- Рано тебе иметь тайны. Ни к чему хорошему они не приведут.
Ирина подняла голову, поправила волосы, сказала:
- Какой ты, папа… Никаких тайн у меня нет. Я просто… На меня всегда действует… музыка… Это пройдет. Надо выспаться, правда, правда!
Она попробовала засмеяться и нагнулась к Матвею Васильичу, чтобы поцеловать его, но он не поддался ласке.
- Тебя обидел кто-нибудь? - тихо и настойчиво спросил он. - Может, Никита?
- Ты ничего не понимаешь! - воскликнула Ирина, вырывая у отца свои руки. - Никита - прекрасный, прекрасный! И мне нет до него дела! Я одна виновата, что я такая… и здесь никто ни при чем! Покойной ночи!
Она вдруг закрыла лицо и вышла из кабинета, оставив открытой дверь.
- Так, - сказал Матвей Васильич, - так.
Он посидел с полчаса неподвижно, потом поднялся и начал ходить. Внезапно остановившись, он ударил себя по коленкам и с удивлением вопросил у пустоты:
- А?!
В самом деле, как это случилось, что какой-то глупый приступ нежности толкнул Матвея Васильича лобызаться на концерте с Никитой? Излишняя любезность! Пора наконец объясниться с братом и указать ему место.
- Довольно! - произнес вслух Матвей Васильич и отправился на цыпочках к комнате Ирины - послушать, спит ли дочь.
Глава третья
Когда Ленке надоедало бегать но комнатам на своих непокорных кривоватых ступнях, она застревала где-нибудь в уголке, у кровати, задумывалась, воткнув пальчик в рот и притихнув. Ей шел третий год, было о чем подумать.
Мама была большая, папа тоже. Мама любила смеяться и папа тоже, но папа смеялся больше наедине с Ленкой, а при маме сопел и стучал сапогами по половичке. С папой было хорошо играть.
Ленка вздыхала и тихонечко мечтательно произносила:
- Наверно, и я скоро буду большая!
Если случалось, что эти слова долетали до мамы, громкий, сильный смех пугал Ленку, и мгновенно она оказывалась в больших горячих руках мамы. Руки теребили и мяли Ленку, вся она окуналась в пенистый, рассыпчатый мамин смех, точно в корыто с теплой мыльной водой, и тогда Ленка знала, что маму можно о чем-нибудь попросить.
- Расскажи мне что-нибудь.
Мама начинала сказку. Ленка морщила свой большой, круглый, как у Родиона, лоб, сидела притаившись и ей чудилось, что стоит шевельнуться, как из черных маминых глаз выскочит волк.
Если при этом бывал дома папа, он входил в комнату, и тут начинался непонятный и такой длинный быстрый разговор. Ленка шла играть в починиста - починять тряпочки и бумажки в своем уголке, где жизнь была тихой, без разговоров, где лежал большой "бульом" с картинками и были спрятаны баночки из-под всяких "мазелинов".
А Родион, стуча каблуками, расхаживал из угла в угол, морщил и распрямлял брови, говорил глухо:
- Пора кончать со всякой чертовщиной - с ведьмами да водяными! Ребенок должен расти в здоровой, понимаешь, в настоящей, здоровой… в настоящих условиях… А ты…
Варвара Михайловна с улыбочкой провожала мужа глазами из угла в угол, ждала, когда оборвется глухое гудение его голоса, потом невозмутимо спрашивала:
- А тебе в деревне что рассказывали? Сказки? Или, может, насчет индустриального труда? Это когда у тебя через губу-то сопли висели. Ха-ха!
- То в деревне, - зло обрывал Родион. - Было да быльем поросло. Не для того революцию делали, чтобы сказки рассказывать. Я не хочу, чтобы моей дочери…
- Нашей дочери, Родион, нашей.
- Все равно! Нашей! Нечего с пеленок набивать в башку всякой дряни. Надо понимать… приучать… вот с малых лет, теперь…
- Ну, а что же ты посоветуешь рассказывать? - покорным голосом вопрошала Варвара Михайловна. - Я не сомневаюсь в твоих педагогических способностях, научи.
Родион останавливался против жены и с открытым ртом глядел на нее.
- Это… это… - бормотал он.
- Ну? - улыбалась она.
- Ах, дьявол! - кричал он, взмахивая кулаками. - Не в этом дело, пойми!
- А в чем же?
- Да ты пойми! Придумай сама, чему же тебя учили, зачем? Ведь ты ученей меня, ну и придумай. На кой дьявол ребенка с этих лет морочить?
- Я не могу придумать, - говорила Варвара Михайловна, чуть подергивая губами, - у меня не хватает фантазии. А потом - мне нравятся сказки. И тебе нравятся, а ты притворяешься, напускаешь на себя. Ведь напускаешь, Родион, сознайся!
- Ты, ты напускаешь! Ты врешь, что не можешь! Ты не хочешь, а говоришь - не можешь!
Варвара Михайловна улыбалась в последний раз, лицо ее делалось строгим, она еще ниже опускала голос:
- Ты здоровый мужик, Родион, и к тебе не идет, когда ты кричишь словно неврастеник. Уж если кричать, ты рявкни разок, как в деревне на бабу, и ладно. Но ты себя испортил всякими брошюрками. Ведь по твоим убеждениям кричать на женщину постыдно, да? Правда?
Она глядела на него, вскинув голову, веки ее вздрагивали, было похоже, что она вот-вот захохочет. Но, выждав минуту, она продолжала чуть слышно, с тоской и затаенной какой-то злобой:
- А на меня нужно кричать. Меня нужно держать вот так. Я, может, этого и хотела, когда с тобой сошлась. А ты…
Она молчала немного, потом потягивалась, подняв над головой руки и хрустнув пальцами.
- Как мне с тобой скучно!
- Давно ли? - буркнул Родион.
- Чем дальше - тем скучнее. Надоело мне слышать, как ты чужие слова повторяешь. Все вы чего-то придумываете, все норовите почудней. А вот я смотрю - за это время только и поняли, что рубль дороже копейки. Эка! Открытие! Да я это, как себя помнить стала, - знаю. А вы носитесь, точно курица с яйцом. И ты клохчешь вместе со всеми: детей надо обучать на трудовых процессах, сказки - пережитки суеверий, религия - опиум для народа, Волга впадает в Каспийское море. Господи, какая скука, а главное - не идет это к тебе, и трудно тебе ужасно. Ведь ты - здоровый мужик.
- Ты что, в это самое слово "мужик"… как это… ты хочешь что в это слово?., ты думаешь…
- Ах, Родион, я сказала, что думаю. Ску-чно. Понял? И обо всем мы давно переговорили.
Родион поворачивался к двери и гудел угрожающе:
- Правильно! Переговорили! Довольно!
Он запирался в своей комнате и начинал думать наедине. Кожа на его лбу набухала шишками, от одной брови к другой перекатывался орех, гримаса - старая, оставшаяся с тех пор, как он вытащил из воды Шеринга, болезненная, что-то пересиливавшая гримаса - искривляла его лицо.
Надо было отыскать порядок, какую-то причинность. Всем в мире руководила эта причинность, закон ее был несомненен, Родион не только догадывался о нем, но, казалось, мог разглядеть его устройство, как разглядывал поверхность реки, сощурив глаза, распознавая по цвету и рельефу волн кривую фарватера.
Начать с вещей. Их делают, они изнашиваются, их починяют или выбрасывают вон. Ступени равны, отчетливы, прозрачны. Как на судовой службе - малый ремонт, средний, большой. Малый выполняют на ходу, в пути, у пристани, на средний ремонт судно ведут в затон, к мастерским, а на большой - в доки.
Как неколебимо прочна последовательная смена этих ступеней, какая разумная, завершающая стройность в наивысшей из них - в доках! Здесь ясно назначение каждой стрелы, подпирающей судовой корпус, и ни один удар молотка не может вызвать недоумения.
Недаром снятся Родиону доки, недаром видит он протянувшиеся в небо леса и даже во сне его оглушает гулкий грохот железа. И когда этот грохот раздается где-нибудь наяву, Родион ощущает такую крепость в плечах, что, кажется, взмахни он руками - и, как во сне, руки поднимут его на воздух. О, человек - истинный владыка вещей, они повинуются ему, и он умеет заставить их служить себе.
Но человек… да, да, вот здесь начинался весь этот туман, здесь заволакивалось сознание болотной мутью, и омерзительным исчадием трясины выползали в памяти городские дуры - Катерина и Лизавета Ивановны.
Их обступала поречная голь и рвань, галашье неприкаянное царство, они шествовали, с дикой зачарованной улыбкой на опухших мордах, в пламени разноцветного отрепья, и орава гоготала вокруг них, заглушая рабочую воркотню пароходов.
Тогда Родион чувствовал саднящую боль во рту, и ему хотелось плеваться, как он плевался на берегу Волги, после мрачной и жалкой своей схватки с оборванцем. Это и было первым знакомством Родиона с человеком, и воспоминание о нем стало так же противно, как противен был горько-соленый вкус крови, которая сочилась тогда из разбитых десен и губ. Но это знакомство впервые толкнуло Родиона на поиски - он сам не знал - чего? - и он искал сосредоточенно и пристально, пока не понял, что ему нужно.
Чудесная земля, с таким разумным строем вещей, подчиненных человеку, с шумными доками, вечно грохочущими большими ремонтами, эта чудесная земля безропотно носила на себе Катерину Ивановну с сестрицей. Правда, Катерина и Лизавета Ивановны - сумасшедшие дуры, правда, галашье царство, погибающее на речных взвозах, - отбросы, человеческий шлак, и, конечно, у Родиона не дрогнет рука, чтобы очистить от этих отбросов путь к докам.
Но почему Родиону мерещится во всех людях сходство с городскими дурами? Почему почти все люди очарованы каким-то бредом, почему они дорожат какими-то призраками, готовы верить своим идолам и умиляться ими, как Катерина Ивановна - цветным лоскутом? Почему они не откажутся от своих заблуждений?
Разве не ясны доводы, которые приводит Родион? Может быть, он заблуждается, он не умеет спокойно думать о людях, но тогда почему они не послушают, ну, хотя бы Шеринга, товарища Шеринга? Родион отыскал человека, нашел его, среди тысячи людей нашел человека, ум которого беспорочен. Этот человек - Шеринг. Почему не послушаться Шеринга, если заблуждается Родион?
Почему жена Родиона, Варвара Михайловна… Ах да! Вот именно тут Родион начинает тереть себе лоб и круче сдавливает брови. В самом деле, почему же он сам, со своей верой в Шеринга, не задумался над его словами, прежде чем… да, да… дело было так.
Три года назад, на Каме, на флагманском судне, Родион зашел в рубку Шеринга и, помявшись, сказал:
- Знаешь… я это… женюсь…
Шеринг побарабанил пальцами по столу, покусал губы и ответил:
- Ну что ж… Значит, ты - счастливее меня.
- Извини, - зачем-то буркнул Родион, и Шеринг засмеялся, живо протянув ему руку.
Родион сказал:
- Я к тому, что время сейчас… как сказать…
- М-да, время, - промычал Шеринг и отвернулся.
- Что же не спросишь - на ком?
- Ясно - не на пароходной трубе, - непривычным баском быстро отозвался Шеринг.
- Ты вроде… недоволен, что ли? - спросил Родион, стараясь заглянуть в лицо Шеринга.
Но тот уже стоял прямо против него, с обычным своим прямым взглядом, и обычно, не спеша и тихо, говорил:
- На Варваре Михайловне? Подойдет ли она тебе? Женщина с дурью. А дело не простое. Пойдут дети. Это, брат… у меня растет сын, я знаю. Да… Ну, смотри. Ты сам с головой.
Но Родион был без головы. Он стал похож на бочку, в которой забродило молодое вино. Словно в чаду, он прожил два года, путая новые свои непокойные чувства с вереницей неотложных дел, с очередными делами. (Это Варвара Михайловна подшучивала над ним: "Очередные дела? Ха-ха! Экая длинная, бесконечная очередь дел!")
Он захлебывался чувствами к жене, потом - к Ленке, мчался куда-то, летел, пока наконец Шеринг не привез его на работу в Питер. Тут Родион отрезвился.
Тут были не только доки, но громадные эллинги с десятками невиданных кранов, и весь город, как корабль, стоял на воде, умещенной в прямолинейную сеть каналов и рек. Здесь можно было не только неустанно строить и спускать на воду суда, но - казалось - все было приготовлено для того, чтобы произвести самый что ни на есть большой ремонт всему человечеству. Поистине в таком ремонте и состояло главное очередное дело.
И вдруг… ну да! Ведь это всегда случается вдруг. Вдруг Родион обнаружил, что у него есть жена, семья… нет, не так. Что жена отстаивает право на особую жизнь, на свое понимание жизни, что ей почему-то скучно, что она никогда ни в чем не могла согласиться с мужем и его очередные дела расцениваются ею не дороже прошлогоднего снега. И так же вдруг Родиону стало неловко перед женой за свою нежность к Ленке, и он старался приласкать ребенка втихомолку, с глазу на глаз.
Тогда все чаще приходили такие минуты, как теперь, и Родион сидел в неподвижности, поводя бровями и отыскивая в уме порядок и причинность. Но вместо причинности в голову лезли Катерина и Лизавета Ивановны, и в усмешке жены чудилось отражение самодовольной, зачарованной улыбки городских дур.
В последний раз, когда Родион после спора с женой ушел в свою комнату, он неожиданно потерял самообладание.
- Кой черт связал меня веревочкой с проклятым музыкантом? - заорал он, стукнув кулаками по столу.
Он помнил, как Варвара Михайловна вся засветилась на концерте, подходя к Никите, как потом, по дороге домой, старалась опередить Родиона, не проронив ни слова. Вечно ненавистный Никита опять откуда-то вынырнул на пути Родиона.
- Кой черт? Скучно, скучно, - бормотал Родион. - А до сих пор не было скучно? Не может найти себе места после концерта. Бабья блажь.
Родион внезапно распахнул дверь в комнату жены. Ему хотелось закричать, но он сдержал себя, круто остановившись у порога.
Варвара Михайловна глядела на него удивленно, и улыбка, которая всегда бесила Родиона, едва заметно начинала проглядывать сквозь удивленье.
- Значит, ты неверно рассказывала мне о нем? - медленно выговорил Родион.
- О ком?
- О скрипаче… об этом…
Она неслышно засмеялась.
- Ревнуешь?
- Брось болтать чепуху, - крикнул он, наливаясь кровью. - Я не хочу, чтобы ты обманывала! Больше ничего.
Она подобрала ноги на диван, уселась поудобней, неторопливо поправив на плечах пестрый платок, потом спросила тихонько:
- Ревность недостойна человека?
- Я не шучу.
- Религия - опиум для народа?
- Перестань! - почти задохнувшись, прохрипел Родион.
Он заметался по комнате, сильно потирая ладони, точно решил с чем-то разделаться навсегда.
- Чешутся руки? - подзадорила Варвара Михайловна.
- Послушай, ты, - опять закричал он, останавливаясь подле дивана, - ты говорила, что этот музыкант - твой старый друг… как его?., а сама…
- Ну?
- Я все понимаю, я не слепой, я…
- Ну?
Она резко встала с дивана и выпрямилась рядом с Родионом.
- Я говорила, что Карев - мой друг. Я говорила об этом потому, что ты - тоже его друг.
- Неверно! Мало ли я встречал мальчишек?
- Постой. Тебе мало этого? Да? Ну, слушай.
Она плотно запахнулась платком, еще ближе подступила к Родиону и пробормотала настойчивым шепотом:
- Карева я люблю. Понял?.. Понял?.. Понял?..
Она вдалбливала в Родиона это слово. Шепот ее стал чуть слышен.
- Жила я с тобой одним. Понял? А его одного люблю. Понял? О каком же ты говоришь обмане?
Словно только теперь разглядев Родиона, она ухмыльнулась и покачала головой:
- Чудак!
Родион был бледен, всегда подвижное лицо его безжизненно застыло. Он неуклюже повернулся и ушел к себе. Но слух его оставался за дверью, у жены, как будто у нее в комнате непременно должен был произойти какой-то поворот его судьбы.
По шагам Варвары Михайловны он догадался, что она собирается уходить. В нем тотчас вспыхнуло непреоборимое, злорадное желание выследить жену, поймать ее, уличить. Он прислушивался к малейшим шорохам за стеной, притаив дыхание, не шевелясь, и, едва хлопнула в передней дверь, бросился одеваться.
На улице темнело, накрапывал реденький теплый дождь, но тротуары были оживленны, люди толклись на перекрестках, под железными зонтами подъездов, у ворот. Красться в надежной туманности сумерек, ловко и незаметно обгоняя людей, по-воровски прячась за их спинами, Родиону не составляло труда. Он был устремлен вперед, препятствия только заостряли его зрение, он видел одно: перед ним, шагах в двадцати, шла Варвара Михайловна.
Она не торопилась, поступь ее была непринужденна, раза два ее внимание привлекли освещенные окна. Но Родион не сомневался в том, что Варвара Михайловна приближается к цели, которая ей заранее известна.
На каком-то углу Варвара Михайловна остановилась. Это вышло внезапно, и Родион очутился совсем близко от жены.
Он юркнул за киоск, торчавший у дороги. Почти в ту же секунду он увидел Никиту Карева, и до него донесся обрадованный и удивленный возглас жены.
"Подстроено", - промелькнуло в голове Родиона.
Он ухватился за угол киоска, чтобы не броситься раньше времени на жену или на Никиту. Он не знал, кто из них был ему больше ненавистен.
Варвара Михайловна взяла Никиту под руку. Родион двинулся вперед. Он шел за ними по Пятам, не хоронясь, нарочно громко шаркая подошвами по асфальту. Он сунул руки глубоко в карманы, фуражка была заломлена у него на затылок, он выступал, как пьяный.
Варвара Михайловна смеялась.
- Слава, слава! - говорила она сквозь смех, покашиваясь на Никиту. - Вы как оперный тенор, Карев! Ха-ха-ха! За вами бегают женщины, в вас влюбляются школьницы. Серьезно! Что это за девочка смотрела на меня таким зверьком на концерте?
- Девочка?
- Ну да. Такой хищный зверек. Я думала, что она выцарапает мне глаза, пока я говорила с вами.
- Наверно, Ирина? - сказал Никита.
- А вы даже знаете ее имя?
- Это дочь моего брата.
- Во-он что! Племянница? Однако!
Варвара Михайловна крепче прижалась к плечу Никиты.
- Она, наверно, всегда зябнет. Да? Эта Ирина. И у нее постоянно холодные руки, правда? Что вы хмуритесь? Вы влюблены? Ха-ха! Господи, какая я дура! Но, право же, Карев, это смешно. Она такая девчурка, как моя Ленка. Вы знаете, что у меня дочь? Прелестная! Вот бы нам с вами! Ну что? Ну, что вы все хмуритесь, Карев? Вы пугаете меня. Вы серьезно увлечены?
- Вы хотели рассказать о себе. Сколько лет вашей дочери? - спросил Никита.
- Стало быть, правда, - снизив голос, проговорила Варвара Михайловна. - Ну что ж! Моя судьба. Я все надеюсь, что придет время, когда вы поймете, что я одна, только я одна нужна Никите Кареву. Я не отчаиваюсь. Я жду, Карев. Ха-ха! Я упряма!
- Но вы должны быть счастливы! - воскликнул Никита. - У вас ребенок. У вас муж. Он очень понравился мне, и я знаю его давно. Как раз такой человек и нужен вам, как Родион.
- Это какой же человек?
- Сильный, здоровый, такой, как вы.
- Вы хотите уверить меня, что мне пора угомониться? От добра добра не ищут, да? Пора оставить вас в покое? Я вам очень надоела? Я угадала, да? Скажите, угадала? А знаете что?
Варвара Михайловна выдержала паузу, словно собираясь поразить Никиту одним словом.
- Знаете, что Родион вас ненавидит?
- Меня?
- Вас, пожалуй, больше, чем меня.
- Но за что?
- Вероятно, за то, что знает, как я…
Она потянулась к Никите, приподнявшись и наклонив к его плечу голову, может быть, для того, чтобы тише и внятней выговорить какие-то слова, но неожиданная сила оторвала ее от Карева.
Между ними стоял Родион.
Помутневшими, осоловелыми глазами он оглядел их по очереди. Никита отшатнулся от него. Варвара Михайловна вскинула руки к лицу, не то затем, чтобы оградиться, не то - отвести Родиона в сторону.