Никита Карев сравнительно давно вернулся после своих скитаний. Он жил по-прежнему в стороне, диковато и, казалось, навещая Матвея, нарочно выбирал часы, в которые каревский дом отдыхал от гостей, пациентов, ученых коллег брата и театральных любимцев его жены. Он впервые за последние годы пришел на каревский вечер.
Он сидел рядом с Ириной, на конце стола, и в кругу малопочетных гостей, какие всегда оказываются в избранном обществе. Лица этих гостей крайне деликатны, почти умильны, неисчезающая улыбка уподобляет их бедным родственникам, и смотреть на них может только человек с очень хорошим, устойчивым характером.
Кажется, Никита не видал соседей. Когда заплескались дамские ладоши и гости, колоннами, повели наступление, обходя свою жертву с флангов, Никита наклонился к Ирине и сказал:
- Экая глупость!
Она озорно, по-девичьи, взглянула на него снизу вверх и приготовилась ждать. Он понял ее, сказал, нахмурясь:
- Инквизитор.
Она молча засмеялась.
Шум становился сильнее. Студенты вопили, как на галерке: "Никита Карев, Никита Карев!" Старый композитор неслышно постукивал вилочкою по рябчику.
Ирина опять взглянула на Никиту, быстро подвинулась к нему, крикнула (надо было уже кричать):
- Встаньте же, откланяйтесь! Ведь вы привыкли кланяться на концертах!
Он посмотрел в ее глаза. Они были веселы, лукавы и так молоды, что он резко, точно испугавшись, отвернулся.
В этот момент Матвей Карев, широко раздвигая толпившихся гостей, подошел к брату, взял его локоть, заставил приподняться и повернул к себе лицом. Потом обнял его, крепко поцеловал усатым мягким ртом в лоб и начал трясти его руки. И пока он делал все это, шум неистовствовал, шум взгромождался на какую-то вершину.
Никита сжал пальцы брата. Матвей понял по его губам, что он сказал: "Что ты, что ты, Матвей?!" - и опять легко и трогательно прослезился.
И тотчас Никита увидел среди ладоней, бившихся вокруг него справа и слева, тонкие, чуть худощавые быстрые руки, узнал их мгновенно и обернулся к Ирине.
Ей мешал стул, она встала на него одной коленкой, платье туго обтянуло ее, она раскраснелась и часто, сильно хлопала в ладоши, переводя взгляд с Никиты на отца и снова на Никиту.
Он вспыхнул, придвинулся вплотную к столу и сделал медленный поклон. Выпрямившись, он посмотрел на композитора, встретил его бесцветные глаза в мешковатых веках и еще медленнее, глубже поклонился.
Композитор положил вилочку, ударил трижды пальцами правой руки по ладони левой и, не поворачиваясь, так же буддообразно сидя, прикрыл глаза в знак того, что он отвечает на поклон поклоном.
Никита поднял стакан и залпом выпил его.
Гости с удовлетворением прянули в стороны, Софья Андреевна осекшимся голосом воскликнула:
- Но ведь это овация, прямо овация! - и тоже выпила вино, держа стакан чуть блеклыми, дрогнувшими пальцами.
Никите захотелось поблагодарить Ирину. Он взял ее руку, лежавшую на столе. Ирина не отняла ее, он хотел приподнять руку, поднести к губам, но Ирина вдруг заговорила с кем-то, и он почувствовал, что она нарочито тяжело облокотилась на стол.
Тогда взгляд его неприязненно и удивленно заскользил по лицам, кучившимся в комнате, как будто только теперь он заметил, кто его окружал.
Он быстро поднялся и вышел из-за стола в коридор.
Глава вторая
В кабинете горела одна лишь лампа под абажуром с длинным козырьком, как у жокейской кепки. По стеклам шкафа, на полированных спинках кресел, на письменном приборе мелькали обрывки теней.
Никита ходил из угла в угол, Матвей привалился к кожаной подушке дивана, сидел, разрыхлевший и большой. Оба курили папиросы, вязкий дымок космами тянулся за Никитой, было похоже, что у него мгновенно отрастают и улетучиваются седые пряди волос. Шум из столовой едва доносился сюда.
- Так ты и не соберешься рассказать толком о Ростиславе, - проговорил Матвей.
Никита остановился у шкафа. В полумраке, сгущенном дымом папирос, лицо его казалось мутным отсветом, упавшим на черное стекло. Он ответил:
- Главное ты знаешь. А подробности - не сейчас же.
Чуть приметно он качнул головою на дверь.
- Я все жду, когда ты выберешь часок.
- Я бываю у вас, - сказал Никита, помедлив, - ты всегда занят.
Матвей вздохнул, руки его сползли на диван, он произнес с неохотой:
- Устаю я. Время…
Они продолжали молча дымить. Потом Никита раздельно и тихо сказал:
- Самое невнятное для меня в жизни - эта минутка, на углу, знаешь, там, у Вахрамеева тупичка, в трех шагах от нашего дома. Я никак не могу назвать ее. Но вся горечь и вся радость, отчаяние и восторг какой-то - не пойму, - все вместе, вся наша жизнь - в одной этой дощечке. Когда я поднял голову - не помню почему - и увидел ее, вот тут - черт знает что! "Улица товарища Карева" - что это? Знаешь, этак неумело буквы выведены, не профессионально, и краска жидкая, и под ней сквозит: "Атаманская улица"…
Никита приостановился, пыхнул папироской, в оранжевом свете огонька зажглись и потухли неподвижные глаза, он повторил с расстановкой и еще тише:
- Улица товарища Карева…
Матвей сказал, усмехнувшись:
- Третий Карев, который сделал себе имя…
- Третье поколение, - отозвался Никита, - ты, я, Ростислав.
Матвей тяжело встал, подошел к брату, взял его под руку:
- Если так, то Ростислав - четвертое колено: первое - отец Василь Леонтьич. Не сдается старина! Пойдем, я для тебя кое-что приготовил…
Он потянул Никиту к двери.
Когда они проходили мимо столовой, Матвей зашел туда, вынес графин водки, повел Никиту в глубь коридора.
- Пойдем, пойдем!
Сгустки пара клубились над плитой, заволакивая монументального неподвижного повара, кто-то шарахался из угла в угол кухни, кто-то усердно выколачивал золу из самовара. Здесь была кочегарка вышедшего в плавание большого каревского корабля, в кают-компании которого уже появились неизбежные на море больные.
Встречу хозяину из-за стола качнулся невысокий человек. В нахлынувшем облаке пара он казался ступенчатым, как отражение в колеблемой воде: мелькнула короткая рука, выпятилось круглое плечо, покатая грудь с частым рядком башмачных пуговиц на вороте, наконец выплыла голова в кудерьках пегой седины.
Матвей подтолкнул медлившего брата. Никита всмотрелся в лицо человека, ясно выступившее из тумана, отодвинулся, точно не веря себе; потом вытянул вперед руки:
- Евграф, ты? Откуда?
Он кинулся к нему и обнял его.
Маленькое волосатое существо щерило дубовые зубы, мигало лучистыми глазками, довольное и спокойно-прозрачное.
- Здравствуй, Никита Василич.
- Здравствуй, Евграф, здравствуй, дружище! Да откуда же ты взялся? Давно ли?
Матвей по-отцовски добродушно наливал в стакан водки. Никита разглядывал Евграфа, пощупывал его плечи, круглую спину, как будто с изумлением обнаруживая, что это - точно плечи, спина, тело живого Евграфа. Никита словно даже обнюхивал Евграфа, и ему чудилось, что он пахнет не только кухонными пряностями, но еще и степью, и яблоками, и еще чем-то холодновато-затхлым, вроде больницы.
- Так как же ты, где, с каких пор? - твердил он.
- Налей мне тоже, Матвей, я выпью с Евграфом.
Кто-то бросился из кухни в столовую за рюмкой, повар деловито вытер фартуком уголок кухонного стола около Карева, не замечая Евграфа, и так же деловито подсунул Никите крошечную кастрюльку тушеных грибов.
Евграф взял стакан, ласково глянул на Матвея, Никиту и приветил:
- Ну, с повстречаньем!
Выпив, он обтер ладонью мохнатый рот и посмотрел на грибы.
- Ешь, ешь, Евграф, - торопился Никита, подвигая ему кастрюльку. - Что же ты все молчишь?
- Жду, пока ты выговоришься, - сказал Евграф и тут же, понизив голос, прибавил: - Слыхал, слыхал, какой тебе почет, Никита Василич!
- Какой почет?
- Большой почет, - повторил Евграф. - Давеча, как тебя в комнатах величали, я в щелку глядел, порадовался за тебя, заслужил, думаю, не иначе!
- Да ты о себе скажи, где ты теперь?
Евграф одернулся, волосатое лицо его взъерошилось, он ответил степенно и жестковато:
- А по-прежнему - при анатомии. Благодаренье Матвею Василичу, опять на своем деле, с усопшими.
Матвей засмеялся, сказал:
- Прислал мне письмо, определите, говорит, опять к анатомии, скучно мне на родине, ни одного стоящего доктора вокруг, один фельдшер, а в Питере, слышь, опять хлебом кормят, опять стал народ наживаться. Вот я его и выписал.
- А ведь он меня спас! - воскликнул Никита. - Я тебе говорил, Матвей? Помнишь, Евграф, как в будке-то сидели? А?
- Никто никого спасти не может, - недовольно и все еще жестковато возразил Евграф, - каждый сам себе спаситель.
- Ладно! - перебил его Никита. - У отца бываешь?
Евграф ожил, глаза его залучились, хмелек, видно, докатился до головы, он ответил проворно и с лукавиной:
- Одолел я Василь Леонтьича! Он все говорит - выдержит, а я ему - вре-ешь, не выдержишь, Василь Леонтьич. Перетянули! Аж забранился на меня, смерть как серчает.
В кухню вбежала Ирина, завидя отца и Никиту, крикнула:
- Вон где вы! А вас-то ищут!
- Это - мой дядька, Ирина, знаете? - живо спросил Никита.
Ирина дружелюбно поглядела на Евграфа.
- Знаю. Он все не хочет мне сказать, сколько ему лет.
- А ты попытай, - насмешливо, поощряющим баском отозвался Евграф и вдруг, мотнув на Ирину головой, сказал Никите:
- Вот бы тебе такую дочку, Никита Василич!
Никита вздрогнул, хмурая улыбка сжала его рот, глаза прищурились, точно от внезапной темноты.
- Ну, прощай, Евграф, - сказал он коротко, - загляни ко мне. Знаешь, где живу?
- Люди добрые знают, - ответил Евграф.
- Прощай, - еще короче сказал Никита.
В коридоре, идя следом за Ириной, Матвей говорил брату:
- Ведь что особенно хорошо: русская, настоящая русская душа этот Евграф!
И в его голосе булькала растроганность стареющего человека.
Никита молчал.
Из столовой выходили гости. В узком коридоре теснились, медленно проталкивались в переднюю, там, по пути, заводили разговоры, останавливались, потом шли в гостиную. Нескладный, долговязый и пусторотый человек в смокинге, скаля черные корешки зубов на белых деснах, тыкался от одного гостя к другому, зачем-то таинственно потихоньку твердил:
- Гевалт, гевалт! - и смеялся.
И ему отвечали смехом, замедляя движение, скучиваясь, закупоривая вход в гостиную разморенными, неповоротливыми телами.
В тот момент, когда Никита с братом, Ириной и Арсением Арсеньевичем добрались до передней, над притолокой входной двери дернулся и пружинно задрожал колокольчик. Хозяин стоял около самой двери и - не сделав ни шага - открыл замки.
И тотчас, прямо на него, обсыпанный изморозью, словно выкупанный, запыхавшийся, налетел матрос. На мгновение он как будто смешался, мелькнул взглядом по комнате, но сейчас же обрывисто, на необычный в этом доме лад, сказал:
- Мне надо профессора Карева.
Было похоже на то, что общество, случайно столпившееся в передней, ворвалось в дом к матросу, когда он никого не ждал, и ему не понять: чего хотят от него все эти странные люди?
Матвей Васильич сгорбился, запахнул сюртук.
- Это - я, - ответил он нехотя.
- Вы требуетесь к больному, внизу - машина, - по-прежнему отрубил матрос.
Хозяин ухмыльнулся, качнул головой на гостей, точно хотел сказать: "Что вы порете чепуху, вы же видите!" Тогда матрос, засовывая руку в мокрый карман куртки, подчеркнуто-раздельно произнес:
- Вот бумага. Заболел товарищ Шеринг.
И он медленно обвел глазами переднюю, словно испытывая, какое впечатление произвело это имя Взгляд его скользнул по телефону, упал на снятую трубку, беглая улыбка шевельнула вдавленные, отчетливые уголки его рта, но тут же он заметил Никиту.
С того момента, как он влетел в комнату, прошло не больше полминуты. Гости сразу же приостановились. Те, кто уже протискивался в гостиную, обернулись назад, другие продолжали выходить из коридора в переднюю. Не то что замешательство удержало всех на месте, но как-то вдруг стало очевидно необычайное значение этого визита, когда матрос назвал имя Шеринга, действительно кругом притихло. Однако никто не проронил ни слова, и все как будто ожидали более важного, чем известие о болезни Шеринга.
Никита с первой же секунды, как только матрос заговорил, начал вглядываться в него, понемногу выдвигаясь вперед.
Отдав Матвею Васильичу письмо и вслед за тем увидев Никиту, матрос быстро вскинул брови, и также быстро лицо его передернулось косой, болезненно-трудной гримасой.
- Вы как здесь? - спросил он и, догадавшись, прибавил: - Да, вы ведь - брат.
И он кивнул на Матвея Васильича, который, откинув голову и держа бумагу на отшибе, по-стариковски разбирал письмо.
- Вот, встретились еще раз, - неуверенно проговорил Никита.
Матрос глядел на него с напряжением, словно подавляя в себе какое-то тягостное желание. Ни он, ни Карев, стоявший против него, не двинулись друг к другу, и как знать - чем разрешилось бы смутное, молчаливое ожидание, если бы в это время не вклинились две новые нечаянные и странные встречи.
Матвей Васильевич дочитал письмо.
- Извините, господа, - сказал он гостям, растерянно, со вздохом улыбнувшись, - я должен ненадолго оставить вас.
Но ему удалось это не сразу.
Арсений Арсеньевич, проложив себе дорогу деликатным потрагиванием рукавов и фалд своих соседей, незаметно вынырнул между Никитой и матросом. Взметнув профиль (Арсений Арсеньевич был человеком профиля; качество это далось ему природой и необыкновенно украсило его; замечательно, что с течением лет оно возрастало в нем непрерывно, так что Баха никто не знал иначе, как в профиль; так он становился к аудитории, выступая с докладом, так говорил с друзьями, так покупал в кооперативе ученых селедку - всегда в профиль; в конце концов горбинка на его носу, выпяченный глаз, округлая, высокая лобная кость, мягкий подбородок и линеечка поджатых губ - все это со схематичной наглядностью выразило сокровенную сущность Арсения Арсеньевича), - взметнув свой профиль, он произнес лаконично, в духе классической древности, как если бы сказал: "Deus ex machina":
- Здравствуйте, Родион.
Тогда в лицо матроса хлынула молодая кровь, наивно расцветила его щеки, и он неуклюже, как школьник, затоптался.
И опять новое классическое "Deus ex machina":
- Рад вас видеть, Родион.
И суховатая, морщинистая рука, протянутая величаво и добро (не жест, но мание), колыхнулась перед матросом.
И вот, едва Родион дотронулся до руки Арсения Арсеньевича, кажется, пуще всего боясь изувечить ее, и - будто освобожденный - начал приходить в себя, незапертая входная дверь медленно отворилась.
Самая тихая, самая изумительная, необъяснимая минута в каревском званом вечере наступила.
В дверях стояла женщина, стряхивая с пальто растаявшие хлопья раннего, крупного снега. Мокрые следы его залепили вуаль, и женщина осторожно, стараясь не замочить лица, стягивала вуаль с подбородка кверху. Но лицо ее все же запорошилось мельчайшими блестками капель, и, может быть, потому рядом с комнатно-желтыми лицами гостей, намученных ужином, казалась она особенно свежей. Краски лица ее были чересчур ярки, словно ненатуральны, и здоровье ее, бросавшееся в глаза, могло, пожалуй, и оттолкнуть.
- Простите, ради бога, что я врываюсь, - заговорила она так просто, точно отпировала с каревскими гостями весь вечер, - но мне нужен вот этот бестолковый человек.
Она взяла за локоть Родиона.
Он стоял спиной к двери, не выпуская руки Арсения Арсеньевича, и, когда услышал голос женщины, выпрямился и отвердел. Она хотела повернуть его к себе, но он резко отдернул свою руку, шагнул в сторону и прислонился к закрытой створке двери.
- У нас нет ни одной свободной минуты, - сказал он угрюмо, обращаясь к Матвею Васильичу.
- Ах, чудак! - воскликнула новая гостья.
Рассмеявшись, она стала еще поразительней среди вытянувшихся в любопытстве, недоуменных и неловких фигур.
- Что ты прячешься? - продолжала она сквозь смех. - Я видела, как ты сюда подъехал, и решила непременно узнать, куда ты девался. Что за конспирация? Как здоровье Ленки?
Матрос стоял неподвижно, потупясь и сжав крепко рот, так что углы губ вдавились еще больше. При имени Ленки его опять передернуло косой гримасой, и, вдруг подняв глаза, он уставился на Никиту. Взгляд его был тяжел, озлоблен, как у затравленного зверя, и неуловимая, блуждавшая по лицу боль увеличивала это сходство.
- Я сейчас оденусь, - совсем растерянно пробормотал Матвей Васильич и двинулся в коридор.
Тогда, всмотревшись в Родиона и перехватив его взгляд, женщина быстро повернула голову и увидела Никиту.
- Карев! - снова воскликнула она. - Карев! Ей-богу, это - великолепно! Вот не думала! Здравствуйте, ну, здравствуйте же! Господи, какие мы все деревянные! На вас лица нет… Что у вас тут происходит? Зачем примчался сюда Родион? Да говорите же, Карев! Неужели вы так перепугались меня?.. Чудак, право!
- Варвара Михайловна, - с усилием отозвался Никита, - все это вовсе не обычно…
- Да я же о том и говорю, что - великолепно! Только никак не могу понять, почему вы такой деревянный? Вы мне не рады? Я помешала вам?
Она огляделась, на секунду брови ее сжались, усмешка жестко дрогнула на темных веках.
- А-а, - протянула она тихо и тут же, словно перебив свою мысль, еще живее, стремительней и проще заговорила - Это ваша племянница? Ирина, кажется? Ну, познакомьте же меня с ней, Карев!..
Матвей Васильич, грузно влезая в рукава тяжелого пальто, протиснулся из коридора и поощряюще мотнул головой:
- Вы знакомы, Никита? Ну, приглашай раздеться, а я поеду. Простите, господа. Пошли, - буркнул он матросу.
Матрос взялся за дверь.
- Родион! - позвала Варвара Михайловна, отрываясь от Ирины. - Постой, постой! Что же ты ничего не сказал мне?
Матрос тяжело глянул на Ирину, Никиту, потом на Варвару Михайловну, медленно разжал рот и, уже выходя за дверь, наклоняясь всем телом вперед, точно падая, обезображенный гримасой, хрипло выдавил из себя:
- Дрянь!
Матвей Васильевич подтолкнул его и с силой захлопнул за собою дверь…
- Ну, познакомьте же меня с вашей племянницей, Карев, - повторила Варвара Михайловна так же просто, с прекрасной, немного пугающей улыбкой, как будто никакого матроса и не было в этой комнате, еще гудевшей от захлопнутой двери.
- Познакомьтесь, Ирина, - бездушно, одними губами сказал Никита.
Варвара Михайловна протянула руку, плавно качнулась к Ирине и, глядя прямо в ее глаза, не изменяя улыбки, сниженным голосом назвалась:
- Шерстобитова.
И, глядя прямо в глаза Варвары Михайловны не моргнув, преодолевая темноту набегавших слез выросшая и больше обычного похудалая, Ирина, заложив свои руки за спину, не торопясь, нарочно сдерживая, напрягая себя, повернулась и пошла в гостиную.
Ей дали дорогу, расступившись почти в испуге.
Тогда Варвара Михайловна внимательно, в подробностях рассмотрела застывшее лицо Никиты и вдруг громко, оглушающим взрывом расхохоталась и бросилась вон, к дверям.
Через мгновение ее смех отголоском докатился с лестницы и замер.