- Рабочим и трудовому крестьянству, - заботливо уточнил Семка.
- …Неужели в том, - продолжала Зойка, - чтобы жить для собственного удовольствия? Трудиться для продления собственной жизни?.. - Она пожала плечами с презрением.
Севастьянов сказал: все-таки приятная работа - не выдумка, есть много разных хороших работ, самая же лучшая - газетная; и не только печататься в газете, но и собирать заметки, и принимать подписку, и что угодно. Если бы даже за это не платили никакой зарплаты, он все равно бы это делал и ни на что не променял.
- А на жизнь где брал бы? - спросили они.
На жизнь подрабатывал бы. Например, опять бы пристроился разгружать баржи.
Зойка сказала: мало ли что. Вопрос поставлен принципиально. Жить ради наслаждения способен только мещанин. Она нервничала неспроста, они с Зоей большой, видимо, крепко поспорили на эту тему. Зои стали часто спорить, и маленькая, из воспитательных соображений, переносила вопрос на обсуждение коллектива. А ребят, бывало, хлебом не корми, только дай порассуждать о таких вещах.
Они чувствовали потребность определить - как им вести себя в новой жизни. Еще многое в этом смысле было туманно, они же хотели ясности во всем.
Однажды обсуждали: этично ли хорошо одеваться? Леньку Эгерштрома старшие братья устроили к себе в посадочную мастерскую, и он оделся шикарно - завел модные брючки-"бутылочки" из синего шевиота, модные туфли "щучки" и рубашку "апаш". И вот по поводу его роскошного вида зашел разговор: правильно ли, что комсомолец ходит в туфлях из чистого шевро и брюках, за шитье которых заплачена частнику-портному громадная сумма? Допустимо ли это для человека, носящего значок Коминтерна молодежи, когда во всем мире, кроме Советской республики, массы еще угнетены и обездолены и, скажем, в Германии на окраинах городов люди ютятся в жилищах, сделанных из ящиков, потому что нечем платить за квартиру, и дети питаются картофельными очистками?
Зойка маленькая била кулачком по ладони и говорила страстно:
- Недопустимо, недопустимо!
- Ребята, да подождите! - кричал Ленька Эгерштром. - Ребята, да постойте! У нас на посадке все так одеваются, что я, виноват? Если хотите знать, я еще столько не заработал, мне братья дали денег и сказали: "Оденься хорошо, а то ты как белая ворона". У нас на посадке здорово платят - что я, виноват?
Но о Зойке маленькой было известно, что ее отец, железнодорожный проводник, зарабатывает еще лучше, чем братья Леньки Эгерштрома, и Зойка единственная дочь, и отец с матерью хотели бы одеть ее как куклу, а она не позволяет. Разумеется, ее слово весило больше, чем Ленькино.
- Значит, - спросила вдруг Зоя большая, - и шелковые чулки нельзя носить?
- Конечно! - сказала Зойка маленькая.
- И лакированные туфли нельзя?
- Ты же слышала!
- И замшевые перчатки? И белье с кружевами? - спрашивала большая Зоя.
Все посмотрели на нее. Она шла в своих парусиновых туфлях, надетых на босу ногу, в с тираном-перестираном платье, у нее не было ни шелковых чулок, ни замшевых перчаток, ничего, кроме старого платья и грубых туфель. Неужели, подумал Севастьянов, и она, как Нелька, мечтает о барахле, выставленном в магазинах, но ведь Нелька - отсталая девчонка из Балобановки, а Зоя большая дружит с передовыми ребятами и читала "Джимми Хиггинса".
- Зоенька, - сказал Семка Городницкий, - не надо, чтобы мы думали о тебе хуже, чем ты есть. На черта тебе вся эта дрянь, ты прекрасна и так.
11
С обеими Зоями Севастьянов познакомился еще в двадцатом году.
В том году болели тремя тифами: сыпным, брюшным и возвратным. Умирали больше от сыпного. На плакатах была нарисована вошь. Магазины стояли заколоченные. Бандитов развелось гибель, по ночам в разных концах города бахали выстрелы. И было множество студий, где читали стихи, рисовали картины и танцевали босиком по методу Айседоры Дункан.
Югай сказал:
- Возьми какого-нибудь хлопца или дивчину, кто у нас разбирается в стихах?
- Семка Городницкий разбирается.
- Вот. Возьми Городницкого и сходите на Лермонтовскую, - Югай назвал номер, - там какой-то поэтический цех открыли, надо посмотреть, что за цех.
Лермонтовская улица была тихая, с бульваром, с четырьмя рядами сероватых от пыли деревьев. Поэтический цех помещался в бывшем буржуйском особняке, одноэтажном, из ноздреватого серого камня. Особняк стоял в глубине цветника. Клумбы заросли бурьяном, на дорожках валялись окурки, но высокие прекрасные розы цвели над этим запустеньем - чья-то рука берегла их. В распахнутых окнах мелькали молодые лица.
Севастьянов и Семка вошли. Их не спросили - кто такие и зачем: и внимания на них не обратили. Они прошлись по дому. В первой комнате были некрашеные скамейки без спинок да столик, во второй - рояль и перед ним круглый табурет, и больше ничего нигде, голо. Окна настежь. Сквозняк, запах роз из цветника. Молодежь вольно бродила по прохваченным сквозняками светлым гулким комнатам, сидела на мраморных подоконниках, кто-то подбирал что-то на рояле, встал - сейчас же другой подсел, стал подбирать свое. Каждая нота ясно звучала по всему дому. Вдруг все соскочили с подоконников и заспешили в ту комнату, где скамейки.
Там у столика стояла Тамара Меджидова и читала стихотворение. В нем говорилось, что она, Тамара, великая грешница; она сама в ужасе от своих грехов. Читала она гортанным страстным голосом. На ней было черное платье, черные волосы перехвачены бархаткой. Слушатели похлопали. Их было человек сорок. После Тамары появился Аскольд Свешников, весь в белом, лицо напудрено, ненормально блестели подведенные глаза; губы накрашены были сердечком. Он сказал высокомерно-сонно:
- Пирамиды. Поэма. Рыжий египтянин смотрит на спящего львенка.
Сказал, прошагал к двери длинными ногами в белых штанах и ушел совсем ушел из комнаты. Севастьянов подумал, что он застеснялся и не хочет читать дальше, но оказалось - это вся поэма и есть. Аудитория зааплодировала. Один голос крикнул: "Хулиганство!" К столику выскочил Мишка Гордиенко - он был тогда легкий и тонкий, в студенческой тужурке, худые руки торчали из обтрепанных рукавов, - и закричал:
- В чем дело! Почему хулиганство! Брюсов написал: "О, закрой свои бледные ноги" - и не нашел нужным прибавить ни слова! Аскольд Свешников тоже не считает нужным разжижать свою поэму! Это его право! Не нравится читайте Северянина!
Аудитория притихла. Гордиенко выждал паузу, упершись тощими кулаками в столик, острые плечи поднялись до ушей.
- Чрезвычайное сообщение, - сказал он деловито. - Два события свершились минувшей ночью. Таинство смерти сочеталось с таинством рождения. Умер имажинист Михаил Гордиенко. Родился биокосмист Михаил Гордиенко. Родившись, он написал свое кредо, популярное изложение своих чаяний, назовем это декларацией, назовем это хартией! Оглашаю хартию биокосмизма. Кто не умеет слушать, прошу уйти.
Он стал читать по тетрадке.
- Земля, - читал он, - точно коза на привязи у пастуха-солнца, извечно каруселит свою орбиту. Пора иной путь предписать Земле. Да и в пути других планет уже время вмешаться. Мы не можем оставаться безучастными зрителями космической жизни.
Ни один человек не удивлялся. Космос вообще был в моде.
- Мы беременны новыми словами, - читал Гордиенко, - слово пульсирует и дышит, улыбается и хохочет…
Семка Городницкий, гордый поручением Югая, слушал добросовестно. Севастьянов, положившись на Семку, рассматривал собрание. Тут он и увидел Зою большую и Зойку маленькую.
Обнявшись, они сидели на задней скамье, в уголку, в стороне от всех. Их чистые глаза были устремлены на Гордиенку серьезно и доверчиво. Глубокое внимание было на лицах. Видно было, что эти девочки забрели сюда в поисках чего-то очень для них важного. И они так старательно-опрятно были одеты, так мягко светились их волосы, ничего в них не было вызывающего и разухабистого, что всегда отталкивало Севастьянова. Они были тихи и прелестны.
Севастьянов как повернул к ним голову, так и сидел. Они и не замечали, что на них смотрят. Вот Зойка маленькая подняла глаза на Зою большую; а Зоя большая опустила свои темные ресницы к Зойке маленькой; они переглянулись, понимающе улыбнувшись. "Не сестры, - думал Севастьянов, не похожи… Подруги. Дружны - водой не разольешь. Беленькая советуется с черненькой. Черненькая оберегает беленькую…" С первого взгляда, действительно. Зойка маленькая казалась существом воздушным и робким, находящимся под крылом большой Зои.
Вдруг кусты за окном прошумели бурно, и на подоконник вскочил из цветника молодой моряк. Секунду он стоял на подоконнике во весь рост, словно давая полюбоваться своей ладной фигурой и моряцкой формой, потом спрыгнул на пол, прошел в соседнюю комнату, и оттуда раздалась прекрасная громкая музыка. Все поднялись, заговорили, застучали скамьями, двинулись за моряком. Только Гордиенко продолжал читать, выкрикивая слова; но даже Семка Городницкий его бросил и ушел с Севастьяновым к роялю. Обступив рояль, молодежь смотрела, как играет моряк, как трудятся над клавишами его загорелые руки, схваченные в запястьях обшлагами блузы. Близко от Севастьянова, прижавшись друг к другу, стояли Зоя большая и Зойка маленькая, все трое они отражались в лакированной поднятой крышке рояля. Маленькая спросила тихонько, не обращаясь ни к кому:
- Интересно - что это он такое играет?
Севастьянов взглянул на Семку. Тот стоял поглощенный музыкой, его горбоносое лицо было закинуто, губы шевелились. Севастьянов толкнул его и спросил:
- Что он играет?
- Вагнер, - очнувшись, ответил Семка. - Тангейзер.
- Вагнер, Тангейзер, - дружески объяснил Севастьянов Зойке маленькой.
- Вагнер, Тангейзер, - прошептала Зойка, глядя перед собой светло-зелеными прозрачными глазами.
Несколько лет спустя они с Севастьяновым признались, что в первый раз услышали тогда и о Тангейзере, и о Вагнере. Но в тот вечер они это скрыли и почувствовали друг к другу уважение.
А потом как-то само получилось, что они ушли из Поэтического цеха вчетвером и до полуночи гуляли, разговаривая, по Первой линии. Люди солидные боялись поздно ходить по улицам, тем более окраинным, но эти четверо были защищены от грабежа своей бедностью. Отчасти потому, что такова была сложившаяся в гражданскую войну привычка, отчасти потому, что тротуар был слишком узок и щербат для их привольной ночной прогулки, - они ходили по середине улицы, по булыжной мостовой: в центре, обнявшись, две Зои, по сторонам - Городницкий и Севастьянов. Ни фонаря, ни огня в окошке; только звезды освещали Первую линию. Пепельно отсвечивала, горбясь во мраке, широкая мостовая. Белесыми ручейками стекал в ее впадинах облетевший с акаций цвет. Кроны акаций вдоль улицы были темнее мрака. За ними - безмолвные, каждый себе на уме, запершись наглухо, спали кирпичные домики. Последний прохожий прошел, торопясь и размахивая руками, звук шагов его замер. А четверо ходили по пустой улице, как по собственной квартире, и разговаривали легкими голосами.
Зоям нравилось в Поэтическом цехе. Там интересно. Там все талантливые. Михаил Гордиенко талантливый. Тамара Меджидова очень талантливая. Аскольд Свешников - гениальный.
- Это у которого поэма про львов, - пояснила большая Зоя.
- Разве это про львов? - спросил Севастьянов.
- Это про Египет, - сказала Зойка маленькая.
- Как у него странно глаза блестят, - сказал Севастьянов.
- От кокаина, - сказала Зоя большая. - Он нюхает кокаин.
Она сказала это так же уважительно, как говорила: "Он гениальный".
- А как он сказал, - спросил Севастьянов, перескакивая на Гордиенку, - он был - кто? А стал - кто?..
- Биокосмист, - ответила Зойка маленькая. - Это новое, правда, Зоя? Биокосмистов еще не было, были имажинисты и ничевоки.
- А чего хотят ничевоки? - спросил Севастьянов.
Зоя большая объяснила набожно:
- Они говорят: ничего не пишите; ничего не читайте; ничего не печатайте.
- А вы читали Блока? - спросила Зойка маленькая. - "Балаганчик" читали?
- Она от любви к нему хотела утопиться, - сказала большая Зоя.
- Кто?
- Тамара Меджидова.
- От любви к Блоку? - спросил Семка.
- К Аскольду Свешникову. У нее об этом есть стихи.
Зойка маленькая процитировала мечтательно-застенчиво, чуть слышно:
- "Я к тебе прихожу через бездны греха, я несу мое сердце на простертых ладонях".
- Тамара Меджидова - необыкновенная, правда? - спросила большая Зоя.
Их уважение к людям, пишущим стихи и хартии, было огромно. Оно было так огромно, что им не пришло бы в голову влюбиться в Гордиенку или Свешникова. Они не претендовали на внимание титанов и тем более на их чувства. Но любовь между титанами будоражила их. Тамара Меджидова, шествующая через бездны греха к Аскольду Свешникову со своим любвеобильным сердцем на простертых ладонях, была откровением, озарением для этих девочек с Первой линии.
Семка Городницкий немедленно принялся их перевоспитывать. Он спросил, как они относятся к Маяковскому, и стал читать из "Человека". "Хотите, по облаку телом развалюсь и буду всех созерцать!" - гремел он грозным басом перед крепко зажмуренными, затаившимися позади деревьев домиками. И тут вышел горбун и разогнал их.
Горбун вышел из калитки - щелкнула щеколда - и стоял в темной сени акаций, белея рубахой и светя огоньком папиросы. Белая рубаха так резко выделяла горб, что видно было издали: горбун стоит. И хотя Зои молчали и продолжали идти рядом, но Севастьянов почувствовал, что обе они, едва только щелкнула щеколда, перестали слышать Семку, их внимание устремилось на фигуру, стоявшую в тени.
Горбун позвал негромко скрипучим голосом: "Зоя!" - и Зоя большая молча отделилась от компании и пошла к нему. Он пропустил ее в калитку, вошел следом, коротенький и уродливый - за высокой, тонкой, с длинной гибкой шеей… Громыхнул болт. Трое остановились. Зойка маленькая сказала:
- До свиданья!
Подав Севастьянову и Семке теплую крепенькую руку, она взбежала на крыльцо. Оно было рядом с калиткой, куда увел горбун большую Зою. Кирпичный домик, три окошка на улицу. Жалюзи на окошках. На двери звонок белая пуговка. Дом Зойки маленькой.
12
У них там полы светло-желтые и такие вымытые и блестящие, словно на них всегда светило солнце. Когда являлись ребята, мать и бабушка Зойки маленькой прямо-таки мучались, уходили подальше, чтобы не видеть, как ребята, оставляя без внимания половики, ступают ножищами по этому сияющему полу. Сделать замечание мать и бабушка не смели, боялись огорчить Зойку.
Они обожали ее. Особенно отец, который постоянно уезжал и, уезжая, приказывал матери и бабушке, чтобы они берегли Зойку и не расстраивали ее своими пустяками.
Все в домике было для Зойки: чистота, и солнце, и вымытые цветущие растения в горшках и кадках, и пианино, и аквариум с рыбками, и шкафчик с книгами.
Пианино отец купил (выменял на сало и муку), чтобы Зойка научилась играть, чтоб она была настоящей барышней. Зойка отказалась учиться играть, но пианино стояло, с него стирали пыль, его накрывали вышитыми дорожками, его медные педали и подсвечники начищали мелом - Зойка могла передумать и захотеть учиться музыке, Зойкины дети могли захотеть учиться музыке, наконец - это было ценное имущество, которое Зойка могла продать когда-нибудь впоследствии, в черный день.
Аквариум отец завел потому, что, когда Зойка была совсем крошечной и дом их был только заложен (строился он несколько лет), она у знакомых увидела банку с золотыми рыбками и в восторге закричала: "Папа, рыбки!" и это занозило отцовскую душу. С тех пор, строя дом, увертываясь от мобилизации (тут началась мировая война), разъезжая проводником в загаженных, битком набитых поездах, выторговывая на сытых степных станциях мед и сало за юбки и пиджаки, купленные в городе на толкучке, - он помнил тот счастливый Зойкин крик. Он купил настоящий богатый аквариум, с гротом, с нежными диковинными водорослями, и населил его диковинными, дорогими рыбками. Он не подумал, что они уже не нужны Зойке, что она выросла. Она удивилась, она к ним и не подходила, - за аквариумом ухаживали не покладая рук бабушка и мать.
Из всех приобретений отца единственной ценностью был для Зойки книжный шкаф. Он стоял в ее комнате (никто в семье, кроме Зойки, книг не читал). Полки шкафа были как пласты пород в разрезе земной коры, они рисовали историю Зойкиного развития.
Внизу были свалены небрежно книги детства: "Маленький лорд Фаунтлерой", "Голубая цапля", сочинения Лукашевич и Желиховской и в подавляющем количестве - Чарская, вдребезги зачитанная подружками, распавшаяся на золотообрезные листы и потускневшие корки роскошных когда-то переплетов, - Чарскую в золоте и серебре отец дарил на именины.
На средних полках стояли Пушкин и Гоголь с картинками, небесно-голубой Тургенев, "Обрыв", Надсон, хрестоматии. Их не трогали, они были погребены под разрозненными номерами альманаха "Шиповник".
На верхней полке находились Зойкины сокровища: Блок, Ахматова, излюбленнейший Бальмонт в мягких белых шелковистых обложках… То были святыни, царства. Но как легко рушились царства! Не прошло и месяца после знакомства Зой с Семкой Городницким, как на заветной полке, раздвинув и притиснув изящные книжечки, стала некрасивая, переплетенная в грязно-розовую бумажку книга "Все сочиненное Владимиром Маяковским", а Бальмонта Зойка маленькая отправила к Чарской. Семка Городницкий был у Зойки в почете, она уважала его за начитанность и не обижалась, когда он, являясь, возглашал:
- Я к тебе прихожу через бездны греха!
В последующие годы шкафчик был забит брошюрами о Парижской коммуне, девятьсот пятом годе, политэкономии, задачах комсомола. Так жила Зойка, бросаясь от стихов к политическим статьям и принципиальным спорам, пока ее отец возил со станции кошелки с яйцами, а мать и бабушка чистили аквариум и пекли пироги.
У нее были зеленоватые, как крыжовник, глаза и детская шея, золотистая от загара. И волосы золотистые, коротко обрезанные, они завивались по-мальчишески вверх, открывая шею сзади и округлый лоб. Через щеки ее и переносицу лежала легкой тенью полоска веснушек, от них еще милее был приподнятый детский нос.
В летние вечера, перед заходом солнца, жители Первой линии выходили посидеть на улице, на крылечках, сложенных из больших серых камней. Сидели, разговаривали, лускали семечки старики и старухи, молодые женщины и девчонки с длинными голыми ногами, расчесанными в кровь от комариных укусов. Неизвестно, чего больше было насыпано на улице - сухого цвета акаций или подсолнечной шелухи. Девочки играли в кремушки, мальчики в айданы. Соседи подходили к соседям - узнать новость, рассказать новость. Севастьянов шел к Зойке маленькой, - на крылечках умолкали, наблюдая его, слышалось только звонкое щелканье разгрызаемых семечек, он шел под щелканье семечек, как в романах идут к любимой под соловьиное щелканье.
Она не сидела на крыльце. Сидела, должно быть, пока не прочла "Балаганчик" и "Незнакомку" и прочее тому подобное; пока была девчонкой в коротком платье, с голыми выше колен ногами, и играла в кремушки. В пятнадцать лет ее не занимали ни кремушки, ни уличные новости. Ее мать и бабушка сидели на крыльце, иногда и отец, когда не был в поездке. Севастьянов здоровался и спрашивал:
- Зойка дома?
И при этом знал, что она там, за занавесками, уже слышала его шаги, сейчас раздвинет занавески и станет, золотистая, между распахнутыми створками зеленых жалюзи, улыбаясь ему своей серьезной улыбкой.