помогать не нужно, и так в комнатушке не повернуться от книг и людей. Особенно много места занимают, дурачась и хохоча, Баррикада и Электрификация. Марианну уговаривают посидеть в уголку, она сидит, подобрав под стул ноги, и смотрит с понимающей добродушной улыбкой, которую переняла у Ильи.
Она непременно хочет что-нибудь нести, и ей тоже дают маленькую стопку книг, чтобы она успокоилась.
Ватагой идут они по улице.
- До чего тепло, - говорит Марианна с радостным удивлением, - до чего волшебно тепло! Из Москвы я в теплом пальто уезжала. Там у нас по дворам еще лед не весь растаял. А у вас цветут акации.
Да, опять зацветает акация, перышки листьев на ней опять ярко-зеленые, бутоны как огуречные семечки, и уже раскрылись кое-где зеленовато-белые хрупкие цветы.
Идти недалеко, Илью и Марианну поселили в том самом общежитии ответработников, где живут Югай и Женя Смирнова. На третьем этаже, в конце длинного коридора, Марианна отпирает дверь.
- Вот ваша комната, Сема.
Ну и комната, Севастьянов не видел в этом довольно-таки спартанском общежитии так великолепно обставленных комнат. Мало того, что на полу ковер, а на окнах и двери длинные синие занавески, - здесь еще стоит мягкая мебель светлого дерева, обитая темно-синим сукном: диван и два кресла, а перед диваном круглый стол. И письменный стол, и на нем лампа в молочно-белом стеклянном абажуре. А за ширмой, нарочно отодвинутой, чтоб можно было увидеть сразу, - кровать и мраморный умывальник.
- Ой! - иронически-почтительно говорит Электрификация.
- Вам тут будет хорошо, правда, Сема! - восклицает Марианна. - К вам будут приходить ваши товарищи, и всем хватит места!
Положим, когда приходили ребята, места хватало и в той их комнатушке, та комнатушка была прямо-таки резиновая.
Семка недоверчиво поворачивает вправо и влево свое горбоносое острое лицо. Он опускает связку книг на ковер, и все они следуют его примеру. Марианна взволнованно ждет, что он скажет. Она приготовила ему сюрприз, брату своего мужа, - пусть же почувствует ее родственную заботу, пусть восхитится, пусть ему будет прекрасно, как прекрасно ей! Все эти желания выражены в ее тревожной улыбке. Семка взглядывает на нее и говорит вежливо:
- Еще бы не хватило места. Спасибо.
По его голосу Севастьянов понимает (девчата, Баррикада и Электрификация, понимают тоже), что Семка ошарашен роскошью нового жилища и колеблется - заявить протест немедленно или дождаться Ильи. Но Марианна видит Семку второй или третий раз в жизни и не разбирается в оттенках его баса; ответ ее удовлетворил. Она с жаром обращается к ребятам:
- Пожалуйста, прошу вас, приходите чаще!
Это уж лишнее: это дело ребят и Семки, а вовсе не ее. Все немножко смущены этим взрывом любезности. У Электрификации и Баррикады вытягиваются лица. Со времен политкурсов толстушки относились к Семке преданно: он был для них вершиной эрудиции и духовности, доступной индивидууму их возраста. Они считали за честь бывать в его обществе и радовались, если их дурачества и хохот заставляли его улыбнуться. Теперь, выходит, над ним будет хозяйкой Марианна: захочет - пригласит их к нему, не захочет - не пригласит… Толстушки отчужденно молчат, сжав румяные губы.
Марианна не замечает прохладного ветерка, пробежавшего между нею и остальными. Она занимает их как гостей, как своих гостей: ведет, показывает две соседние комнаты, где со вчерашнего дня живут они с Ильей. Отлично их устроили, правда? В Москве у них была одна комната, и теперь Марианна не нарадуется простору. Вся мебель - казенная, они с Ильей ведь цыгане, у них нет ничего…
Она предлагает курить, приносит пепельницу.
Ей хочется дружеских, братских отношений с ними - она не притворяется, ей в самом деле хочется. Но она не знает, как этого достичь. Бедняжка.
В открытых окнах - вид на реку. Половодье почти спало. Два сонных паруса царят над ним, белый и черный. Белый - яхта из яхт-клуба; черный рыбачья лодчонка. Баркасы шмыгают, шевеля веслами, во всех направлениях. Дальше, за береговыми вербами, еще стоящими в воде, - кремовая полоса песков. За песками, до горизонта - солнечно-зеленая вешняя гладь, усеянная рыжими и черными точками, - бессчетные стада на безбрежном пастбище.
- Почему нет музыки? - спрашивает Марианна, заглядывая ребятам в глаза (а они молчат). - У вас же катаются на лодках с гармонью, катаются и играют на гармони, мне рассказывал Илья.
- Это по большей части в воскресенье, - объясняет Севастьянов. - На гармони играют, а то наймут шарманщика и возят с собой, чтоб играл им целый день.
- Хорошо на том берегу, должно быть, - говорит Марианна, глядя не на тот берег, а на ребят.
- Да, - подтверждает Севастьянов. - На том берегу очень хорошо.
В заключение она их угощает конфетами из большой коробки, которые подарил ей Илья по случаю новоселья. И они уходят, оставляя Семку в новой блистательной жизни, с красивой женщиной, женой его старшего брата. В комнатушку за кухней Севастьянов возвращается один.
31
На том берегу, на песках, рос кустарник, непышный, в рост человека, с долгенькими белесоватыми листьями, отливающими на солнце паутинной сединой; с неказистыми серо-сиреневыми мелкими цветочками, похожими на цветы картофеля.
Песок был раскаленный, сыпучий.
Они шли в волнах солнца, не глядя друг на друга. Ему было страшно взглянуть на нее. Может быть, и ей было все-таки страшно.
Иногда на ходу, нечаянно, соприкасались их руки; но сейчас же он отстранялся, чувствуя ожог и холод вдоль позвоночника.
В спину им, уходящим, смотрели ребята.
А может быть, не смотрели, там у воды такой шумный поднялся разговор, когда они ушли вдвоем, - неестественно шумный.
Позади была река, усыпанная блеском, сотни лодок разгуливали по ней, гармошки и шарманки играли на лодках, как полагалось в воскресенье.
Они уходили все дальше, музыка играла тише, кустарник становился гуще.
32
Накануне вечером проводили Семку в Ялту.
А утром Севастьянов спал - один в комнате, как царь, - ребята ввалились и потащили кататься на лодке. Среди них была большая Зоя. Севастьянов спросил:
- А Зойка маленькая?
- У нее отец заболел, - ответила большая.
На набережной, у сходней, килем вверх лежали лодки. На них были написаны женские и мужские имена: "Нина", "Шура", "Муся", "Вова". Ребята взяли лодку и поплыли по сверкающей реке. Потом причалили к тому берегу, в нелюдном месте, чтобы привольней было купаться. И там она сказала, смеясь:
- Почему ты никогда не объяснишься мне в любви? Объяснись мне в любви!
Он спросил:
- Разве все обязаны объясняться тебе в любви?
- Все объясняются, кроме тебя. Ну правда! Ты один не объясняешься. А мы уже столько лет знакомы!
Балуясь, она настаивала:
- Ну, пожалуйста! Ну, какой!..
Он лежал на песке, а она приподнялась и стала на колени. Подняв руки, она ловила кудрявые пряди своих волос, разлетавшихся на ветерке, и пыталась упрятать их под косыночку. Прямо перед лицом Севастьянова были взвиты ее тонкие руки, розово-смуглые, длинные, прелестные девичьи руки. Севастьянов увидел маленькую дышащую грудь под белым полотняным платьем и хрупкие выступы ключиц. Он увидел смеющиеся губы, лучики-морщинки на губах, каждый лучик был высвечен солнцем. И вдруг жаром хлынуло в него все это. Он вздрогнул оттого, что она рядом, теплая, с длинными розовыми руками. Разве прежде он не замечал ее красоты? Замечал сто раз. Но все равно - в первый раз за столько лет он увидел Зою.
И будто круг раздался: будто все отодвинулись, и в кругу они остались вдвоем.
Расхотелось разговаривать. И с ней тоже. О чем они говорят? Чепуха, треп. Кому это нужно.
Она была тут - это было нужно. Что она подняла руки, стоя на коленях, и ловит свои волосы - исключительно нужно и важно. На это, оказывается, можно смотреть, и смотреть, и смотреть.
Все поняли. Словно им подшепнул кто. Все, замолчав, оставили их вдвоем в кругу.
Она сказала, неизвестно к кому обращаясь, рассеянно, перестав смеяться:
- Пошли погулять.
Промолчали все. Вроде не слышали.
- Пошли, Шура? - сказала она и встала.
Все молчали. Гармошки на лодках, надрываясь, играли вперехлест. Севастьянов встал и пошел с ней рядом.