Дамир смолчал, но сумел подпортить ему радость жизни этим гальюном. Антон пошел в баталерку и переоделся в хлопчатобумажную робу. Раздобыл ветоши, проволоки, хлорной извести, ведро, швабру и резинку. Это хозяйство он притащил в гальюн, выставил оттуда публику и просунул в ручку двери прочный дрын.
Антон рассыпал по асфальтированной палубе: хлорку. Потом уселся на подоконник и закурил. Работа предстояла противная, но не тяжелая. Справиться с ней можно быстро, так что торопиться не стоит.
Он стал думать о вещах умных и значительных, глядя на сырую и серую улицу, но под едкую вонь хлорки как-то не думалось о большом, и мысли сами собой измельчали, заюркали меж обыденных забот, растыканных на жизненном пути курсанта, как валуны на карельском картофельном поле.
Бляху и пуговицы на бушлате он уже выдраил, а вот брюки не выглажены, придется стоять в очереди за утюгом. Бриться тоже надо, а лезвия кончились. Утром он изловчился и, вместо того чтобы трясти постель, подраил карабин. И не попался - начальство присутствовало во дворе, наблюдало, усердно ли курсантский состав машет простынями и одеялами. Вылавливало в закоулках лодырей, которые стояли, завернувшись в одеяла, да покуривали. Так что проблема личного оружия перед Антоном уже не стоит. Зато стоят многие другие проблемы. Главное, бескозырка перешита не по-уставному: тулья подрезана, лента надставлена, и окантованный край остер, как лезвие штыка. Но есть способ извернуться и уволиться в такой бескозырке: стать в строй в бескозырке дневального, а потом, проходя мимо его тумбочки, украдкой переменить. Опасное дело, могут попутать, но не носить же на голове гриб-моховик, который выдает интендантство… Штиблеты у него тоже не казенные. Раньше уволиться в них удавалось только при помощи хитроумных комбинаций, но с тех пор как командиром роты стал Александр Филиппович Многоплодов, обожающий красивую обувь, эта проблема отпала.
Когда Антон скучно думал о том, что наличных средств у него хватит только на два стакана кофе гляссе и рюмку ликера, а насчет кино придется сказать Леночке, что у него голова болит в душном помещении, загрохотали вдруг панические удары в дверь. - Антон рявкнул:
- Пр-р-риборка!
- Отопри, сослуживец! - раздалось за дверью. - Надо!
- Терпи как по боевой тревоге! - отрезал Антон.
- Да открой же ты, крокодил египетский! - потребовал бас. - Смертельный случай!
- Ну, коли уж смертельный… - смилостивился Антон.
Он отворил дверь. - Ворвался рыжий тип, выхватил у него из рук дрын и крепко забил его обратно в ручку.
- Уф! - выдохнул тип и рассмеялся. - Ну и наядренил же ты здесь этой хлоркой!
- У каждого свой вкус, - заметил Антон. - Если тебе интереснее запах аммиака, надо было прийти на полчаса раньше. Делай свое дело и проваливай. Курсант третьего курса в потертой фланелевке и заношенных до рыжины брюках второго срока, скуластый, ушастый, конопатый, вихрастый и удивительно остроглазый, сказал посмеиваясь:
- А я тебя знаю. Ты Охотин. В самодеятельности верха держишь. В прошлом году тягомотнейшую музыкально-литературную композицию состряпал. А меня. зовут Григорий Шевалдин. Не забывай, что ударение на последнем слоге. Теперь дай закурить. Антон дал Григорию Шевалдину сигарету, и тот забрался с ботинками на подоконник.
- От приборки сакую на вашем курсе, - сообщил он, прикурив. - Согласно старинному морскому закону: если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте.
- Уютней - гальюна не нашел места, - заметил Антон.
- Это, так сказать, неприцельное попадание. Стою на трапе, глянул вниз - наш командир курса поднимается, капитан второго ранга Скороспехов, а он к сачкам и разгильдяям безжалостен. Деваться некуда - я к тебе в заведение. А тебя за что сюда воткнули?
- За наглый взгляд и непочтение, - ответил Антон.
- Великий грех, - покачал головой Григорий Шевалдин. - Знаешь, я раньше думал - ты послушный. Очень уж у тебя начальстволюбивая композиция получилась. Что ни стих - буд-то командир отделения под музыку вещает истины. - Григорий причмокнул и ловко попал окурком в писсуар. - Что у тебя с носом?
- Спорттравма, - объяснил Антон. - Бокс.
- Ты еще и боксер? - изумился Григорий Шевалдин. - Какой корысти ради?
- Бескорыстно и даже более того: за общество страдаю. Курсовой команде мой вес понадобился.
- Ну, я понимаю - талант, - произнес Григорий осуждающе. - Его нельзя таить в мешке, талант должен служить обществу, ибо это вещь редкая, и дает его природа человеку не для личного потребления. Но вес? Вес - это твое, родное, собственное и благоприобретенное. Ты не обязан никому служить своим весом.
- Да уж так получилось, - пожал плечами Антон, поднял ведро и пошел к крану набирать воду. Он швырнул по ведру в каждый писсуар, и все бумажки, спички и окурки выплеснулись на палубу. После этого он так же, не пачкая рук, привел в порядок унитазы. Подбросил ведро и послал его ногой в угол, полдела сделано. "Можно и отдохнуть", - подумал Антон и присел на подоконник.
Каждая проходящая минута приближала момент увольнения в город, и с каждой минутой что-то емкое в душе разбухло и напрягалось.
- Давай еще закурим, - предложил Григорий и, получив сигарету, спросил: - Ты что-нибудь, кроме "уходит моряк, мигает маяк", сочиняешь?
- От скуки чего не случается, - сказал Антон.
- Ладно, - подмигнул Григорий Шевалдин. - Оправдываться будешь в кабинете командира роты. Прошамкай стишок. Антон ничего не имел против. Только спросил:
- Тебе хулиганский, лирический или душещипательный?
- Хулиганские не обожаю, - отказался Григорий. - Лирический давай, потом можно душещипательный.
- Ну, внимай. Сам напросился.
Спустилась ночь на Ленинград,
дождишко моросит.
За батареею висят
и сохнут "караси".
В родном двухъярусном раю
курсанты мирно спят.
Дневальный голову свою
роняет на бушлат.
Когда Антон дочитал длинный стих до конца, Григорий поднял рыжие ресницы, и снова его глаза блеснули ехидно и остро.
- С одной стороны, отлично, - похвалил он. - Но с другой стороны, никуда не годится. Стихи надо писать так, чтобы было понятно и негру преклонных годов; а не только твоим приятелям Кто из гражданских знает, что "караси" - это грязные носки, а "гады" - рабочие ботинки с сыромятными шнурками? а выходит, ты пишешь стих на иностранном языке русскими буквами. Давай душещипательный. Антон никогда не задавался целью писать стихи, понятные кому-нибудь, кроме приятелей. Ему хватало их восхищения. Но он бы не стал объяснять это рыжему Григорию.
- Бывает такое на первых лекциях, - рассказал он, - особенно по понедельникам. В окне пасмурно, спать охота, голова сама клонится к столу. Математик приметит, выведет к доске и велит построить, скажем, кардиоиду. Ну, изобразишь ему со сна червонного туза. А он тебе изобразит в журнале гуся. И тогда нападает стих:
Снова утро дома осветило,
расплылось синевой по сугробам.
Что же мне это утро не мило?
Чем оно отличилось особым?
Все, что часто и прежде бывало,
мне сейчас до того надоело,
будто что-то меня пожевало,
обмусолило, но недоело.
- Декаданс, - решил Григорий. - Но искра мерцает. Тебе на филфак надо было идти, а не в военно-морское училище. С какого резона тебя в морские офицеры потянуло? Полное государственное обеспечение понравилось?
- Дурак ты, - сказал Антон и надолго замолк. Почему, зачем, с какого резона? На такой вопрос и душевному-то другу не сразу ответишь. Напрашивались слова, к которым Антон относился уважительно, и не бросался ими, и злился, когда кто другой пускал эти слова порхать по воздуху, подобно детским пузырикам, которых не жалко по причине доступности и дешевизны. На употребление этих слов надо бы каждый раз испрашивать письменное разрешение особо умного совета мудрецов… Пожалуй, с пятилетнего возраста Антон знал свое призвание, и его не интересовало, какие еще бывают на свете профессии. Отец его был морским офицером, и дед был морским офицером, и прадед. Возможно, и при Петре Великом какой-нибудь Охотин лихо распоряжался фалами и шкотами и наводил пушку на шведский фрегат… Жизнь Антон прожил в приморских городах и военно-морских базах, его будили по утрам судовые гудки. Ходить и плавать он учился одновременно. Отец сажал его, двухлетнего, на спину и выплывал на середину бухты. Потом нырял, и Антон, утеряв опору, колотил по воде ручонками, боролся за жизнь. Вместо сказок ему рассказывали морские приключения. Еще в дошкольном возрасте он знал устройство корабля, калибры пушек, морские узлы, снасти и паруса не хуже иного боцмана. Грамотным он стал довольно рано, и морские повести были его любимым чтением, а когда затомило в груди и пришла пора сочинять стихи, сперва он написал о море, а потом уже, много позднее, про любовь…
- Да уж не из-за казенных брюк и булки с коровьим маслом, - сказал он Григорию.
- Да, море - это удивительная стихия, - произнес не обидевшийся на "дурака" Григорий, и глаза его, всплывшие к щербатому потолку, затуманились. - Давай я тебе помогу додраить, а то один до конца приборки не управишься. Вдвоем они привели гальюн в опрятное состояние за пятнадцать минут. У предусмотрительного Григория были распиханы по карманам бритвенные принадлежности. Они побрились с холодной водичкой, а остатки цветочного одеколона выплеснули на стены. Запах гвоздики не смешался с запахом хлорной извести, он существовал особо, и атмосфера получилась весьма своеобразная.
- Ну, я двинулся, - сказал Григорий Шевалдин ровно в шестнадцать часов, когда послышались приглушенные расстоянием и стенами трели дудок, возвещающие конец большой приборки. - Забегай ко мне, в триста двадцать третий класс.
- Зайду, - пообещал Антон. - Разговор твой мне приятен. Принимать приборку пришли Дамир Сбоков и командир роты. Александр Филиппович Многоплодов, как всегда, свежий, щеголеватый и парадно сверкающий тщательным обмундированием, потянул носом, поднял брови и выговорил:
- О-де-ко-лон?
- Ей-богу, одеколон! - подтвердил мичман Сбоков, понюхав стенку.
Командир роты сказал:
- Отлично, курсант Охотин! Уважаю. Знаешь, я сам в былые флотские дни покупал натуральную олифу за собственный счет. На оксоли - это не та краска. Мичман, запишите ему благодарность. На вечернем построении объявите.
- Ну и жук, ну и ушлый ты малый, Охотин, - шипел старшина роты, когда удалился растроганный командир. - Налил на три копейки одеколону и благодарность отхватил. Досадный ты курсант, Охотин… Мичман потер шею и отправился принимать следующий объект приборки.
3
Так ему и везло, причем совершенно без всяких заслуг и усилий с его стороны. Перед ужином старшина роты зачитал приказ о благодарности, в щах попалась мозговая кость, карабин за день не запылился, и его ствол сверкал. У художника Игоря Букинского он перехватил на всякий случай трешку, с утюгом успел, и на построении к его внешнему виду никто не придрался. Антон выскочил за ворота в перешитой, аккуратненькой бескозырочке и, опережая соперников, помчался к ближайшему телефону.
Трубку взяла Леночка, и он сказал:
- Салют! Я все ж таки вырвался.
- Почему "все ж таки"? - не поняла Леночка.
- Судьба ставила на моем пути к тебе высокие барьеры, но я перепрыгнул. Как твои дела?
- Очень плохо, - грустно ответила Леночка. - Сегодня пришла в гости Сарра Бернгардовна, и я поругалась с мамой. - Ничего не понимаю, - сказал Антон.
- Мама нашла в моей кофточке сигареты и зажигалку. Она висела на стуле.
- Кто висела на стуле?
- Кофточка висела на стуле, и она стала меня ругать, что я бессовестная, что я испорченная, что я уличная и я всякая. Я заплакала, а она растоптала сигареты, и я сказала, что уйду из дому и вообще. Она растоптала зажигалку и сказала, что лучше вырвать своими руками, чем терпеть такое бесчестье. И тут вернулась из кухни Сарра Бернгардовна, полезла в мою кофточку и удивилась, куда делись сигареты. Оказалось, что у нас одинаковые кофточки, и мама стала просить прощения…
- Ты простила?
- …у Сарры Бернгардовны за то, что сломала зажигалку.
- Это пустяк, - сказал Антон. - Бывает хуже.
- Что может быть хуже? - возразила Леночка. - Ты бы слышал, какими словами она меня называла. Такие только в книжке прочтешь.
- Пренебреги и позабудь, - посоветовал Антон. - Давай встретимся.
- Нет, что ты! - сказала Леночка. - У меня такое печальное настроение, что я испорчу тебе вечер.
- Я тебя развеселю, - пообещал Антон.
- Нет и нет, - отказалась Леночка от веселья. - Я должна пережить эту трагедию в глубине души и все обдумать.
Я не имею морального права развлекаться. Не упрашивай. Желаю тебе весело провести вечер. Антон громко вздохнул.
- Отчаянно жаль. Я так ждал. Целую неделю.
- Понимаю, - нежно шепнула Леночка. - Но и ты должен меня понять. Да, ты говорил, что у тебя что-то случилось?
Антон вспомнил про нос и потрогал его. Нос болел. Но он болел какой-то пошлой, земной, не имеющей значения болью, которая совершенно забывалась, как только слышался в трубке Леночкин голос.
- Да, да… Может, это и к лучшему, что мы с тобой сегодня не встретимся.
- Что такое, говори сейчас же! - всполошилась Леночка.
- Я стал заниматься боксом, - сообщил Антон. - И мне вчера один перворазрядник ненароком превратил нос в помидорину. Образ у меня теперь очень не прекрасный. Да, это хорошо, что мы не увидимся. Леночка помолчала, раздумывая.
- Тебе очень болью? - спросила она.
- Чувствительно, - признался Антон.
- Раз ты говоришь "чувствительно", значит тебе очень больно. Я знаю, какой ты терпеливый. Приезжай - и жди у ворот, - решила она.
- Ура! - сказал Антон и повесил трубку, чтобы ничего уже не могло перемениться.
В суетливой сутолоке метрополитена и в автобусе, начинен ном до предела возможности, он думал, что вот как, оказывается, полезно заниматься спортом - даже беды оборачиваются неожиданно благоприятной стороной.
Или просто везет сегодня?
Выпрыгивая на нужной остановке из задней двери, он попал прямо в объятия командира третьего курса капитана второго ранга Скороспехова, который стоял со своей дамой в начале очереди. Не успев испугаться, Антон осознал, что увольнение его может мгновенно окончиться. Он выскользнул из капитанских объятий и дал деру. Капитан второго ранга рявкнул вслед:
- Курсант! Завтра вечером зайдете ко мне в кабинет!
"Как же, - бормотал на бегу Антон. - Больше мне делать нечего воскресными вечерами. А до понедельника нос заживет, и мой внешний облик переменится. Ищите тогда ветра в море, товарищ Скороспехов, тем более что вы с дамой…"
Он отдышался у старинного дома на Лахтинской улице, и наконец вышла Леночка.
- Покажи нос, - сказала она и подвела его к фонарному столбу.
- Не смотри долго, - попросил Антон.
Она смотрела долго. Потрогала переносицу и диагностировала:
- Повреждены мягкие ткани, а хрящ уцелел. Мне нравится, что ты стал заниматься спортом, ты немножко неуклюжий. Но - боже! - почему ты выбрал бокс? Существуют же красивые виды спорта - коньки, волейбол, бадминтон, поло.
- Военный человек сам себе поло не выбирает, - объяснил Антон.
Леночка обдумала его слова и согласно кивнула головой…
- Если приглядеться к жизни, в общем-то, за всех выбирает кто-то… Сперва мама, потом учительница, потом… Куда мы пойдем?
- Если у тебя нет контрпредложений, то, как обычно, в "Север". Они пошли к остановке автобуса.
- Почему все в "Север" да в "Север"? - спросила Леночка. - У тебя что-нибудь связано с этим кафе?
В то время когда человек еще юн, несамостоятелен и практически бесправен, некоторые вопросы уязвляют его гордость, и стоит большого труда не соврать в ответ.
- Нашему брату запрещено ходить в заведения, где подают напитки крепче молока, - не соврал Антон. - А в "Севере" никогда не бывает патрулей и бдительных офицеров.
Почти никогда.
- Значит, ты все-таки рискуешь?
- Не слишком, - помотал головой Антон. - На прошлой неделе я схватил два шара по теории вероятностей. Пришлось ее как следует выдолбать для исправления балла. Знаешь, мне понравилось. Очень подходящая теория для рядового военнослужащего. Я по формулам подсчитал вероятность того, что меня зацапают в кафе "Север". Она оказалась равной восьми сотым, если я буду ходить туда два раза в неделю на три часа. А так как я появляюсь в кафе даже не каждую субботу, вероятность снижается до двух сотых, то есть теоретически меня не зацапают в течение ближайших трехсот восьмидесяти лет.
- А практически? - поинтересовалась Леночка. Антон засмеялся.
- Практически однажды некой прачке, стиравшей во дворе бельишко, упал в корыто метеорит. По теории вероятностей такое возможно один раз за всю историю человечества, но бельишко, вероятно, попортилось, и прачке от этого не легче. Леночка расстроилась.
- Зачем же нужна теория, на которую нельзя положиться?
- А зачем нужен самолет, который может развалиться в воздухе или разбиться при посадке, - ответил Антон. - Он нужен потому, что в подавляющем большинстве случаев оправдывает свое назначение и приносит пользу. Вот мы с тобой садимся в автобус, а ведь не исключено, что он упадет с моста или врежется в столб, и от нас с тобой тогда останутся одни силуэты. Все равно не стоит из-за этого идти пешком до Невского проспекта. Кроме теории вероятностей, есть еще теория полосы невезения. Тогда теория вероятностей не оправдывается, считай, что наступила полоса невезения.
- Как ты можешь говорить мне такие ужасные вещи, - обиделась Леночка, покрепче ухватилась за стойку и молчала до самой Садовой.
- Неужели ты в своем медицинском институте еще не привыкла к ужасным вещам? Антон смотрел на Леночку и вспоминал, как прошлой зимой перлы училищной самодеятельности были приглашены в институт с концертом. Гера Горев и Сенька Унтербергер исполняли сочиненный Антоном фельетон на международные темы. Автор аккомпанировал им на рояле.
Номер прошел с небывалым блеском. Публика орала, топала ногами и добилась "биса". Потом были танцы со светоэффектами, игры и буфет. Антон увидел Леночку, и в сердце его вонзилась стрела - точно такая, какой провинциальные кавалеры протыкают червонных тузов. Антон мотнул головой, положил руки на плечи Герке Гореву и Сеньке Унтербергеру и молвил: "В эти сети я готов попасться". Оттолкнулся от плеч и пошел к Леночке. Они танцевали, играли в глупые игры, которые на студенческих вечерах не кажутся глупыми, потом очутились в неосвещенной аудитории, и Антон выразил намерение целоваться, но Леночка целоваться ему не позволила, а все говорила про поэзию и про то, как он талантливо написал фельетон и какое это счастье - уметь играть на рояле. Он знал, что фельетон сделан на очень невысоком уровне, что на рояле он бренчит, а не играет, держал руку на ее талии и томился. Ввалилась компания и зажгла свет. Момент миновал. Антон вдруг разозлился. Злился весь вечер, распалял свою злость и дозлился до того, что по истечении праздника подсадил девушку в автобус, сказал "будьте здоровы", а сам остался ждать следующего. Утром он колотил себя кулаком по дурной голове, обзывал нехорошими словами, а в следующую субботу поехал в институт искать девчонку.