- Здесь нет ничего достойного сожаления. Я сам себе часто хочу объяснить, как случилось, что она всегда в наши встречи говорит об одном и том же. Я не понимаю ее. Удивляюсь ей. Она чужой мне человек, а вот может же случиться такое впечатление, как у вас, будто… Это просто… не знаю…
- Неужели так просто? - подхватила Ирина. - И вы никогда не давали повода?
- К чему?
- Ну… она не имеет оснований так себя держать с вами?
- Ирина!
Он взял наконец ее руки.
- Зачем вы тогда говорили о своем одиночестве? - спросила она, уткнув подбородок себе в плечо. - Я думала, что моя поддержка была нужна вам, а вы…
- Постойте, Ирина, постойте! Разве этот год не показал вам… Да нет, что говорить! Я вам обязан всей моей удачей, всем моим трудом, радостью моих…
Она вырвала у него свои руки.
- Мне становится тяжело с вами. Все одно и то же: труд, труд, труд! Скажите мне, а я, что же я? Неужели вы не видите, что быть только средством… что я… ну, я не знаю, как сказать!.. Я начинаю чувствовать, что нужна была для ваших симфоний, а когда вы их написали, пришли другие, и я…
- Ирина, милый друг! - с мольбою выкрикнул Никита.
Он бросился к ней, но она, вздрогнув и смутившись, посмотрела на дверь. Никита оглянулся.
На пороге стоял Матвей Васильич.
Он был в пальто, которое горбило его, отягощало и как будто старило больше, чем другая одежда.
- Помешал? - спросил он, сипло и медленно вздохнув.
- Нет, - поспешно отозвалась Ирина. - Мы говорили о концерте.
- Вижу, какой концерт, - тяжело сказал Матвей Васильич.
- Заходи, - пригласила Ирина, но тут же поправилась: - Или мы придем к тебе, потом. Хочешь?
- Нет, - сказал Матвей Васильич, - зачем же? Я проходил мимо, вздумал заглянуть. Да.
Он опять вздохнул, мутным, усталым взором поглядел на брата и, не прибавив ни слова, грузно повернувшись, ушел, сутулый и большой.
УТРАТЫ
Глава первая
Итак, умер Шеринг.
Почему не десяток других людей, которых можно было бы легко заменить?
Пустой вопрос. Человек беспомощен перед смертью. Он отвоевывает у нее шаг за шагом (вот именно, именно так Родион выражает свою мысль - отвоевывает шаг за шагом), но смерть все еще полновластна над человеком. Придет время - он умерит ее аппетит и будет даже регулировать ее.
- Ясно, - говорит Родион вслух, - урегулирует.
Но пока такие случаи неизбежны? Конечно.
Тогда почему смерть Шеринга причиняет страдания, почему с ней нельзя примириться?
Потому что она неожиданна, потому что она бессмысленна, потому что, черт знает…
Стоп, стоп, Родион! О каком смысле может быть речь? Смерть Шеринга неожиданна? Да. Значит, это - несчастный случай?
- Ясно.
Так ли? Ведь в каждом несчастий всегда отыскивают и почти всегда находят виноватых. Ну, скажем, рабочему оторвало руку. Может быть, виноват он сам, неосторожно обращаясь с машиной, может быть, администрация, которая…
- Да, да, администрация, - бормочет Родион, теребя взлохмаченную копну волос на затылке, какая, к дьяволу, администрация? Что за чушь!
Но был же, в самом деле, человек, от которого больше всего зависела жизнь Шеринга?
- А-а!
Десятки раз передумал все это Родион и - попусту, безрезультатно!
- Жертва, - решил он, - Шеринг - жертва, неизбежная в большом деле. Умирали же люди на войне.
Нельзя, конечно, относиться к человеку так, как на войне. Долг требует от нас особой бережливости, а мы как будто ленимся доискаться, кто виноват в такой огромной потере, как Шеринг.
Но кто же, кто?
Не проверить ли еще раз обстоятельства смерти? Бесплодно! Они все памятны и так обыкновенны, и так… необъяснимы.
Почему, например, мужественный, непоколебимый Шеринг обнаружил в последнюю минуту такой испуг? Чего он испугался? Разве прежде ему не приходилось глядеть в глаза смерти? Что он хотел сказать своему сыну? Зачем он звал его? Может быть, здесь искать разгадку?
Родион хорошо помнил, как однажды, поспорив со своим сыном, Шеринг отвернулся и сказал, словно самому себе:
- Отец был революционером, а сын будет остолоп.
Шеринг посмотрел на Родиона и засмеялся, но Родиону стало неловко, потому что смех Шеринга был фальшивым и как будто виноватым.
Зачем же понадобился ему перед самой смертью этот остолоп?
Родион, прикрыв глаза, вызвал в памяти нахохленную головенку восемнадцатилетнего мальчугана и заново видел, как он оттопыривает губы и, стараясь говорить баском, горячится.
- Товарищ, вы устарели! - наступает он на отца. - Ни одного житейского факта вы не можете разрешить без сусальничанья: революционная этика, в традициях старой гвардии и прочая! Мы - люди нового, практического века, а вы становитесь музейным экспонатом. Мы приняли от вас ваше завещание и приступаем к работе. Позвольте нам знать, как лучше строить описанную в ваших книжках жизнь. Мы прежде всего хотим уметь работать, то есть быть специалистами! Из вас же никакого толку не выйдет, вы ни одного дела не знаете. Что, я не прав, не прав?
Он хохлился еще больше, грыз ногти, краснел и несся дальше:
- Пошлют вас в банк - вы в банке. Пошлют в тюрьму - вы в тюрьме. Потом - в сорабисе, потом - не знаю где. Вы думаете, при помощи политики можно все сделать? Детская болезнь левизны!
Тогда, поймав этого мальчугана в уголке, Родион сказал назидательно:
- Много ты умных слов говоришь. Мы таким словам сколько лет учились, да и то редко их говорим, а ты сыплешь почем зря. Этак тебе веры не будет.
- Вы, кажется, пользуетесь знакомством с моим отцом, чтобы говорить мне грубости? - напыжившись, ответил мальчуган.
Родион махнул рукою.
Он машет рукою и сейчас, в безнадежности, почти в отчаянии, не умея справиться с разбегающимися во все стороны воспоминаниями, сбитый с толку путаницей чувств, которые взбаламутили его в эту проклятую ночь.
- Я тоже хорош! - бормочет он и с нетерпением барабанит пальцами по оконной раме, трет ладонью холодное, вспотевшее стекло и прижимает мокрую ладонь к широкому своему лбу.
Ведь если в гибели Шеринга виноват его сын, то виноваты все, кто был Шерингу близок, виноват Родион. Он обязан был подумать о том, как устроена личная жизнь Шеринга (о своей жизни Родион находит время подумать, он думает о ней слишком много!), обязан был заметить, как подкрадывается к Шерингу смерть. А он только брал от Шеринга все, что мог, и ничего, ничего ему не дал.
- А что я мог сделать, когда даже Карев…
И в сотый раз перед Родионом появляется профессор Карев, - медлительный, с тяжеловесными, уверенными движениями, в долгополом мешковатом сюртуке, - профессор Карев, который должен был спасти Шеринга и не спас его…
- Как она могла очутиться у Карева? Он ждал ее там, Никита, ждал ее, - шепчет Родион, расхаживая по комнате. - Если бы не ждал, не растерялся бы, когда увидел меня. Все было подстроено. И Варвара лгала, всегда лгала…
Родион круто обрывает размашистые свои шаги, точно спохватившись.
О чем он? Кажется - о Кареве, на котором лежит ответственность за гибель Шеринга. Да, о Кареве. О Никите Кареве, о музыканте. На нем лежит ответственность? Да, вся ответственность на нем!
- Что за черт!
Родион подходит к кровати, стягивает с вешалки полотенце и, словно после умывания, вытирает лицо.
Потом он слышит осторожный, как будто неуверенный стук в наружную дверь. Родиону не хочется выходить из комнаты, он садится и смотрит на дочь.
Ленка тихонько примеряет один к другому раскрашенные деревянные каравайчики. Она уже много раз добивалась у отца:
- Что ты говоришь такое?
Но отец не отвечал, Ленка решила, что, значит, так нужно - шагать по комнате, бормоча с самим собой, - и давно занялась каравайчиками.
Стук в дверь раздался громче, настойчивее. Родион с неохотой встал и пошел отпирать.
В передней он зажег лампу, и, когда открыл дверь, на темную площадку лестницы выпал густой желтый угол света. В нем Родион увидел девушку.
Он не успел спросить, что ей надо, как она, быстро вглядевшись в него, отступила к самому краю площадки.
- Как… Разве вы… здесь? - в каком-то страхе пролепетала она.
Родион не понял ее. Ему показалось, что девушка хотела броситься назад по лестнице, но, схватившись за перила, насильно удержала себя.
- Разве… здесь не живет Арсений Арсеньевич Бах? - спросила она все с тем же непонятным страхом.
- Вы к Арсению Арсеньичу?
- Да… Нет… То есть - да! Я хотела к нему… но я вижу, вы живете вместе с ним.
Она оттолкнулась от перил таким отчаянным движением, как будто для этого была нужна особенная решимость.
- Я отыскивала Арсения Арсеньича, чтобы узнать о вас. Мне нужно вас.
- Меня?
- Я вас не знаю, и вы - меня, - торопилась она, - и это, конечно, странно, что я пришла. Хотя я знаю, как вас зовут. Родион… простите, я дальше не знаю.
- Что же вам нужно?
- Мне необходимо с вами говорить. Очень важно. Я вас видела четыре дня назад. Вы были у нас ночью, помните?
- Четыре дня назад? - насупившись, спросил Родион.
- Да, помните? Я дочь профессора Карева.
Родион приподнял голову.
- Ага! - промычал он, свысока разглядывая Ирину.
Он чуть-чуть не сказал: чует кошка, чье мясо съела! - и ухмыльнулся.
- У вас сейчас… вы можете сейчас поговорить со мной, недолго? Мне, правда, очень необходимо.
Она опять говорила неуверенно.
- Пойдемте.
Первую минуту в комнате они оба молчали. Родион испытующе ждал, что скажет Ирина, она глядела на Ленку остановившимися, немигающими глазами.
- Это ваша дочь? - спросила она тихо.
- Да.
- От вашей жены?
Родион засмеялся. Ирина перебросила взгляд с Ленки на Родиона, вдруг поняла глупость своего вопроса и заспешила:
- Я хотела… я говорю… мать этой девочки - та женщина… которая приходила ночью… встретилась с вами у нас?..
Она совсем сбилась, вспыхнула и замолчала.
- Я думал, вы будете говорить о своем отце, - хмуро сказал Родион.
- Об отце? Почему?
- Ну, может, о Шеринге.
- Почему… о Шеринге? - еще больше удивилась Ирина.
- Что же, вы собирались говорить про мою жену, что ли? - насмешливо спросил Родион.
Ирина громко перевела дыхание, лицо ее вытянулось и дрогнуло, точно от обиды, она ответила резко:
- Да.
- Что-о?.. - протянул Родион.
- О вашей жене.
Он сорвался с места и зашагал из угла в угол. Ирина пододвинула к себе стул, села. Родион остановился перед нею, пожал плечами: нельзя было понять, чего добивается эта худенькая упрямая девочка.
- Я, знаете, считаю, что это мое личное дело - жена, - грубо сказал он.
- Ведь я понимаю, что это нехорошо… что я говорю. Но и вы поймите, что ведь я хочу тоже о своем личном деле!
Родиону послышалась в этих словах жалоба, он насторожился на мгновенье, но тут же подозрительно и вкрадчиво спросил:
- Стало быть, этот музыкант Никита Карев вам - родным дядей?
- Почему вы спрашиваете… о нем?
- Чего же он от меня желает?
- Он… от вас?
- Ну да. Ведь это он прислал вас ко мне с поручением?
Он глядел на Ирину, угрюмо опустив брови, лоб его казался от этого еще круглее, выпуклее, и замкнут, черств был пристальный взгляд.
- Мне никто ничего не поручал. Я говорю, что вы нужны мне по личному делу.
- Тогда, может, вы начнете?
Ирина привстала, вновь села, потеребила на столе угол клеенки, отвернулась.
- Я, наверное, не так начну… то есть я не хочу, чтобы вам было обидно, или… ну, я не могу!.. Словом, я должна прежде всего знать: ваша жена… она от вас ушла?
- Как это моя жена стала ни с того ни с сего вашим личным делом?
- Она бросила вас? - настойчиво продолжала Ирина. - Да? Иначе за что же вы… назвали ее так… тогда, у нас? У меня нет права спрашивать, я знаю, но я прошу…
Она почти задыхалась. Опять привскочив на стуле и крепко ухватившись за край стола, она твердила:
- Я прошу вас, пожалуйста, ответьте! Значит - правда, вы назвали ее так, потому что она…
Родион оборвал ее:
- Зачем вам нужно это?
Но, тотчас догадавшись, он смутился, и так неожиданно для него было это смущенье, что в голосе его появилась чуждая ему боязливая предупредительность:
- Тогда, уж если расспрашиваете меня, так позвольте тоже…
Он неловко помялся.
- Вы что, этого музыканта, дядюшку вашего… он что, видно, тоже как-нибудь… обманул вас?
- Значит, правда? - быстро шагнув к Родиону, спросила Ирина.
- Что?
- Почему вы сказали - тоже?
- Ну нет, - усмехнулся Родион. - Нет, конечно. Он-то меня не обманывал, я не имел с ним дела, да и не буду.
- А про жену вы знаете?
- Что про нее знать, - вдруг доверчиво и просто сказал Родион. - Знаю, что вот, как видите, ее нет.
Он обвел глазами комнату и, словно извиняясь, улыбнулся.
- Это ее дело. Не захотела жить - ушла. Только зачем вот…
Он грубо и с отвращением, торопясь выговаривать слова, досказал:
- Зачем надо было изолгаться, как не знаю кто? Что, я тиранить бы стал ее за правду?
- Она лгала вам, - убежденно тряхнула головой Ирина.
- Говорит - нет.
- А вы?
- Что я, слепой, что ли? Я, как увидел вашего музыканта, сразу понял.
- Ну, конечно! - горячо и точно обрадовавшись, подхватила Ирина. - Я тоже сразу увидала! Я это прекрасно все обдумала и все теперь понимаю. Когда вы вошли, он страшно испугался, я его никогда таким не видала. И потом, когда ворвалась она, ваша жена, он просто не знал, что ему делать, потому что вы и потом - я, ведь я была тут же, рядом!
- Ха! А как же она могла очутиться у вас? Искала меня, говорит, а попала к музыканту!
- Нет, сговориться они не могли. Это невозможно Он просто не посмел бы!
- Ого! Еще как возможно! Да вы вот сами откуда знаете, что они…
- Я ничего не знаю! - перебила Ирина. - Я только теперь окончательно убедилась. Я для этого и пришла. Он мне тоже сказал, еще давно, после концерта, что неправда. Говорил, что они - друзья. Я тогда поверила, я думала… А вот этой ночью…
Ирина безудержно мчалась вперед. Она убеждала себя в том, что не ошиблась, что все ее предположения о Никите подтвердились, что они были верны, и она чувствовала это давным-давно. Негодование ее пылало каким-то костром, и Родион подбрасывал в него сухого хвороста.
Два человека, полчаса назад не знавшие о существовании друг друга, внезапно оказались союзниками и в исступлении изобличали вероломство своего врага.
Они были правы, они совершенно убедились в своей правоте, и пришел момент, когда нужно было поглядеть на себя новыми правыми глазами.
Тогда Родион увидел очень юную хрупкую девушку, рассерженную и уже не сомневавшуюся в сочувствии, уверенно требовавшую его от Родиона. Это показалось ему дерзостью, но не оттолкнуло, а только заново наполнило его смущением. Ему стало почти стыдно бесцельной откровенности разговора, и вдруг он, уже совсем бесцельно и откровенно, спросил:
- А видно, здорово вы любите своего музыканта?
- Ничуть, - ответила она решительно и спокойно. Как будто больше всего ждала этого вопроса и больше всего приготовилась к нему.
- Ни ка-пель-ки, - добавила она по слогам. - Мы были просто друзья, и он нуждался в дружбе больше, чем я.
Надо было заглушить возраставшее смущенье. Родион быстро отыскал в Ирине смешное (она все теребила и дергала на столе клеенку) и с улыбочкой сказал:
- Тогда, может, и с моей женой они были просто друзья?
- Вы же сами говорите, что нет! - испуганно воскликнула Ирина. - И я вовсе не хочу, чтобы у него были друзья! То есть женщины! То есть я не хочу, чтобы он мне не говорил, если у него есть… Он не смеет меня обманывать! Вы же сами сказали… И вообще вы меня совсем не так поняли. Я теперь вижу!
Она отвернулась и, облокотившись на стол, закрыла рукою лицо.
Родион ходил из угла в угол. Потом остановился у окна, опять, как недавно, потер пальцами по стеклу и сказал:
- Самое противное, что здесь всё на обмане, изолгались зачем-то…
Ирина могла быть удовлетворена: этот человек серьезно и окончательно признал ее правоту. Она облегченно вздохнула и посмотрела на Родиона.
Он стоял к ней спиной. Большая голова его, глубоко сидевшая в плечах, недовольно подергивалась. Он был простовато, грубо сложен, но в осанке его Ирина нашла что-то добродушно-застенчивое, привлекательное и потешное, как в игрушечном медведе. На концерте, где Ирина в первый раз увидела Родиона, и - особенно - ночью, когда он своим появлением взорвал каревскую именинную пирушку, он показался ей страшным.
Они молчали, оставаясь неподвижными, выжидая друг от друга какого-то решения. И это молчание связывало больше, чем откровенная речь, словно из него вырастало право Ирины находиться в этом доме и говорить с чужим человеком о том, о чем она ни с кем не говорила.
Тогда Ленка, заскучавшая в своем уголке, подошла к отцу и потрогала его за рукав.
- Папуленька, - сказала она, - давай со мной немножно поиграем.
Родион положил руку на ее всклокоченную голову.
- Как же поиграть? - улыбнулся он. - Погоди.
- Ну давай со мной поиграем в поезды, - нараспев протянула Ленка. - Ты будешь пассажир, а я - пассажирница.
Ирина рассмеялась и, вдруг подбежав к Ленке, начала тормошить ее за плечи, как умеют тормошить детей одни женщины.
- Как ты сказала? Как? Пассажирница? Ну, хочешь, я буду с тобой играть? Хочешь? Ну, покажи мне свои игрушки. Пойдем.
Она повела Ленку к игрушкам, присела около нее на корточки, но тотчас обернулась к Родиону.
- Вам, может быть, неприятно… что я с ней? - спросила она.
Он посмотрел на нее исподлобья.
- Нет, что же, если хочется, - пробурчал он.
Ирина поднялась.
- Я пойду.
- Что же вы? Если вам забавно, так пожалуйста, - кивнул он на дочь.
- Нет, я пойду, - повторила Ирина.
Наступила минута, когда нужно было платить за все, о чем было умолчано, и за все, что было сказано в этот вечер.
Ирина подала Родиону руку. Он взял ее осторожно. Решительно нельзя было найти ни одного подходящего слова, и все посещение Ирины с каждой новой секундой все больше теряло свой настоящий смысл.
- Простите, что я помешала вам.
- Да вы не помешали. Давайте кончим об этом.
- Да, правда. И потом все это очень глупо, - вспыхнула Ирина. - С моей стороны…
- Ну, как сказать… я понимаю.
Родион потер свои руки. Визит был окончен.
В передней, открыв дверь, Родион спросил:
- Что же, кланяться Арсению Арсеньичу?
- Нет, зачем? А впрочем, пожалуй.
- Нашим знакомством мы ведь обязаны ему, - улыбнулся Родион.
- Вы с ним дружны?
- Он старик хороший.
- Очень.
Неожиданно была найдена приемлемая тема, и с облегчением, поспешно, Родион сказал:
- Погодите, я зажгу спичку, здесь темень. Или, постойте, я провожу вас.
- А как же дочь? Одна?