- Нельзя было ждать сегодня такого концерта. И эти люди, - сказал Никита, - они так слушали. Я думал сначала, что за разговорами не будет слышно оркестра. Я не знал, что…
Он отстранил немного Ирину, посмотрел на нее мельком, хотел сказать, что она очень возмужала, выросла, и докончил удивленно:
- …не знал, что вы ходите на концерты.
- Ну, вы вообще ничего не знаете! Папа говорит, что если он умрет, так вы узнаете из объявления в газете.
- Я все время хочу прийти к вам, - сказал Никита, улыбаясь.
- Ну обещайте, обещайте! - воскликнула Ирина.
- Обещаю.
- Скоро?
- Очень скоро. На днях.
- Ну вот чудно! А то папа говорит, что вы превратились в мумию в своем дворце. Вы ведь живете во дворце?
- У меня такая конура, если бы вы видели…
- Но конура во дворце?
- Да.
- Там прежде держали ветошь? Да? Вот и вы… - Ирина запнулась и спрятала нос в воротник пальто.
- Я? Что я? - спросил Никита, заглядывая ей в глаза.
- Нет, я не то хотела сказать. Правда. Но ведь нельзя всегда сидеть в комнате. У вас, наверно…
Ей хотелось засмеяться, она сдержала себя.
- Вы форточку открываете?
- Г-м-м, - промычал он.
- Ну, не сердитесь! Мы с папой очень часто вспоминаем вас. Он говорит, что артисту надо жить по-другому. Что вам не надо так… прятаться.
- Я не прячусь. Я стараюсь работать.
- Ах, я знаю! Ну, как ваша симфония? - словно перебила самое себя Ирина.
- В ней все дело.
- Так почему же вы не кончаете? Папа говорит, что за два года, - с тех пор как вы переехали из Уральска, - можно было бы… И вообще - пора, как вы не понимаете? Все ждут.
- Ждут? - переспросил Никита.
Он усадил Ирину на скамейку, сел рядом и помолчал.
- Не думаю, чтобы ждали.
- Да откуда вы знаете? Вы сами выдумываете? - сердито сказала Ирина.
- Это не знание, а чувство. Вот сегодня я чувствую, что музыка нужна не только музыкантам.
- Конечно!
- Что музыку понимают все, почти все. Как было тихо в зале. И потом такой рев! Я сам кричал.
- И я, - с восхищением сказала Ирина.
- Тогда я подумал, что непременно должен писать, скорее кончить и - пусть слушают; что я не имею права молчать, если у меня есть что сказать, и я обязан всем этим людям отдать все, что имею. И мне сейчас так хочется скорее кончить!
- Ну, конечно, конечно! Вы не имеете права молчать и сидеть у себя в комнате! Ах, я на вашем месте все бы сочиняла, сочиняла…
Теперь, на скамье, Никита лучше и ближе мог разглядеть Ирину. Она говорила с серьезным убеждением, горячо и торопливо. Он видел ее рот, - еще по-детски не сложившийся, мягко-округлый, добрый и в то же время упрямый. Он вспомнил Анну, - в ней также взрослый боролся с ребенком, когда она убеждала в чем-нибудь Никиту, и он начал быстро находить в Ирине схожие черты с Анной, одну за другой, и все больше изумлялся, как велико было сходство.
- Это нельзя так, к сожалению, - все сочинять и сочинять.
- Почему нельзя? Я не понимаю. Ведь вы - композитор? Что же вам еще делать?
- Видите ли… Вот как сегодня: какой-то внешний толчок, этот концерт. Там я видел двух таких человечков, они меня поразили. Сначала грызли семечки, а потом их даже в пот ударило от музыки. Это изумительно, что музыка может такое сделать и что такие люди так глубоко все это понимают, волнуются по правде. Я увидел это и сразу понял, то есть опять понял, что стоит писать музыку. А иногда…
- Как! Неужели вы думаете, что не стоит писать музыку? - испуганно вскрикнула Ирина.
- Иногда, - улыбнулся Никита, - мне кажется: кому это нужно сейчас?
- Но ведь вы живете сейчас, а не когда-нибудь еще! И я и все живут сейчас!
- Да. Но временами такое чувство. А потом еще другое, - надо верить в себя.
- А вы?
Никита промолчал.
- Я, конечно, верю. Если бы не верил или у меня отняли бы веру, мне бы нечем стало жить.
- Так чего же вам не хватает? - чуть слышно, почти шепотом, выдохнула Ирина.
Она была в недоумении, во все глаза глядела на Никиту и даже подпрыгнула на скамье.
- Чего не хватает? Есть такие ключи, которые замерзают на зиму, перестают бить. Где-то в глубине вода накопляется, а на виду иссякла. Приходит тепло - ключ опять бьет. Веру надо побуждать к действию, иначе она - как такой родник.
- Без… тепла?
- Без тепла или - не знаю без чего. Да я скажу, как со мной. У меня был один человек, близкий друг. Полный, настоящий. Он меня слышал, как ночью слышишь всякий шорох. А вот когда я говорил, что у меня все плохо и никуда я не гожусь, потому что - какой я музыкант? - и что я - дрянь вообще, тогда этот человек все до последней пясточки чувствовал. А что же больше нужно? И не так, что переубеждал меня, тут переубедить нельзя. Но перестраивал меня всего незаметно. Я сам не понимаю, как это выходило. Просто - выслушает, или даже не выслушает, а чем-то прислушается. И у меня сразу ко всему вкус, как после тифа - к еде. Теперь я думаю, что бывало даже проще: самое существование этого человека давало мне все - и веру и силы… У меня была уверенность, что мне нечего бояться, потому что ошибки, или провалы, катастрофы - что хотите, - я всегда пересилю с этим человеком. Это и было нужно.
- А где… этот человек?
- Он умер. То есть это глупо вышло… нет, не так… одним словом, я когда расставался с ним, надеялся опять встретиться. Было такое время. Я прожил больше года, и очень хорошо все было… Ну, я не считаю плохого по-другому: смерть брата, война. Это все мне много дало, особенно как-то. Я даже больше работал. Но все рассчитывал на проверку моих дел этим человеком, на отчет. То есть не по музыке, а по всему. Музыка ведь - плод всего, и все-таки - часть. Все ждал, что вот встречусь, погляжу только, обменяюсь взглядом и - все хорошо. Ты верил? - вот смотри, как я жил. И какое счастье! А вышло не так… Словом, я узнаю года полтора назад, что этот человек умер, и я даже не знаю хорошо, как и от чего. Может быть, и не умер?
Никита растерянно улыбнулся. Ирина отодвинулась от него.
- Это… была женщина? - спросила она.
Он ответил не сразу:
- Да, женщина.
Она молчала. Он пристально рассматривал ее с ног до головы и вдруг с горячностью добавил:
- И вы на нее страшно похожи, Ирина!
Она быстро отвернулась.
- Ну?
- Этого вы могли бы не говорить! - расслышал он сдавленный голос.
- Ирина! Что такое? Вы… Ну, ради бога, Ирина!
- Пожалуйста, не вздумайте, что я обиделась на ваше сравнение. Не воображайте.
Вдруг, круто обернувшись, она уставилась на него в упор. В глазах у ней блестели слезы, голос ее обрывался, она делала страшные усилия, чтобы сдержать себя.
- Я вовсе не обижаюсь. И не за что обижаться. Мне просто стало жалко эту вашу… вашего друга… И даже совсем не ее… не его!.. А мне жалко вас, что вы… заставляете себя жалеть… когда вы должны быть сильный, сильный, сильный!
Она выкрикнула последние слова, пристукивая кулаком по скамейке, и снова резко отвернулась от Никиты.
Подняв брови, Никита долго смотрел на нее, удивленный и точно обрадованный. Потом он притронулся к ее руке.
- Я не жаловался, Ирина. Я хотел объяснить. И вовсе не нужно жалеть. Я уже научился ценить жизнь со всеми утратами. Ведь это тоже жизнь - утраты. И я знал, что без них я не был бы тем, чем должен быть. Я понимал их. Понимаете? Но ведь…
Он наклонился, чтобы увидеть лицо Ирины, попробовал повернуть ее к себе, крепче взяв за руку.
- Но ведь это мало - одни утраты. И нужно иметь еще что-нибудь. Все равно, как назвать это, - радость, участие, любовь. Я об этом и говорил. Такое чувство, чтобы постоянно был уверен, что ты необходим и твое дело, твой труд так же необходимы, как твоя жизнь. Вот…
- Вы точно просите о таком чувстве, - быстро перебила Ирина. - Чтобы у вас такое чувство было.
Она опять повернулась к Никите.
- А вы должны требовать! Понимаете! Требовать! - воскликнула она. - Потому что вы такой человек, такой… который… вы сами не знаете, какой вы. И вы не смеете просить! Вы сами избегаете всех, а потом говорите. А вас все любят. Не возражайте, пожалуйста, - я знаю! Вы ничего не видите и не понимаете. Папа вас ужасно любит, и… И вообще…
Она выпалила всю эту кучу слов одним духом, жарко, торопливо жестикулируя. Дыхание ее было коротко, часто. Никита снова вспомнил об Анне - Анна, совершенная Анна! - и засмеялся.
- Ничего смешного нет, - оборвала его Ирина. - Если бы вы действительно искали… ну, как это? Поддержки или… вообще то, о чем вы говорили, то давным-давно нашли бы.
- И мне не пришлось бы далеко ходить? - спросил он ласково.
Она промолчала.
- Ну, давайте подружимся, - сказал он.
- Я не хочу, чтобы вы так… И вы не должны смеяться, не должны! Я говорю совершенно серьезно, и вы не смеете издеваться. Пойдемте.
- Ирина…
Она встала и пошла прочь, по аллее. Он поглядел ей вслед: Анна перед ним шла, Анна. Он не мог удержаться, чтобы еще и еще раз не повторить это имя, и бросился за Ириной. Он взял ее под руку и прошел несколько шагов молча, огибая сад по круглой аллее вдоль решетки.
Порывом ветра распахнуло пальто Ирины, и подол ударил Никиту по коленке. Он с физической остротой припомнил далекое, счастливое чувство, с каким он шел рядом с Анной по набережной Эльбы, против ветра, в молчании, ощущая в своей руке сквозь материю тонкую округлую руку Анны. Он сильнее сжал локоть Ирины.
Она взглянула на него, и губы ее дрогнули.
- Значит - мир? - спросил тихо Никита.
- Я не думала сердиться или обижаться. На вас вообще нельзя обидеться, потому что вы… все делаете так, как надо, и просто не понимаете меня. И себя.
- Поверьте - понимаю, и вижу, что…
Она не дала ему договорить.
- Погодите. Я хотела сказать, что я знаю, как вам трудно. И это должно. И я тоже это знаю. Но, по-моему, в жизни самое приятное - достигать. Когда задумаешь и сделаешь. И вы должны скорее сделать.
- Вы мне могли бы помочь?
- А что вы думаете? Я - сильная! - убежденно воскликнула Ирина.
Он остановился от изумления. Ирина говорила как взрослый, но почему она казалась ему ребенком? И почему ребенок в ней волновал его больше, чем взрослый?
- Ну, что? - спросила она, не понимая, зачем он остановился.
- Я вижу, что вы - сильная, - проговорил он медленно. - Поэтому я и сказал…
Но она опять задорно прервала его:
- И ничего особенного нет. И вообще… вы напрасно мне говорили об этом… обо всем… Я и без сравнений поняла бы, чего вам не хватает… Не провожайте меня, я хочу пойти одна. Нет, нет, не провожайте, пойду одна!
Она лукаво помолчала и договорила нараспев:
- Я хочу подумать о вас, а вы мешаете. До свидания. Ступайте, я не хочу, чтобы вы смотрели на меня.
Он сжал ей руку и повернулся, но Ирина остановила его внезапным громким смехом:
- Как вы похожи на папу! Ха-ха-ха! Ну, точь-в-точь! И такой же сутулый, и такой же смешной!
Она побежала через дорогу, все еще смеясь, потом обернулась и крикнула:
- Не сердитесь! Вы - милый! Приходите скорей, я жду!..
На одну секунду Никите сделалось обидно и горько. Он выпрямился. Неужели и правда он похож на брата? Возможно ли, что он так постарел? И не потому ли Ирина казалась ему ребенком?
Но в следующий момент его наполнил приток обновленного, жизнерадостного здоровья, и торжествующий звон меди, который незадолго он слышал в зале, зазвенел в его памяти.
Он вернулся в сад и сел на скамью, расстегнув пальто. Но нет, он не мог сидеть. Он встал. По пустынной аллее, между оживавших деревьев в запахе оттаявшей земли, овеянный этим свежим, жирным запахом, Никита быстро сделал два круга. Но нет, он не мог, ему не хотелось бродить бесцельно. Он вышел из сада, миновал Михайловскую и вскочил в трамвай. Он думал обогнать Ирину и еще раз взглянуть на нее. Как школьник после первого свиданья, он хотел увериться, еще один раз увериться, что свидание действительно было.
На углу Литейного он долго ждал Ирину, но напрасно.
В праздничной толпе ему попалась на глаза большая круглая голова матроса, показавшаяся знакомой. Он пристально вгляделся. Тогда матрос, по случайности, встретил его взор и тоже со вниманием начал рассматривать Никиту, стараясь что-то припомнить. Шумная ватага вскоре оттеснила их друг от друга, и Никита решил, что это был один из матросов, так поразивших его на концерте. Но лицо матроса на минуту обеспокоило его и несколько раз промелькнуло в памяти, как слово, смысл которого тщетно вспоминается. Потом мимолетная встреча забылась.
Никита выбрался из толпы на Фонтанку и пошел домой, довольный, подчиненный чувству легкости, в каком протекал день.
Войдя к себе в комнату, он сбросил пальто, постоял в раздумье и вдруг улыбнулся. Он отыскал столовый нож и, забравшись на подоконник, усердно принялся отскабливать замазку от зимней оконной рамы.
Глава вторая
Нет, право же, иной раз неизвестно почему приходит грусть. Казалось бы, - все хорошо. Обычно и без волнений прошел день. Усталость не очень велика. Нет никаких особо спешных дел, а те, что есть, не требуют ни напряжения, ни сил. Уж несколько недель - а может быть, и месяцев - не случилось ни одного несчастья, которое напомнило бы о том, что скоро твой черед - болеть, прощаться с близкими, уходить. Все хорошо. И вот…
Вот доктор Карев, Матвей Васильич. Вот в сумерки он возвратился из больницы, вошел в переднюю, спросил:
- Не ждут?
Нет, на этот раз в приемной ни души, никто не ждет. Прислуга помогает Матвею Васильичу раздеться, стащить калоши (задник снялся, но вытащить носок без помощи нельзя, - калоша гнется).
- Протекает, мокрая, - говорит прислуга, подымая калошу подошвой кверху, повыше, чтобы видел доктор.
- Разве? - удивляется он. - Надо новые.
Он вытирает платком усы, достает папиросницу, закуривает, идет к Ирине.
Комната дочери пуста. Сумерки неслышным потоком вливаются с улицы. Матвей Васильич различает постель, раскрытую книгу на столе, мохнатого белого сибирского кота, свернувшегося калачом около печки. Кот спрятал морду под хвост.
"К холоду", - думает Матвей Васильич, и ему правда становится прохладно. Несколько минут он глядит в окно, поглубже заложив в карманы руки, пожевывая мундштук папироски. Видно, как на противоположной стороне улицы дворник, забравшись на каменную тумбу, тянется к электрическому выключателю. Дворнику неудобно, тумба очень низка, надо бы принести лесенку, но торопиться некуда, можно долго, не спеша топтаться на тумбе, подбираясь рукою по стене к выключателю. Желтые цифры вспыхивают на фонаре, желтый снопик света падает на дворника. Он спрыгивает с тумбы, без цели стоит неподвижно, потом вразвалку удаляется под ворота.
И Матвей Васильич так же, как дворник, неторопливо удаляется от окна. Он выкурил папиросу, совсем изжевал мундштук и, проходя по приемной, бросает мокрый окурок у камина на пол.
В столовой Матвей Васильич приостанавливается около двери жены. Из ее комнаты слышны голоса. Доктор хочет угадать по ним, кто пришел к жене, но не может и бредет дальше, коридорами, в кухню.
Там пахнет тушеной капустой, чадно кружатся над плитой спирали пара и дымков, вдохновенно трясет кухарка чугунную жаровню.
- Не знаете, куда ушла Ирина? - спрашивает Матвей Васильич.
- Заходили Никита Васильич, барышня с ними и ушли. А далеко ли - не сказали.
- Обед готов?
На секунду как будто застывают над плитою спирали пара, кухарка перестает трясти жаровню, смотрит с изумлением на доктора, но он уже отвернулся и - сгорбленный - уходит в коридор и новую закуривает папиросу.
"Сам звал его ходить почаще", - думает он о себе и Никите и возле комнаты Софьи Андреевны опять останавливается, опять прислушивается к голосам и снова никого не узнает.
"Все новые и новые люди", - приходит ему на ум, и еще медленней, неторопливей он идет к себе.
На кожаном просторном диване, привалившись к подушке, он сидит, одинокий, большой и неясный, с закрытыми глазами, раскинув руки, позабыв о потухающей папироске.
Что-то обидное кроется в одиноком пребывании доктора, профессора Матвея Карева, у себя в кабинете. Почему он один, совсем один в своем большом семейном доме, один в этот сумеречный час? Конечно, он мог бы зайти к жене, Софье Андреевне. Она поднялась бы со стула и пошла бы навстречу Матвею Васильичу, с улыбкой говоря:
- Ты уже пришел? У нас к обеду гости. Вот познакомься, пожалуйста…
И она представила бы мужу какого-нибудь актера или певца.
Но Матвей Карев в улыбке жены заметил бы знакомую растерянность, и голос Софьи Андреевны показался бы ему чуть-чуть фальшивым. Она хотела бы сказать о другом, о том, как вот этот актер или певец хвалил ее театральное дарование, как, вместе с нею, он жалел о ее таланте, который несправедливо замолчали. Ведь еще Савина (ах, как это забыть?!) когда-то, при свидетелях, сказала: "Софья Андреевна, позвольте мне назвать вас Соней, - вы - душка, Соня, и у вас такие способности!.." Но это сто раз слышал Карев, и Софья Андреевна, улыбаясь, быстро отыскала бы новую тему и с виду ласковым, непринужденным голосом спросила бы:
- Ну, как твоя больница?
Нет, лучше не ходить к жене. Лучше подождать. Подождать безболезненной, удобной минуты, когда наконец можно будет подойти к Софье Андреевне наедине, просто взять ее поблекшую руку и сказать:
- Ты напрасно думаешь, Соня, что у тебя погибло театральное дарование, что мое имя, мое докторское имя как-то затмило его, помешало ему развиться. У тебя не было дарования, милая Соня. И Савина была чересчур добра к тебе, потому что я ее лечил. Ведь к тебе добры все мои пациенты. Мы люди немолодые, пора перестать обманывать себя. Нам будет легче, если ты перестанешь подозревать во мне губителя или завистника твоих успехов. Вот так, Соня…
Такая удобная, безболезненная минута еще не настала, и Матвей Васильич неподвижно сидит у себя на диване, в глухом одиночестве, и ему обидно и грустно от одиночества, от сумерек, от того, что нет дома Ирины и не с кем перемолвиться словом.
Он видит себя оставленным, забытым, умирающим. В последнюю минуту он хочет, чтобы к его лицу притронулась Ирина. Но ее нет, он один, темнота застилает ему взор. После Матвея Васильича остается имя профессора Карева. Спустя недолгое время имя это гаснет, позабывается, и его можно прочесть только в старых книгах и на могиле.
Матвей Васильич вдруг вспоминает надгробную плиту, которую он видел на Смоленском тракте. С трудом разобрал он на ней позеленевшую надпись:
ПРОХОЖИЙ, СТОЙ!