Севастьянов входит в этот двор. Завтра ночью Севастьянову предстоит вместе с милицией прийти сюда на облаву; он хочет при дневном свете увидеть места, которые должен будет описать. В доме Хацкера, под развалинами, под прахом, свила гнездо шпана, отсюда бандиты по ночам ходят на промысел.
Двор завален битым кирпичом, битой штукатуркой, всякой дрянью. Везде торчат - то сгнивший лоскут, то черепок, то гнутый, рваный кусок кровельного железа, проеденный ржавчиной. За четыре года, оседая под дождями, смерзаясь от морозов, мусор стал твердым, словно утрамбованным, и весь блестит, как уголь, от осколков стекла. На самой большой куче вырос куст репейника - не страшась осеннего холода, растопырил среди дряни свои колючки и цветет красно-лиловыми хищными цветами. "Я напишу и про репейник", - думает Севастьянов и чувствует мимолетную радость оттого, что он это напишет.
Он стоит у пролома в той части ограды, что обращена на реку. Здешние улицы идут уступами: город скатывается к реке. У себя под ногами Севастьянов видит крыши, трубы, сараи, дворики с развешанным тряпьем. Уступом ниже расстилается двор лесопильного завода, он будто метлой выметен - все до последней щепочки унесли люди, что могло гореть и дать тепло… Еще ниже - тяжелая и серая, как ртуть, течет под широким небом река, дальний берег - песчаный, низкий, ближний - черный от штыба, тут проходит железнодорожная ветка; паровозик тонко закричал, сверху его не видно, но кудрявые круглые облака отмечают его путь вдоль реки. А повыше где-то, между этими облаками и глядящим на них с высоты Севастьяновым, скрипнула на петлях калитка. И этот звук был чуть ли не такой же громкий, как крик паровоза. И все это были мимолетные прекрасные радости, одна за другой. Сквозь радость что-то думалось хорошее, созидательное - что завод будем пускать и дом будем отстраивать, и вообще все самое лучшее впереди, - газетная работа приучила думать созидательно…
Глубокой ночью он опять шел в эти места - с отрядом милиции. Сапоги милиционеров глухо топали по мостовой. Светила луна.
Дом Хацкера окружили с четырех сторон, главная засада находилась на лесопилке, через которую шпана обязательно будет тикать, как объяснил Севастьянову маленький разговорчивый милиционер Шечков.
С Шечковым и другими Севастьянов вошел в дом через забаррикадированный, замаскированный вход, днем он этого входа не заметил. Они спустились в подвал по расшатанным каменным плитам. Милиционеры светили себе карманными фонариками и держали пистолеты наготове.
Узким коридором двигались они в глубь разрушенного здания. По стенам разбегались глазки света от электрических фонариков, пахло аммиаком и сыростью. Коридор сворачивал в неизвестность, в неизвестности осветились косые ступеньки винтовой лестницы.
Сверху ударил выстрел; забухала перестрелка. Милиционеры впереди затоптались, кто-то сказал: "Дорогу, ну-ка", и два милиционера пронесли назад к выходу своего товарища, а другой раненый шел сам, рукой зажимая плечо. Оставшиеся поднялись по лестнице - больше оттуда не стреляли - и пошли по комнатам, обшаривая фонариками потемки и в потемках мокрый след, кровавый след на полу.
В одной из комнат было громадное роскошное зеркало, и все они, проходя, невольно посмотрели в это зеркало, в его пыльной глади их отражения прошли как в мутной воде… В другой комнате сидела на полу, раздвинув ноги, женщина, десяток светлых глазков уперся в нее, она вскинула им навстречу дерзкое молодое лицо с прикушенной губой.
- Дьявол, дура малахольная, - сказал ей Шечков. - Куда ранена?
- В ногу, - ответила она сквозь зубы.
В кружке света, у подола ее юбки, лежал браунинг, его подняли, он был еще теплый.
- Женчину подсунули вместо себя под пули, ну сволочи! - сказал Шечков с удивлением. - Ладно, жди, заберем. Сейчас некогда.
За стеной раздался стук, сильный и короткий, от него дрогнул пол. Потом над головой послышалось медленное шуршанье - теченье, оползанье каменных масс… Женщина засмеялась со стоном. Вдруг распахнулась, выдохнув тучу пыли, дверь в следующую комнату, оттуда посыпались, заскакали куски кирпича.
- Завалили! - крикнул Шечков. - Тикай на двор!
Преследуемые шелестом - казалось, каменный поток течет над потолком, - они поспешили назад, мимо мутного зеркала в поблескивающей искрами раме, по винтовой лестнице в подвал, узким коридором к выходу, серебряно и неподвижно озаренному луной. Выстрелы били внизу, на лесопильном заводе, Шечков исчез куда-то, и Севастьянов наугад побежал через знакомый пролом забора вниз, на звук выстрелов, к событиям. Он бежал по схваченному ночным морозцем переулку между низенькими домиками, рядом бежал догнавший его Шечков и азартно говорил на бегу:
- Вы поняли нашу стратегию, у них подземный ход аж до Пильщицкой, они нас тут отрезали, а мы их встрели с того конца!
Пока они бежали, луна ушла за тучу, стало темно. Стрельба удалялась, она была уже на невидимом берегу, у невидимой реки, справа и слева и все дальше и дальше… Час спустя на Мариупольском перед домом Хацкера построилась окруженная конвоем шпана, которую захватили при облаве. Их построили парами, и они стояли в настороженной недоброй покорности. Они закуривали; зажигалка освещала черные, как у угольщиков, лица и чудовищные космы. Только несколько человек было задержано хорошо одетых и чистых, то были главари, аристократия малины; их увели отдельно, среди них, кстати сказать, обнаружился знаменитый Королек, рецидивист, которого искали по всей России.
Об этом ночном деле Севастьянов написал очерк, и туда он вставил свое предложение, мысль, которая пришла ему в голову, когда он днем, перед облавой, приходил поглядеть на дом Хацкера. Он предложил устроить субботник и очистить от хлама это темное место, а затем отстроить дом заново, силами профсоюзов, на кооперативных началах. Очень дружно была подхвачена эта мысль, и уже недели через две начались работы, они продолжались много дней, выходили на них предприятиями и целыми профсоюзами. До самых глубин разобрали бандитское гнездо. Заделали подземный ход. Очистили двор. Нашли склады награбленного - одежду, меха, женские сумки, мужские бумажники, золотые вещи, в том числе золотые зубы; револьверы всевозможных систем и огромное количество часов, ручных и карманных.
23
Вечером того дня, когда был напечатан очерк о доме Хацкера, вдруг пришли Зои.
- Ты подумай, он цел и невредим! - сказала большая.
- Неужели цел и невредим? - спросила маленькая.
- По-моему, да, - сказала большая.
- Да не может быть! - сказала маленькая.
- Здравствуй! - сказали обе и протянули теплые руки.
Такие свежие они были и оживленные - Севастьянов вдруг обрадовался им, как сестрам.
- Почему вас удивляет, что я цел и невредим?
- Мы думали, тебя бандиты подстрелили, - сказала большая.
- Мы были уверены, что ты весь продырявлен пулями, - сказала маленькая.
- Такими ты расписал красками.
- Да уж, знаешь! У тебя там столько стреляют - просто удивительно, что кто-то оттуда ушел живым.
Глаза у Зойки маленькой сияли и смеялись.
- А где же Сема? - спросила она. - Мы, собственно, зашли его навестить.
Она положила на стол кулек с апельсинами.
- Он в клубе, наверно, - сказал Севастьянов. - Он уже на работу ходит.
Он не понял ничего. Честно поверил, что они пришли проведать больного Семку, а он, Севастьянов, лицо в данном случае второстепенное и неважное, случайно оказался дома и подвернулся под их шуточки.
"И знаешь: я не виню себя, что верил честно; таков я был тогдашний и не могу себя в этом винить. Что ты мне сказала, то я и принимал на все сто процентов; к Семке - значит к Семке, какое могло быть сомнение. Мужской самоуверенности во мне ни капли не было; и хоть жизнь с детства, случалось, била без жалости и тыкала во что угодно, но душой я был доверчив; очень! Откуда было взять мне столько самоуверенности и самодовольства, чтобы подумать, что ко мне ты бежала в женской тревоге, бежала увериться собственными глазами, что я жив-здоров, не ранен, не поцарапан? Подумать, что мною зажжено и ко мне обращено твое сияние?.. Как мне, маленькая, осудить себя за доверчивость? За то, что видел в твоих словах только один смысл, а второго смысла не искал? Таким я был и, значит, иным быть не мог, не с чего было мне быть иным…"
Зоя большая улыбалась, глядя на них, сидела и улыбалась ласково и весело, она стала прямо-таки неправдоподобно красивой. Севастьянов сказал невольно:
- Ты ужасно красивая стала.
- Да, - подтвердила Зойка маленькая и посмотрела на подругу долгим взглядом, - она невозможно красивая. Ей трудно жить, до того она красивая.
- Глупости, - сказала большая Зоя. - Почему трудно, наоборот… Знаешь, Шура, я буду учиться в балетной группе.
- Ее принимают за красоту, - грустно сказала маленькая.
- Да, - беспечно сказала большая, - у меня нет способностей. Не понимаю почему, ведь вальс, например, я танцую неплохо, и походка у меня легкая, правда? А они говорят - нет способностей. Но все равно принимают. А ты говоришь - с красотой трудно жить.
Она вытянула ноги и поиграла кончиками туфель. Длинные ноги в туго натянутых черных чулках…
…Длинные голые ноги в балетных розовых туфлях. Ленты развязались на туфле. Зоя большая сидит на полу и, вытянув длинные голые руки, завязывает ленты. Она аккуратно скрещивает их на щиколотке и продевает в петельку, и по ее сосредоточенному блестящему взгляду и приоткрытым губам видно, до чего ей нравятся эти розовые туфли с лентами, как она ими восхищена и занята.
Ее темные кудри убраны в сетку, вместо платья на ней балетная пачка, накрахмаленная коротенькая пачка из белой марли. На голой нежной спине цепочкой проступают позвонки.
- Я буду танцевать характерные, - говорит она Зойке маленькой и Севастьянову, стоящим над нею.
Это происходит в клубе совторгслужащих. Пол, на котором сидит Зоя, завязывая ленты на туфельке, - не просто пол, а серый пустынный настил театральной сцены. Горит висячая лампа в колпаке из жести, конус ее света устремлен на них троих. В квадратном окошечке в глубине сцены, под потолком, мутно голубеет дневной свет. Там, под потолком, путаница деревянных перекладин, канатов и блоков, внизу - плоская серая гулкая пустыня, а занавес поднят, и пустой темный зрительный зал смотрит на сцену, отсвечивая в темноте лакированными спинками стульев.
Как Севастьянов там очутился? Кажется, Зойка маленькая его привела. Кажется, большая Зоя зазвала их - покрасоваться перед ними в новых одежках и новой увлекательной обстановке. С этой сцены она собиралась показывать себя, чтобы оттуда, из зала, на нее смотрела тысяча глаз.
Зойка маленькая сказала, поеживаясь, - было знобко даже в пальто:
- Ужасно неуютно!
Даже в пальто было холодно, а Зоя большая сидела у их ног в пачке, полуобнаженная.
- Неужели тебе нравится? - строго и огорченно спросила у нее маленькая.
Большая покончила с завязками и поднялась, легкая, во весь рост. Бесшумным шагом шла она рядом с Севастьяновым и Зойкой маленькой, показывая им сцену, артистические уборные, задние комнаты клуба, закрытые для публики. С ребячьим простодушием она хвастала тем, что она тут свой человек, не посторонняя. Ее брат служил здесь завхозом, он помог ей устроиться в балетную группу, не так-то просто было туда попасть. Это был самый богатый клуб в городе, бывший театр "Буфф".
Они всходили по отвесным лесенкам, заглядывали в люки, приостанавливались перед развешанными полотнищами и реквизитом, на мгновение заинтересованные то макетом бронемашины, то декорацией, изображавшей средневековый замок, то настоящей, вышитой темным серебром церковной хоругвью, попавшей сюда из какой-нибудь закрытой церкви.
Потом большая Зоя приоткрыла перед ними дверь в комнату, где десяток белых пачек и два десятка розовых туфель под звуки рояля делали одинаковые движения и молодцеватый голос считал: "…и раз, и два, и три, и…" Потом Зоя сказала, что ей тоже надо идти заниматься. Она стояла на площадке, пока Севастьянов и Зойка маленькая спускались по белой лестнице в вестибюль. Сумерки надвинулись, окно на площадке было как синькой подсиненное. Севастьянову вспомнилось, как она стояла на другой площадке, у другого окна, черного от грязи, какое у нее было узкое детское пальтишко и кроткие встревоженные глаза и как он поднял ее платочек…
Он вышел с Зойкой маленькой из клуба и наткнулся на Спирьку Савчука, тот стоял у самой двери, читая афишу.
- Здоров! - дружески сказал Севастьянов. Но Спирька сделал вид, будто не видит их, повернулся к ним спиной и пошел прочь.
- Не трогай его, - сказала Зойка маленькая. - Он сходит с ума от ревности.
- К кому?
- Ко всему миру и к нам с тобой в том числе.
- Почему к нам с тобой?
- Ты же знаешь, как он относится к Зое.
- Ну да; но при чем тут мы с тобой?
- Он ведь понимает, что мы идем от Зои.
- Так что ж такого?
- Ровно ничего; но он ненормальный.
Они поговорили о ревности и осудили это собственническое чувство, унижающее человека.
- Чудовище с зелеными глазами, - сказала образованная Зойка.
- Буржуазная отрыжка, - сказал Севастьянов.
Впрочем, они дружно пожалели беднягу Спирьку, прикованного в сумерках к клубной афише. Их изумляло, что этот самолюбивый задиристый парень, левак и драчун, в любви оказался таким слабым и отсталым, таким - до огорчения - мещанином. Вместо того чтобы гордо отойти раз и навсегда, он отрывался от большой Зои и опять возвращался, грыз ее, ссорился с ней, мирился и умолял идти с ним в загс. Он не просто добивался взаимности, ему загс непременно понадобился, ему требовался законный брак.
24
Ревность ли была тому причиной или что другое, но ужасно высокомерно стал держаться Савчук с ребятами из прежней своей компании. Они теперь с ним встречались редко; но каждому в эти встречи он норовил сказать что-нибудь неприятное - с удовольствием говорил, со злобой.
Леньке Эгерштрому он сказал, что рабочие посадочной мастерской, собственно говоря, не пролетариат, а кустари, собранные под одной крышей, у них и мироощущение индивидуалистическое, и образ жизни обывательский. Ленька Эгерштром, комсомолец, у которого старший брат был коммунист, обиделся насмерть.
Семка Городницкий старательно делал свое дело, он боролся со скаутизмом. Многие пионервожатые в недавнем прошлом были скаутами, и они протаскивали скаутские методы в работу, а Семка Городницкий, как инструктор губбюро ЮП, с этим боролся. Он не знал, как надо работать, - пионерская организация была только что создана; вряд ли сам он сумел бы руководить отрядом, если бы ему это поручили; но как не надо работать - это он своей комсомольской головой понимал и, когда был здоров, не щадя себя мотался по пионерским сборам, выискивая, не пахнет ли где вредным скаутским духом. И это его рвение Савчук тоже обхамил, сказав, что Семке из самого себя еще надо вытравить классово-подозрительные вкусы и привычки, прежде чем учить других революционной линии поведения. Семка побледнел и не нашелся что ответить, а Спирька смотрел на него с жесткой усмешкой на желтом желчном лице малярика.
С гвоздильного завода Спирька ушел и работал на плужном, где секретарем комсомольской ячейки был Ванька Яковенко. Они сблизились: раздражительный непримиримый Савчук и аккуратный, выдержанный, дисциплинированный Яковенко. Что они нашли друг в друге общего?
Раз вечером Севастьянов их обоих повстречал у Югая, в общежитии для ответственных работников. Общежитие помещалось в бывшей гостинице; там были длинные коридоры и нумерованные двери; по коридорам ходили, размахивая швабрами, уборщицы в красных платочках. Здесь жили неженатые, жили и бездетные пары. Подходя к комнате Югая, Севастьянов слышал громкий разговор, выделялся Спирькин голос. Севастьянов вошел - они замолчали, поздоровались рассеянно. Кроме Спирьки, Ваньки Яковенко и самого Югая тут была Женя Смирнова, она сидела на кровати и курила, пол у ее ног был засыпан пеплом. Севастьянов спросил:
- Вы чего, ребята, замолчали?
- Мы о будущем говорили, - сказал Яковенко, - фантазировали. Ты Елькина слушал? - Елькин читал по клубам лекции о бытовом раскрепощении женщины, бытовых коммунах, общественном воспитании детей и свободе любви.
- Нет, не слушал, а что? - спросил Севастьянов. Будущее живо его интересовало. И он устроился как мог на спинке кровати - больше сесть было некуда.
- Так, у нас насчет хрустального дворца голоса разделились, улыбаясь ответил Яковенко. - Савчук и Женя за хрустальный дворец, а мы с Югаем за что-нибудь попрочнее.
- Иди ты с хрустальным дворцом, - проворчал Спирька.
- А почему не хрустальный? - спросила Женя. - Почему, действительно, не приучать человека к прекрасному с малых лет, Елькин прав.
- Я у батьки с матерью без хрусталя живу, - заметил Яковенко, - и ничего.
У него было ясное красивое лицо и серые холодноватые глаза, весь он был такой основательный.
- В семье ребенок растет собственником, - сказала Женя, стряхивая пепел с папиросы. - Мой отец, моя мать - с этого он начинает. Дальше больше: моя книга, моя коллекция. С хрусталем, без хрусталя, все равно ему прививают эти инстинкты. В большей дозе или меньшей, но прививают. Кроме того, он вынужден приспосабливаться к взрослым и врать им. Можем ли мы даже в пионерской организации - вырастить его стопроцентным коммунистическим человеком?
Севастьянов прикинул: было ли у него когда-нибудь собственническое чувство по отношению к родственникам? Он, когда был маленький, удирал от них на улицу, там была вся его жизнь, весь интерес, а они хоть и попрекали его этим, но в глубине души были довольны, что он не путается под ногами. Врал он им, конечно, порядочно… Да, возможно, он был бы лучше, если бы его вырастили в хрустальном дворце, без участия тети Мани и дядьки Пимена.
- А сад возле дворца будет? - спросил он.
- Разумеется, - ответила Женя, - сад, площадки, лодки, все условия… Но насчет посещений Елькин перегибает. По воскресеньям надо разрешить родителям проведывать детей.
- Воскресений не будет, - сказал Севастьянов.
- Ну да, то есть по пролетарским праздникам.
- Пролетарских праздников, наверно, тоже не будет, потому что пролетариата не будет. Классов не будет.
- Ну да. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Какие-то дни отдыха ведь останутся… Ах, ну да. Поскольку труд перестанет быть тяжкой необходимостью - может быть, не будет и дней отдыха? Поскольку не от чего будет отдыхать…
Югай и Спирька Савчук сидели хмурые по углам и молчали. Яковенко, сцепив руки на колене, осторожно поглядывал то на одного, то на другого. А между тем, подходя, Севастьянов слышал их спорящие голоса. Тут дело не в воспитании детей, подумал он, в другом чем-то. Не для того ли Женя Смирнова так словоохотливо все это говорила, чтобы разрядить конфликт, нависший в воздухе?
- Но если родители, - сказала она, - станут посещать своих детей в любое время, неорганизованно, когда кто захочет…