Перед рассветом, когда только-только начался отлив, Шелегеда взял весла и столкнул лодочку в воду. Не хоронясь, но без нужды не громыхая, он обошел невод слева и задержался у крайней со стороны моря бочки-поплавка.
Савелий всю ночь проворочался на жесткой гальке, а открыв глаза, увидел на фоне светлой полоски горизонта человека в неводе. Обомлел. Лодка сливалась с водой, и ее не сразу можно было разглядеть. Он толкнул храпевшего Гену Антонишина. Тот издал несколько тяжких булькающих звуков и, как обычно, со страдальческим выражением посмотрел на Савелия: "Што слутшилось?" Когда он не следил за своей речью, в ней явно слышался белорусский акцент.
Фигура у невода будто застыла, едва покачиваясь на легкой волне. Приятели подошли к самой воде.
- Э-эй, кто там? - робко крикнул Савелий.
- Тшего надо? - рявкнул Гена и протянул руку, словно намереваясь схватить это.
Проснулись другие: что? А? Где? Кого?
Фигура выпрямилась и стала приближаться к берегу.
Все узнали бригадира.
- Ну и болваны же! - добродушно пробурчал кто-то, намекая на Савелия и Гену.
А Шелегеда уже орал на всю округу:
- У вас что, мозги болят? Чего поднялись? - не зная, как выразить остатки злости, он сплюнул в воду и отвернулся, пережидая, пока утихнет внутри. - Спать! Спать надо! Как поняли?
Это "как поняли" всех рассмешило.
- Думали, кто чужой или утопленник…
Шелегеда снова обошел невод справа и закрепил лодку у крайней береговой бочки-поплавка. Перегнувшись глубоко через борт, нашарил одну из оттяжек, оглянулся на берег - там было тихо. "Раньше, наверное, я бы перекрестился, прежде чем… - он улыбнулся вдруг легко и счастливо. - Шелегеда если задумает…" Закатав рукава свитера почти по плечи, он потянул на себя мокрый канат и почувствовал, как там, на глубине, стронулись с места мешки с гравием. "Вот видишь, - радостно прошептал он себе, - сдвинул рукой мешки, а там, считай, их с десяток на одной оттяжке". Другой рукой он вынул из ножен финку, опять оглянулся на берег и лишь тогда старательно острием ножа разрыхлил нити каната. То же самое проделал с остальными двумя оттяжками. Потом перебрался к другой бочке, покурил и нашарил в воде тугую, словно струна, оттяжку правого садка невода. Остальное сделает прилив. Напор воды потянет невод влево, и поврежденные ножом канаты не выдержат - лопнут.
Отлив длился часов шесть-семь. Но так как разрезанная оттяжка находилась справа от невода, а отлив шел слева, внешне ничего не могло измениться. Ночное "происшествие" забылось, только Гена, для порядка имитируя обиду, все еще сурово и хмуро поглядывал на Савелия.
А после обеда, в самый разгар прилива, правый садок невода у всех на глазах вдруг выгнулся вовнутрь, наплава стали медленно собираться в беспорядочную кучу.
Не сговариваясь, все обступили бригадира. Только Дьячков почесал затылок и полез в лодку. Ему надо было пощупать все своими руками.
- Течение. Вот и дождались. - Шелегеда похлопал рядом стоящего капитана катера Славу Фиалетова: - Давай, дед, вызывай колхоз. И поторопись.
Слава бросился к катеру, и скоро все услыхали: "Голубка", "Голубка"! - я "Ворон". Как поняли?"
- Чего приуныли, рыбачки? - бригадир оглядел ребят. - Скажите спасибо, что сейчас это случилось. А если бы во время хода кеты, а? Чуете, чем пахло бы? Место тут все одно - неклевое-плевое. Не беда, другое найдем.
- Как, опять мешки? - невольно вырвалось у Савелия.
- Спакуха! Мешки - не пранблема, - сиплым голосом заметил парень в бушлате. - Главное - навар.
- С мешками помогут другие бригады. В беде надо помогать. Так я говорю, Григорий Степанович?
Все посмотрели на низенького толстенького мужичка в годах, обладателя тонкого бабьего голоска. Он появился в бригаде лишь вчера. Чаквария предупредил, что еще с зимы один человек договорился с председателем поработать путину поваром. Его ждали. Шелегеда задумчиво оглядел нескладную фигуру повара.
- Как вы считаете, Григорий Степанович? - снова заискивающе проверещал повар.
- Не знаю, посмотрим, - неопределенно ответил бригадир.
Больше всех переживал Чаквария. Вместе с Шелегедой он долго кружил на месте происшествия, дергал оттяжки, щипал узлы. Но понять, что к чему, уже было трудно.
- Случись это в разгар путины, башку бы мне отвинтили, - инженер для убедительности сделал вращательное движение над своей лохматой головой. - Что будым дэлать?
- Место осталось одно - Сизая бухта, - не задумываясь, ответил Шелегеда.
- Больно близко от мола порта, лосось может обойти невод.
- Не обойдет, я уже смотрел. Само то…
Чаквария потрогал усы и внимательно посмотрел на бригадира - тот глаз не отвел. Какое-то смутное подозрение шевельнулось в инженерской голове.
- Запрет там. Сам знаешь, наверху взрывные работы идут.
- Подождут. Поставим невод, а там разбирайся, что важнее: рыба или булыжники.
- Берег высокий, обрывистый…
- А это уж нам жить. Они, - Шелегеда кивнул на рыбаков, - в подвешенном состоянии будут жить - лишь бы навар…
- Да и воды питьевой нет.
- Цистерну привезем.
- Ладно, пойду договариваться с поссоветом и морпортом. Только не нравится мне все это…
С рассвета следующего дня опять началась растрипроклятая маета: бочки, Центральный, мешки, гравий… Каждая из двух бригад прислала по пять-шесть человек. Злые, с недобрым огоньком в глазах, они работали кое-как, огрызались, делали частые перекуры. Кудлатый парень так и сказал:
- Знаем мы этого Шелегеду. Знаем это течение…
Итак, к концу следующего дня Шелегеда оказался в голове всех бригад на самом уловистом участке всего Берингова моря.
Григорий Шелегеда
Григорий Степанович Шелегеда в приметы не верил. Но однажды на площади перед Домом культуры нечаянно обронил свою любимую расческу, инкрустированную серебром. Купил он ее с первой получки еще в пору учебы в ФЗО, поэтому дорожил.
Вдоль и поперек излазил Григорий площадь, но так и не мог обнаружить пропажу. На беду, пошел снег, и на следующий день площадь поднялась до уровня вторых ступенек Дома культуры. Шелегеда сговорился со знакомым бульдозеристом, заплатил ему большие деньги, и тот собрал подчистую весь снег с площади в одну кучу, что сильно удивило товарищей из конторы коммунального хозяйства.
В какой-то день быстрого весеннего снеготаяния Шелегеда обнаружил расческу, ставшую чем-то вроде талисмана.
За свои тридцать пять лет Григорий Степанович еще ни перед чем не останавливался в достижении своих целей. Как в старой солдатской присказке: пройти столько, сколько сможешь, а потом столько, сколько надо. Родился под Курском в большой семье хлебороба. В голодные послевоенные годы сбежал из дому и на Дальнем Востоке был принят в ФЗО, а два года спустя отец занес его на руках в вагон, пожелтевшего и сморщенного, будто столетнего старца. Пролежав полгода в больнице и столько же проходив в полусогнутом состоянии, Шелегеда понял, что поворачиваться спиной к хулиганью - не самый лучший выход. Только чудо спасло его - бандитская пика прошла насквозь, задев само сердце. А все началось из-за пустяка. В блатной компании затеялся разговор о том, кто как питался в военное время. Вожак малолетних хулиганов по прозвищу Лелик с Голубиной возьми и скажи: "А меня папан в пекарню пристроил, каждый день булочки горячие… Ешь - не хочу".
"А я лебеду в деревне жрал. Слыхал про такую? Ешь - сколь хошь", - зло проговорил Григорий. "То-то ты и тоща, словно вобла, - загоготал Лелик. - Хочешь жить - умей вертеться". Шелегеда, не помня себя, плюнул в мясистое лицо Лелика. Началась драка. Никто из компании не посмел пойти против Лелика, а когда стало совсем невтерпеж, Шелегеда повернулся спиной, чтобы бежать. Тут и засадили ему стальную пику под левую лопатку.
Окрепнув, Шелегеда снова подался на Дальний Восток, туда, откуда начинал - на судоремонтный завод. Потомственный хлебороб, он не любил туфты, работал чисто, за что и получил прозвище Чистодел. Кроме того, уважал порядок во всем, четкость и ясность. В армии на сверхсрочную не пошел: независимость ценил превыше всего.
Случай свел Шелегеду с моряками, совершающими грузовые рейсы на Чукотку. Так он оказался в колхозе "Товарищ" на берегу Берингова моря. Колхоз есть колхоз. На первых порах Григория удивляла и даже бесила кажущаяся всеобщая разболтанность, отсутствие строгой дисциплины, гарантированной зарплаты. Поэтому он быстро прослыл деловым человеком, освоил рыбацкое дело, стал бригадиром. Сам разведывал новые чировые озера, находил по реке нельмовые места, впервые организовал копченье щуки, которую раньше вообще не ловили. За свою выносливость и силу Шелегеду прозвали Двужильным. Пил он в меру, деньги складывал на сберкнижку. Скопилось их за пять лет предостаточно. Еще и отцу помогал, братьям.
К женщинам отношение у него было сложное. На судоремонтном заводе он влюбился в буфетчицу рабочей столовой - добрую светловолосую толстушку, мать троих детей. Такой теплоты и нежности к себе Шелегеда не испытывал ни до, ни после нее. Лишь много лет спустя он осознал, что в ее чувстве скорее больше было материнского участия, чем любви. Шелегеда злился, когда она, делая покупки своему старшему сыну, не забывала и о нем: то носки теплые, то носовые платки, майки… А он старался во всем казаться взрослее, чем был на самом деле: начал курить, мог в компании хлопнуть стакан водки хотя она ему была противна. И в ее доме он старательно играл роль хозяина: забирал младших из садика, колол дрова.
Заводские парни посмеивались над Шелегедой - мол, неплохо устроился - в тепле, сыт… Решил тогда Шелегеда официально жениться, не буфетчица оказалась благоразумнее. "Да за тебя любая красавица - не чета мне - пойдет", - сказала она. А он все приходил и приходил, молчаливый, злой.
И на Чукотке Шелегеда думал лишь о ней и даже посылал денежные переводы. Однажды она написала: "Милый мой мальчик! Да ведь выросли мои дети. Выросли! Сами работают на том же заводе, где и я. Не обижай нас деньгами. Кто мы тебе? Старикам своим помогай… Спасибо за все. Береги себя, одевайся теплее. Помнишь, какой у тебя был приступ ревматизма?"
Потом Шелегеда прошел через пору жизни, когда, казалось, и женщин было достаточно, и денег. Только ни одна не зацепила его сердце. Вот и росли в нем из года в год пустота и раздражение на весь белый свет, пока не сошелся с Людмилой - воспитательницей детского сада, робкой тихой женщиной с пятилетней дочкой. Чтобы не унизиться в глазах других, Григорий, завидев свою подругу, мог бросить небрежно: "Вон моя уродина пылит с выродком". Но наедине становился мягким и добрым, даже голос его звучал приглушенно, бархатно. Но этого никто не видел и не знал.
Шелегеда действительно решил этой путиной завершить свою трудовую деятельность и начать тихую жизнь где-нибудь на глухой пасеке.
Берег подымался круто вверх. Поросший густым кустарником, он год от года оползал в море, обнажая кое-где края подземных ледяных линз. Они оттаивали и прорезали в склонах глубокие каньоны. Тепло просачивалось внутрь этих застывших озерец, и земля вокруг вдруг опускалась, образуя глубокие воронки.
Наверху, за каменным карьером, проходила дорога, соединяющая город с рыббазой. Слева по берегу, метрах в трехстах, стояла изба старой колхозной рыбалки. Еще одна достопримечательность находилась поблизости от бригады - выброшенный много лет назад штормом небольшой катер. Как он здесь оказался - никто не помнил. Море наполовину замыло его ржавый корпус, и он накренился всем корпусом вбок, будто собирался с первой волной подняться и уйти в плавание. Это впечатление особенно усиливалось во время прилива. В непогоду волны яростно обрушивались на рубку с пустыми глазницами иллюминаторов, наполняли трюм пенной зеленоватой водой. Потом она долго стекала ручейками из заклепочных отверстий. Слева по борту еще можно было прочесть: "Товарищ".
С некоторой растерянностью рыбаки посматривали наверх - метрах в пятидесяти крутой склон переходил в пологую террасу. Там устраивать жилье глупо - уж очень высоко. Тогда где? Шелегеда вдавил каблуком окурок:
- Чего, гладиаторы, приуныли? Счас мы мигом оборудуемся.
С ловкостью обезьяны он полез по склону и скоро исчез в густом кустарнике. Только вздрагивающие кончики веток да хруст валежника отмечали его присутствие.
- Ну и скорость! Как у спаниеля, - сказал пижон в модной куртке.
Все засмеялись.
Но вот из зарослей высунулась голова.
- Нашел! Отличное место. Айда сюда.
Часа за полтора рыбаки вырубили в кустарнике две площадки. Одну под палатку, вторую - чуть поодаль, чтоб не долетели искры из печной трубы, - под кухню. Потом на кунгасе отправились вдоль берега за бревнами и досками. Нашли даже целую дверь с ржавым почтовым ящиком. На территорий рыббазы давно валялись листы оцинкованного гофрированного железа, завезенного сюда еще со времен посещения Чукотки американскими шхунами. На листах сохранилось клеймо - античный мужской силуэт и надпись: "Аполло".
Пока сортировали железо, морячок в бушлате вовсю заговаривал зубы двум подошедшим девушкам в новеньких комбинезонах - рыбообработчицам. "Не верите, что это обшивка с "Аполлона"? Да не я буду! У ребят спросите. Вчера, ночью слышу - опять что-то заскрежетало, зазвенело. Выглянул из палатки, а у входа - лист, еще горячий. Их велено собирать. За каждый платят по три девяносто две. Ей-ей, не я буду! Приходите сегодня ночью - обещают опять…" Девушки согласно смеялись и не уходили.
- Порядок! - подмигнул рыбакам морячок и принялся таскать листы на кунгас.
Когда свалили на берег весь материал, Савелию сделалось невыносимо грустно: "Когда же все это кончится?" Он уже считал, что слоновья работа позади, что теперь, как все заверяли, наступит длительная пора безделья, до самого начала рунного хода кеты. И лишь в свободное от отдыха время - неутомительная переборка невода для собственных нужд. А тут опять немыслимая операция по перетаскиванию всего этого завала бревен, досок, железа по отвесной горе на высоту с четырехэтажный дом.
Бригадир первым взвалил на плечо бревно и полез, цепляясь левой рукой за кусты и комья влажной земли. Шея его, и без того бурая от комариной мази, вздулась веревками жил. Дрожали колени. Морячок подхватил сзади конец бревна, но Шелегеда зло матюгнулся.
Савелий нервно передернул плечами и взглянул на Антонишина, словно спрашивая: "Ну зачем так уродоваться?" Гена страдальчески морщился и непрерывно смаргивал белесыми ресницами капельки пота.
За Шелегедой полезли остальные. Когда тяжелые брусья с грехом пополам подняли на терраску, Григорий распорядился четверым остаться на берегу, а с остальными отправился в колхоз за кирпичом для печи, стеклами, инструментом.
Если бы не комарье, вполне можно было радостно оглянуться окрест и восхищенно воскликнуть: "Эх, погодка-то!" Стояли тихие, по-летнему ясные деньки. Все вокруг сияло и улыбалось. Из теплой земли проклюнулись первые стручки сочно-зеленой гусиной травки, полярные рододендроны готовы были вот-вот раскрыться солнечно-желтыми цветками, похожими на нежные пушистые крылья редкой бабочки. Невод лежал на воде неподвижно, будто опущенный в расплавленную густую массу. Наверху, за каменным карьером, курился дымок далекого костра…
- Господи, хорошо-то как! - тонким голосом пропел повар и тут же выругался, с остервенением хлопнув себя по лбу. - Кровопийцы грустные!
Савелий, Гена и морячок в тельняшке с интересом посмотрели на повара. О таких говорят: хоть так поставь, хоть эдак… Широкими волнами свисали до земли брюки в мелкую полоску, а из-под брезентовой куртки выглядывали засаленные края длинного пиджака в клетку. Как потом сказал морячок, "выгребной костюм времен нэпа".
Маленькие, широко расставленные глазки - именно глазки - на круглом мясистом лице повара почему-то придавали всей его внешности придурковатый вид. И эта широкая короткая правая бровь, сильно приподнятая вверх. Отчего половина лба была все время сжата дугообразными складками. Нос пуговкой, вялые малокровные губы и неожиданно массивный двойной подбородок. Он был смешон и поначалу вызывал даже некую симпатию и желание поговорить. В нем читалось ответное стремление понравиться собеседнику; тогда в его жестах проскальзывали вдруг изящество и плавность. Он мог показаться добродушным толстячком и балагуром.
Бессознательная неприязнь возникала позже. Может быть, от того, что во время разговора по лицу Бенедикта Бенедиктовича пробегала мгновенная гримаса, словно его изнутри ударяло током. И тогда глаза делались холодными и страшноватыми. В такие минуты собеседник обычно умолкал, не понимая, что же произошло.
- Зачем же так жестоко? - с упреком произнес морячок. - Товарищ обедал, а вы - хлоп!
- А? Что? - Пузыри неглаженых брюк заволновались. Повар подался к говорящему.
- Да я про комара…
- Как? Комаров, говоришь? А я Пастухов, Бенедикт Бенедиктович.
Все расхохотались. Морячок повернулся к другим и односложно доложил: "Глух!"
Это потом он будет проводить с поваром разные эксперименты на определение степени глухоты. Однажды во время обеда морячок негромко скажет: "Бандит Бандитович, возьми десять рублей". И тот с другого конца стола, занятый бутербродом, машинально откликнется: "Давай". От неожиданности кто-то выронит ложку, а Савелий даже слегка подавится. Однако повар тут же склонит голову и зачастит "Чего-чего-чего?.."
Но это случится не скоро, а пока морячок что есть мочи гаркнул в самое ухо повара:
- А меня - Витек Варфоломеев. Будем знакомы.
Все церемонно пожали друг другу руки.
- Антонишин, - представился Гена.
- Антонио, значит, - серьезно поправил Витек.
- А ты, я вижу, из бывших? - уважительно обратился Витек к Савелию, сбитый с толку его элегантными очками под золото. - Недвижимое имущество, контрольный пакет акций, ландо…
- Пакет акций, - выбрал Савелий.
- Я это сразу понял, по обличию. У меня дед держал свечной завод, имел в Питере два каменных дома, баловался наливочкой, картишками.
- А потом?
- Потом? Сибирьничевский явился, - туманно выразился морячок.
Савелий недоуменно пожал плечами и, не придумав ничего остроумного, вдруг брякнул:
- А у меня предки все больше по части религии. Один священник, второй - архиепископ, а третий - митрополит всея Руси.
- Все равно вы у нас под пятой были, - невозмутимо отпарировал Витек. - Служили нашим интересам, интересам капитала.
- Как бы не так! - возмутился Савелий. - Перед батюшкой сам царь на колени вставал…
- Это он так, на людях, а один на один мог и по букварю двинуть…
- Да кончайте вы гнусеть про свое мерзопакостное происхождение, - не выдержал Антонио. - Все равно последнее слово осталось за нами. Давай таскать доски, буржуи.
Втроем они кое-как затащили наверх Бенедикта Бенедиктовича, чтобы тот принимал материал и складывал его как полагается. Витек остался внизу, а Савелий и Антонио разместились по склону. Доски были сырыми, тяжелыми. Над Савелием пыхтел повар, снизу обливался потом красный Гена. "Давай, давай!" - орал весело Витек-морячок.