- Ничего, это - в два счета.
Родион вернулся в комнату, потом выбежал, натягивая на плечи куртку. Он чиркнул спичкой и пошел вперед.
И вот разговор, тянувшийся несколько минут и разделенный длинными паузами:
- Осторожно, ступенька.
- Я вижу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- До свиданья.
- Я доведу вас до трамвая, а то вам, поди, жутко.
- Я не боюсь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Куда же вы полетели? Мне за вами не угнаться, вы вон как шагаете!
- Привычка, понимаете ли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- А теперь уж очень тихо.
- Не приноровишься.
- Зачем же вызываться провожать?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Вы часто видитесь с Арсением Арсеньевичем?
- Случается.
- О чем же вы говорите?
- Спорим.
- Вы с ним?
- Ну да.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Кто же из вас побеждает?
- Я, конечно.
- Скажите, какая самоуверенность!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Вы большевик?
- Да.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Вон мой трамвай. Спасибо.
- До свиданья… А - здорово, знаете ли, я на вашего отца сержусь.
- Это почему?
- Да вот история с Шерингом.
- При чем тут мой отец? Ведь вы не медик. Как же вы можете судить? А мой отец замечательный, и вам должно быть это известно. До свиданья.
- Осторожно…
Трамвай мчало по бессветным прямым линиям, ветер ломил ему наперерез, было холодно и бодро. То, что Родион пошел провожать Ирину, и то, что они говорили не о главном, наполнило ее спокойствием. Все было ясно, и решение, которое она приняла, было принято по совести, раз навсегда.
Исполнить это решение Ирине привелось раньше, чем она ждала.
Почти у самого дома она увидела Никиту.
За ним только что захлопнулась дверь, он огляделся по сторонам и пошел навстречу Ирине. Она невольно остановилась, но тут же заставила себя идти дальше очень уверенной и очень строгой ровной поступью.
Когда Никита узнал Ирину, он немного свернул со своего пути, направляясь прямо на нее и загораживая ей дорогу.
- Вот хорошо, - сказал он. - А я сидел у вас добрых полчаса.
Он остановился лицом к лицу с Ириной и вынул из карманов руки.
Она обошла его так, как обходят случайное препятствие - столб, тележку, неудобно поставленную развозчиком, или ребятишек, затеявших игру, - не подняв глаз, не изменяя шага, как будто не заметив, что именно пришлось обойти: столб, тележку или ребятишек.
С тем же равнодушием и тою же походкой Ирина прошла несколько шагов до двери. Но, когда открыла ее и очутилась в фонаре - между дверей, она с страшной силой втянула в себя воздух и схватилась руками за грудь: надо было не только пройти эти несколько шагов от Никиты до дома уверенной и строгой походкой, надо было еще дышать, как всегда, а на это не хватило воли. И тотчас Ирину потянуло взглянуть на улицу, посмотреть, как там стоит в неподвижности (о да! непременно так: в неподвижности) Никита, и на мгновение защемило в горле, как щемит, когда сделаешь что-нибудь злое и не хочешь признаться в этом.
И она не взглянула на улицу, а побежала по лестнице, шепча на ходу:
- И наконец, имею же я право поступать плохо… не должна же я поступать хорошо… если я не хочу, не хочу, не хочу!
И она дернула звонок.
Ей захотелось поделиться с кем-нибудь своим радостным волнением от этого неиспытанного, щемящего чувства. И когда она подумала, кому могла бы сказать о том, как наказан Никита (теперь он наказан за все, за все!), ей пришло в голову единственное имя:
Родион.
Глава вторая
Витька Чупрыков вертел в короткопалых руках свой помятый картузик, ерзал глазками по стенкам, ежился и говорил:
- Погодка, черт-те что! То даже снежку поднасыпало, то будто лето, а сейчас стужа, смерть!
Он запихал картузик под мышку, сложил ладони трубкой и подул в них.
- У-ух! Продрог… Что же плохо принимаешь? Не соскучилась? - спросил он.
Варвара Михайловна показала на стул.
- Садись. Страшно соскучилась.
- Смеешься? Надо мной смеяться легко, я беззащитный.
Он вздохнул и опять бойко оглядел комнату.
- Бедненько ты живешь. Это после такого-то сытья! Эх, ну и сытье было; ну и сытье! Помнишь, чай? Палатки-то ломились от добра.
- Ты что опустился? Пьешь, что ли?
- Когда подносят - не отказываюсь, а подработаю - и сам найду. Ты ведь тоже против прошедшего времени сдала.
Он всмотрелся в Варвару Михайловну и покрутил головою.
- Хотя нет, сбрехнул: ты все еще краля. Эх, Варюша!
Витька мечтательно прикрыл глаза и посидел молча.
- Что же твой комиссар бедно тебя содержит, а? Или, может, поиграли да будет? Да? Так я и знал. Сволочи все они… А жалко. Я, говоря по правде, рассчитывал, вот, мол, у тебя - рука, глядишь - и поддержка какая произойдет. Все-таки вместе кровь проливали, за общее, как говорится, за святое дело.
Он подмигнул Варваре Михайловне.
- Это ты в провиантской, что ли, кровь проливал? - усмехнулась она. - Когда сахар развешивал?
- Других героев пощупать - мало ли чего откроешь. Я таких знаю: ходят - не подступись. А у меня, как-никак, контузия. Инвалид славной гражданской войны.
- Значит, ты на Родиона надеялся?
Витька сказал внушительно:
- Надеялся я больше на тебя, Варюша. Ты Витьку Чупрыкова никогда не оставляла; в уважение к прошлому времю. А через тебя, конечно и обязательно, имел вид на твоего комиссара. Но, как теперь я понимаю… - он снова оглядел комнату, и на этот раз - с пренебрежением, - …что ты сама в крайности… чего с тебя взять? Рукомойничек у тебя заржавленный, кроватка средняя, а от старого - один чемоданчик…
Он посвистел и врастяжечку спросил:
- Хотя, может, скрываешь? Может, еще чего от старого сохранила? Не таись, Варюша. Я тебе большую пользу могу оказать. Витька - человек верный.
Глазки его спрятались в мешочках распухших сиреневых век. Он постарался загадочно улыбнуться.
- Ты все еще в прежних чувствах?
- Не суй носа, куда не нужно, - жестко сказала Варвара Михайловна.
- Я - что же, - безразлично заметил Витька.
Он посидел молча, с таким видом, как будто отыскивал какой-нибудь новый предмет для беседы, вынул из кармана спички, отломил от коробка щепочку и принялся старательно чистить ногти.
- Знакомого одного нашего видел, - сказал он невинно.
Варвара Михайловна не отозвалась.
- Известным стал человеком, прямо знаменитость. Анонсы клеют по заборам, буквы в аршин.
Варвара Михайловна молчала.
- Везет которым людям, черт-е что, - простодушно вздохнул Витька.
Щепочка сломалась у него под ногтем и упала. Витька нагнулся поднять ее и, между делом, справился:
- Представления его не смотрела? Синфонией называется. Нет? Интересно знать, музыка это одна или также действие с чем-нибудь? Не слыхала?
Варвара Михайловна скрестила руки и прислонилась к стене.
- Не могу я, Витька, взять в толк: к чему ты клонишь?
- А что? Я ничего. Я так, для разговора.
- Нет, лучше скажи прямо, брось свои фигли-мигли.
Витька развел руками.
- И я тебя, Варюша, не могу понять. Прямо-таки удивлен. Не узнаю, не верю, что возможно!
- Ну, говори! - прикрикнула она.
Витька ударил себя по ляжкам, подпрыгнул на стуле и захихикал, с присвистом, сквозь зубы всасывая воздух.
- Попал, попал в точку! При старом интересе! Угадал! Все, как было, на месте. В прежних чувствах. В прежних чувствах, Варюшенька!
- В отношении кого?
- Ах, как это ты тонко говоришь, - восхитился Витька. - В отношении! У нас с тобой, Варюша, никакого отношения не было. Отношение было у тебя с другим человеком. И, как я ожидал, отношение ваше, конечно и обязательно, вполне сохранилось.
- К чему ты все это? - резко оборвала Варвара Михайловна.
Чупрыков сразу осекся. Сощуренными, прыгающими глазками он изучал Варвару Михайловну пристально и упорно, прикусывая губы и вертя в пальцах изломанную в крошки щепочку от коробка.
- Ну? - поторопила его Варвара Михайловна.
Он спросил тихонькой хрипотцою:
- А он к тебе тоже по-старому, да? Знай наших? Не подступись? Чай, поди - на козе не подъедешь, знаменитость, а?
Варвара Михайловна не ответила.
- А-ах! - крякнул Витька, ударив себя кулаком по коленке. - Стало быть, тоже угадал! Эх, Витька, смекалист, да смекалка зазря пропадает! У-у-у! - со злобой прогудел он. - Смерть как я его не терплю!
Он опять суетливо задергал сиреневыми мешками век, с усилием вглядываясь в лицо Варвары Михайловны.
Но оно было сосредоточенно-неподвижно.
Тогда Витька вскочил со стула и подбежал к Варваре Михайловне.
- Хочешь, - хрипло сказал он, выпятив подбородок и стараясь поглубже заглянуть в глаза Варвары Михайловны, - хочешь, я за тебя посчитаюсь с Никитой Васильичем? Хочешь? Молчишь? Хочешь?
Беглый, неуловимый оттенок улыбки мелькнул на губах Варвары Михайловны. Она смотрела Витьке в глаза не мигая. Он вертелся перед нею то справа, то слева, рассматривая каждую черточку ее лица.
- Ну, скажи мне: Витька, сделай с ним вот что! Я готов! Придумай что хочешь, - все сделаю. Мне терять нечего, я для тебя на все пойду. Ты только скажи! Скажи слово!
Варвара Михайловна не шелохнулась.
Витька умоляюще сложил руки.
- Согласись! Никогда не найдешь такого человека, как Витька. Думаешь - хвастаюсь? Хочешь, я тебе скажу адрес Никиты Васильича? Знаешь? Или нет? Хочешь? Ну, ладно!
Он быстро назвал адрес Карева и, отстранившись, посмотрел, какое впечатление произвел на Варвару Михайловну. Она как будто ухмыльнулась, но все еще стояла неподвижно, скрестив руки и прислонившись к стене.
- Ну, хочешь, - захлебываясь, в каком-то отчаянии забормотал Витька, - хочешь, он нынче же, вот сейчас, прибежит сюда, хочешь? Я могу сделать, что он у твоих ног будет валяться! Я его заставлю все обиды отмолить у тебя, Варюшенька! Все до единой! Он у меня вот где! Я только захочу - с него весь гонор, как пыль со шляпы. Мне стоит про него словечко сказать в одном месте, и вон он - со своими анонсами! Сам прибежит, и звать не надо. Ну, согласись, Варюша, захоти, накажи Витьке, и Никита Васильич при тебе будет и Чупрыков по гроб-дос…
Он вдруг сильно откачнулся от Варвары Михайловны и попятился к двери, зажав обеими руками рот.
Варвара Михайловна не спеша отряхнула руки.
- Верно я тебя поняла? - спокойно проговорила она.
Витька косился на нее разозленно, но с опаской, и осторожно, одним пальцем пощупывал верхнюю губу.
- Привычка у тебя прежняя осталась, - прогундел он, - чуть чего - сейчас это… по-купечески. Крепкий ты человек!
- Крепкий, - сказала Варвара Михайловна. - Я тебя выручила, но - смотри! Надо будет - не пощажу!
Витька примолк, желтые глазки его сновали, он решал - свести ли все к шутке и как-нибудь иначе попытать счастья или отступиться?
Вдруг он весь искривился и, оттопыривая распухшую губу, зашипел:
- Не хочешь с Чупрыковым по-хорошему? Не хочешь? Ну, тогда пеняй на себя! Не видать тебе…
Он высоко поднял руку, как для клятвы, но в тот же миг неожиданно юрко шмыгнул вон из комнаты, просунул в приоткрытую дверь голову и, оградив себя от опасности, докончил:
- Не видать тебе твоего Никитки!
Он захлопнул дверь.
Варвара Михайловна послушала, как громыхали в коридоре Витькины сапоги, и расхохоталась.
Смех ее был громок, весел и так заполнил собою комнату, что Варваре Михайловне показалось, будто подались, раздвинулись стены. Впервые с тех пор, как она приехала сюда, звучал здесь такой смех, и впервые в этих стенах она ощутила приток радостной, волнующей силы.
Варвара Михайловна опять захохотала, теплая, беспокойная, и в то же время ласковая бодрость все больше и глубже переполняла ее и вдруг заставила закрыть глаза.
В убогой, невзрачной комнатушке, обезобразившей жизнь Варвары Михайловны, ей захотелось сейчас же и со всеми подробностями совершить самое нежное и трогательное священнодействие, которое было ей доступно. Зачем это было нужно? Ни за чем. К чему собиралась приготовить себя Варвара Михайловна? Ни к чему. О чем она могла думать в этот торжественный и беспамятный час? Ни о чем.
Она была настолько счастлива, что ей даже не приходил на ум естественный в такие минуты и веселый вопрос: счастлива ли она? Каждое движение ее удесятеряло счастье, каждый поворот тела насыщал ее избыточной плодоносной силой.
И все, что Варвара Михайловна делала, было тем слаще и полноценней, что кругом сияла черная бедность - оббитая эмаль таза под умывальником, простое железное ведро и щербатый кувшин, выгнутые облезлые спинки кровати и тесный низенький стол туалета. И чем бесцельней были процедуры странного, восхитительного и пустого священнодействия, чем меньше вязались они с жалкой неприглядностью обстановки, тем радостней было их совершать.
Самая негодность вещей для дела, к которому их нужно было применить, доставляла Варваре Михайловне наслажденье, и неудобства приносили удовлетворение, и вода наливалась из неуклюжего ведра в неуклюжий кувшин с таким же трепетным предвкушением приятного, с каким открывается кран теплого, многоводного душа.
Большое счастье дробилось в руках Варвары Михайловны на маленькие дольки и казалось бесконечным.
Воды было много - целое ведро, и таз вмещал ее всю, без остатка. Каучуковая губка сохранила всю свою упругую, пористую крепость. Мохнатое полотенце было широко и мягко, большие флаконы с туалетной водой опорожнились еще не до дна.
И велика ли беда, что кровать узка и горбата? Не нужно много места, чтобы раскидать вынутые из чемодана вещи - гладкие, как хорошо сложенные листы папиросной бумаги, - выбрать и неторопливо надеть то, что покажется лучше.
Потом скрутить в тугой жгут волосы, намотать его на пальцы левой руки и придавить узел к затылку. И вот - долго, одну за другой, - подцеплять с фарфоровой тарелочки около зеркал скользкие, холодные шпильки; затупленные в шарики концы шпилек крепко втыкать в волосяной узел, ощущая их холодящее царапанье по затылку, внимательно рассматривать каждую частичку лица в отдельности и убеждаться, что еще много, много долек счастья впереди.
Варвара Михайловна начала мурлыкать, песенка сама приноровилась к ее движениям и то готова была совсем оборваться, то вдруг галопом неслась в веселье.
Жесткая щетка плотно придавила волосы к темени, они выпрямились и блеснули сплошной ровной полосою глянца. Кусочек ваты, намоченный из пузырька, быстро задвигался по щекам, по лбу и подбородку, мгновенно насыщая кожу сверкающей яркостью.
Эту яркость надо было смягчить, и мохнатым белым пушком Варвара Михайловна накладывает на лицо пудру, и она разлетается вокруг голубой пыльцою и оседает на зеленоватой поверхности зеркала.
Варвара Михайловна промывает веки розовой водой, смотрит в углубившуюся темноту глаз, потом берет щеточку и расчесывает ею ресницы.
Почти все сделано, но счастье еще велико, и с ним не хочется скоро расстаться.
Тогда проверяются все звенья обвораживающей цепи, и пройденный милый, глупый путь вновь восстановлен последним, мимолетным прикосновением к каждому клочку ваты, к пузырькам, расческам, ко всем обласканным частицам лица и ровному глянцу волос. Остается надеть платье, расправить и одернуть на нем складки, еще раз наклониться к зеркалу и щеточкой скользнуть по бровям.
Потом наступает заключительный акт священнодействия. Он так кропотлив и тих, что песенка Варвары Михайловны постепенно угасает, и она молча, подолгу разглядывает свои ногти в отдельности, попарно и все вместе. И когда густо-розовые овалы ногтей - ножницами, напильниками и замшей - приведены к однородности формы и блеска, тогда…
Вот тогда в комнате проступает все неприглядное убожество, тогда некуда спрятать взгляд от переполненного мутною водою таза под умывальником, от потертого пола, от кривоногого стула и горбатой кровати.
Но неужели ради этого жалкого скарба Варвара Михайловна по глоточку пила томительную, беспокойную и веселую радость? Неужели здоровье и сила переполнили Варвару Михайловну для того, чтобы исчезнуть, задохнувшись в серой, беззвучной духоте убогих стен? Нет, Варвара Михайловна только на одно мгновенье задумалась: не забыто ли что-нибудь из самых глупых и самых необходимых пустяков? Еще один взгляд на разложенные перед зеркалом мелочи - и все.
Можно надеть пальто, навесить на дверь маленький медный замочек, пройти темным коридором и вырваться на волю.
И тут каждый шаг - новая долька продолжающегося счастья, тут стужа согревает тело, и ветер, вылетающий из-за угла, ждет, чтобы пошли ему навстречу, тут подмороженный асфальт звонок, как стекло, и каменный город не может скрыть за своею суровостью, как он - старик - доволен, что по нему ходят такие красивые, такие бодрые люди.
Мимо огней, в перемежающемся их свете - молочно-голубом, оранжевом и красном, - нескончаемыми галереями проспектов идти, не умеряя шага, идти без цели, и только слышать, как нагнетается, растет и крепнет сила. Не все ли равно, куда приведут проспекты? Нужно ли знать, как называется вот эта улица, вот этот мост, и набережная, бегущая покато книзу, и дом, глубоко отступивший за чугунную крутую вязь решетки?
Не все ли равно, куда идти? В тяжелые ворота, наполовину приотворенные, во двор, который обнят приземистыми оштукатуренными флигелями дворца, направо или налево, под какие-то грузные своды, в какой-то темный сад, и дальше - по дорожке, засыпанной звенящими мерзлыми листьями, и потом наискось, в подъезд, на старомодную пологую лестницу ведущую не все ль равно - куда?
- Ха-ха!
Тут Варвара Михайловна вспоминает одутловатую рожу, двигающиеся сиреневые мешки под глазами, торопливое лопотанье не то скомороха, не то обезьяны.
- Дурак! - говорит Варвара Михайловна и дает волю снова приступившему смеху.
Она с любопытством и удивлением разглядывает громадную дверь, отыскивает звонок и, нажимая кнопку, все еще смеется, все еще удивляется, как это она - Варвара Михайловна - очутилась перед этой дверью, и может ли быть, что именно за этой дверью (такая толстая, такая колоссальная, - как в казначействе!) живет Никита Карев…
Было уже поздно - часов одиннадцать. Уличный шум доносился сюда только летом - при открытых окнах. Вечерами здесь наступала особенная тишина, и массивы стен настороженно, ревниво берегли ее.
Жилище для себя Никита долго отыскивал. Он дорожил им, оно было как будто приготовлено для него - замкнутое, скрытое от чужого взора. Можно было в любое время уйти из города и по-прежнему оставаться в двух шагах от самых людных, живых его перекрестков.
Но в этот вечер настороженная замкнутость дома становилась Никите в тягость. Тишина сгущалась и готова была вот-вот переступить какой-то предел и обратиться в тоскливое беззвучие, гнет которого давно испытал Никита.