- Дуоб, - не успев понять истинного значения вопроса, быстро произнесла Ниссо.
- Так ты из Дуоба? Это же в третьем ущелье отсюда… Четыре дня пути. Знаю я это селение, хоть и не был там никогда. Совсем дикое место. Отчего ж ты ушла оттуда?
- Так, ушла, - опустила глаза Ниссо.
- Отец, мать у тебя там есть?
- Нет.
- И ты прямо из Дуоба сейчас?
- Нет, - помедлив, чуть слышно уронила Ниссо.
Шо-Пир многозначительно взглянул на Бахтиора, тот понимающе кивнул головой.
- А вернуться хочешь в Дуоб?
- Нет! - Ниссо упорно разглядывала горошину, которую вертела дрожащими пальцами.
- А туда, откуда сейчас прибежала?
- Нет! Нет!
- Плохое это место?
- Очень плохое, - прошептала Ниссо.
- А что, Бахтиор, - резко отвернулся Шо-Пир от Ниссо, - клевер, который вдоль канала растет, никто не собирается жать?
Бахтиор что-то ответил, - Ниссо вовсе его не слушала. Она снова почувствовала признательность к Шо-Пиру, который больше ни о чем ее не спросил. Быстро доев похлебку, Шо-Пир положил ложку на стол и, вставая, сказал Бахтиору:
- А теперь идем на канал. Кончать надо работу… А ты, Ниссо, будь дома, никуда не уходи, так для тебя будет лучше. Хочешь - спи, хочешь - в саду будь… Гюльриз, ты накорми ее днем получше… Пойдем, Бахтиор!
3
А когда Ниссо очнулась от своего бездумья, то удивилась, что никого поблизости нет и никто за нею не наблюдает. Встала, прошлась по саду. Старуха, занятая хозяйством, по-видимому, не обращала на нее ни малейшего внимания. Ниссо обогнула сад, подошла с другой его стороны к ограде. Нет, старуха ее не зовет, не идет за ней. Поняла, что, если ей вздумается убежать, никто не станет ее задерживать: вон склон горы, осыпь, - безлюдно, тихо, - иди куда хочешь! Постояла перед оградой, старясь размыслить: как воспользоваться предоставленной ей свободой? И неожиданно поняла: ей никуда не хочется убегать.
Медленным шагом обошла ограду и, обогнув весь сад, снова увидела дом. Взобралась на большой, высящийся над ручьем камень… Ветви тутовника, склоненные над ним, охватили Ниссо. Она легла на нагретую солнцем поверхность камня и, раздвинув ветви, стала рассматривать дом.
Странный дом: белый, с выдвинутой над ручьем террасой. Частокол тонких бревен упирается в воду. Что делается на террасе, отсюда не видно: она обращена к селению, а селение за домом, далеко внизу, по всему полукружью узкой долины. Справа и слева долина замкнута скалистыми массивами, выгибающими широкую реку.
А селение - домов пятьдесят, наверное. Домов сто, наверное! Ниссо не умеет считать до ста и до пятидесяти, пожалуй, не умеет… Она разглядывает незнакомое селение. Дома такие же, как там, где Ниссо родилась, в Дуобе, люди такие же - в сыромятной обуви, в суконных халатах. Во дворах - козы, куры, овцы, ослы. Ограды каменные, на плоских крышах сушатся абрикосы. Совсем как в Дуобе… Только больше здесь всего, только красивее здесь все, долина просторней, река полноводней, сады зеленее и гуще, людей, домов и животных много… Направо, над самой рекой, у мыса, словно толстый черный палец, торчит башня крепости, - как страшно было вчера, когда с огнем, дымом и грохотом рухнула другая башня! Ниссо опять подумала, что там распоряжался Шо-Пир. Сильный он человек, слушаются его! Но только не страшный, совсем не страшный… Говорит на языке Ниссо, как и все здесь, а слова произносит не так, будто чужой… Ну да, конечно, чужой он - русский! Одет, - разве так одеваются люди! - обувь его, штаны, рубашка не такие, как у людей. Ниссо хотелось потрогать его одежду, когда утром он разговаривал с ней. Потрогала бы, если бы не боялась его… "Боишься меня?" - спросил, а сам смеется, никакой в нем важности нет. Азиз-хон никогда не смеялся, никто в доме Азиз-хона не смеялся. А если и смеялся, то вот так, как Зогар. Это был нехороший смех, только злил Ниссо. А Шо-Пир смеется весело, будто ничего страшного в мире не знает. И Гюльриз смеется, и Бахтиор смеется. Глупые они все какие-то, смеются, сами не понимают чему. Особенно Шо-Пир: смотрит на нее и глупости говорит… И это очень обидно, - ну как смотреть такому в глаза? Никогда не видела Ниссо подобных людей!
Может быть, все-таки убежать? Бежать вовсе не хочется: впервые в жизни люди так обласкали ее и не требуют от нее ничего. Но это, наверное, обман, и лучше не верить, лучше все-таки убежать… Ниссо раздумывает - куда. Просто слушает голос страха, который нет-нет и закричит в ней, так закричит, что под коленками вдруг заноет. А ведь если бы побежала, старуха, наверное, погналась бы за ней: вот она ходит по двору, изредка поглядывает сюда. Но что старуха? Разве угнаться ей? Вот сейчас, пока нет Шо-Пира и Бахтиора, побежать, прямо вдоль ручья, на ту голую гору. Пусть закричит Гюльриз, Ниссо побежит быстрее ее старушечьего крика…
Ниссо сидит на камне, поджав ноги, думает о бегстве. Но не бежит: тепло ей, ветерок ленив, хорошо ей, спокойно. И работы с нее Гюльриз никакой не требует, - где это видано, чтобы старуха работала, а молодая, поджав ноги. Без дела на камне сидела? Вот Гюльриз ломает сухую колючку, несет ее в дом. Вот выходит из дома, режет яблоки, взобралась по приставной лесенке на крышу, положила яблоки на солнцепеке. Сама спустилась, вошла в каменную кладовку, вынесла маслобойку и два кувшина, наверное с молоком. Начинает новую работу… Ниссо немножко стыдно: сидит без дела. Но очень уж ей хорошо на камне. Тепло. Клонит ко сну. Ниссо не борется с ленью. Протягивается на камне ничком. Солнце греет заживающие ссадины. Ниссо опускает голову на руки. Говорит себе, что ей надо убежать, но закрывает глаза, подставив левую щеку горячему солнцу. Не спит, дремлет, но дремота властительней сна. Может быть, Ниссо спит, но ей все слышится тонкий и веселый шум ручья, бегущего между камнями. Ветер легкими порывами проходит по щеке Ниссо. Легко и приятно шелестит листва, чуть-чуть ее задевая. Где-то в безмерных пространствах сладкой дремоты тают далекие голоса людей, перекликающихся внизу; стучит маслобойка Гюльриз… И все это - шум, шум баюкающий, сладкий, спокойный, - лежать бы так и лежать всю жизнь!…
Никогда прежде не ощущала Ниссо такого спокойствия.
4
В тот утренний час, когда Гюльриз вошла в комнату к проснувшейся Ниссо, Кендыри сидел на ковре в запертой лавке, перед зевающим купцом. Между ними лежали мокрые лохмотья одежды Ниссо, и Кендыри рассказывал о ночном посещении дома Шо-Пира.
Лучи пробивались в щели между створками резных дверей и освещали загромоздившие лавку товары. Здесь было все, что только могло понадобиться жителю гор: расписные ленчики седел и чугунные котлы; анилиновые краски в банках с красивыми яркими этикетками; румяна и розовая каменная соль; чалмы и иголки; кривые ножи и круглые зеркальца; сухой горох в джутовых мешках и таинственные тибетские снадобья от всех болезней; зеленый подъязычный табак и разноцветная пряжа; медные браслеты и глиняная посуда; узкогорлые кувшины, душистые мази, бобы и просо - все, что можно привезти на ослах с базаров и из колониальных магазинов любого захолустья Востока. Все эти товары, покрытые пылью, лежалые и, видимо, слишком дорогие для жителей Сиатанга, не обновлялись годами. И всякий раз, глядя на них, купец думал о наступающей бедности и предавался воспоминаниям об ушедших годах доходной торговли с мирами и сеидами. Жители Сиатанга изредка обращались к купцу только за съестными продуктами да за опиумом, распространяемым Мирзо-Хуром и составляющим главный источник его доходов. Торговля его обычно была меновой, и только осенью задняя половина лавки наполнялась зерном и мукой, которыми он сразу после сбора урожая взимал с ущельцев накопленные за год долги. Поздней осенью он отвозил часть муки и зерна в Яхбар и, хорошо нажившись, привозил в лавку новый запас опиума и все то, без чего не могли обойтись ущельцы. Другую часть зерна он хранил в своей лавке до самой весны, чтобы под огромные проценты ссужать его ущельцам при наступлении поры посевов. Зимою, когда в селении, отрезанном снегами от всего мира, наступало худое время, ущельцы приходили к купцу за чашкой пшеницы, за мерой гороху, за несколькими пиалами сухих тутовых ягод. Прежде Мирзо-Хур никому ни в чем не отказывал, зная, что только смерть может скрыть от него должника. Но теперь настало иное время. Мало ли что может случиться! И все чаще приветливые разговоры Мирзо-Хура кончались для смиренных и почтительных ущельцев ничем: у них не было ни серебряных денег, ни хорошей одежды, ни крепкой посуды, какую они могли бы оставить в залог. А урожай, неизменно обещаемый ими, уже не был надежной меновой ценностью с тех пор, как в селении появился Шо-Пир.
Слушая Кендыри, Мирзо-Хур пощипывал жесткую бороду и, хмуря угольно-черные брови, глядел на него исподлобья.
- Лучше нее, - говорил Кендыри, - я видел только девчонку в Хорасане, это было другое полукружие моей жизни. Я тогда был одет, как ференги, и ехал верхом в Нишапур к брату местного халифа. Хорошее путешествие было! На ночь остановился в каком-то саду. Выходит женщина, выносит мне вареные яйца, кислое молоко, а я посмотрел на нее, - знаешь, в гареме Властительного Повелителя нет таких женщин! Она думает: я - ференги, а я ей говорю: "Поедем со мной, женой моей будешь, в Мешхеде у меня дом…" Она ехать не хочет. Ночью я схватил ее, связал, положил на лошадь, три камня отъехал…
Кендыри долго рассказывал историю одного из своих похождений, похвалялся красотой хорасанки.
- Но и эта неплоха тоже. Как первая луна, самый расцвет!
- Почему же ты в дом не вошел?
Кендыри оскалил зубы в сдержанной, холодной улыбке.
- Дело, Мирзо, прежде всего! И разве хороший охотник стреляет издалека? Ничего, время придет, купец. Открой дверь немножко, платье ее посмотрим.
Мирзо-Хур толчком руки приоткрыл створку двери. Яркий луч упал на платье Ниссо. Разложив мокрые лохмотья на коленях, купец вглядывался в узор ткани.
- Это не Яхбар. Это Гармит, - сказал он. - Ты помнишь купца Мухибулло?
Кендыри прищурил глаза.
- За четвертым перевалом живет? У озера?
- Так… Еще, может быть, у Самандар-бека куплено. Но этот узор гармитский. Его делают только в трех селениях: в Дильшурча, в Наубадане, в Джуме. Там есть старухи, знают его. В других селениях забыли. Видишь: красная нитка с желтой, знаешь этот цветок? Хаспрох это, вырос из пота Аллаха. Зеленый этот - поперек ему - что? Э, Кендыри, скажи - что? Все-таки ты меньше моего знаешь. Никто не знает теперь, я знаю. "Об-и-себзи" называется этот цветок. Когда зеленое знамя ислама вступило в Лиловые Горы, шел кровавый дождь. Это воины доблестных войск Властительного Повелителя истребляли неверных огнепоклонников. Слава Аллаху, всех истребили, и там, где прошло зеленое знамя ислама, вырос зеленый цветок, - старые люди так говорят. Этот цветок здесь и вышит. Надо узнать, кто из Яхбара в эти три селения ходил. А вот это, смотри…
Тяжелый и неповоротливый Мирзо-Хур, сидя на ковре, толстыми, мясистыми пальцами, украшенными перстнями, перебирал одежду Ниссо. Увлекшись, он разобрал значение всего узора, обрамлявшего ворот рубахи. Потом небрежно швырнул ее на колени Кендыри.
- Пойдешь?
- Пойду, - сухо ответил Кендыри.
- К риссалядару сначала зайди и к Арбоб-Касиму… К Азиз-хону еще зайди, у них уши острые, может быть, раньше узнаешь, у кого пропала жена или дочь… А если не узнаешь, благословен путь твой да будет, иди в Гармит… Если найдешь хозяина, скажи: дорогое дело, но можно вернуть…
- Ты объяснишь тут: я за товарами ушел, - думая о чем-то своем, небрежно произнес Кендыри и, свернув платье Ниссо, вышел через заднюю дверь во двор.
5
Мирзо-Хур, отвалив большой камень, распахнул настежь двери лавки. На траве под тутовым деревом сидел оборванный Карашир. И хотя это только Карашир, не имеющий даже халата, самый бедный, самый захудалый факир, на котором едва держатся лохмотья грязной овчины, Мирзо-Хур с удовлетворением щурит глаза. Ведь Карашир - один из тех, кто работает у Шо-Пира, кто признал новую власть, повинуется каждому слову Бахтиора, нарушает Установленное, открыто смеется над ним… И если Карашир сидит здесь, покорный и терпеливый, значит, он, вероятно, долго боролся с собой и сюда его привела та слабость, о которой хорошо знает Мирзо-Хур… Конечно, он пришел просить опиума, и надо ему опиум дать, но сначала поговорить с ним…
Мирзо-Хур располагается посередине ковра. Карашир молчит. Может быть, он стесняется заговорить первым? А вдруг так и не заговорит, встанет, уйдет?
- Наверно, ко мне пришел, сел под моим деревом? - не вытерпев, с нарочитой грубостью говорит Мирзо-Хур.
- К тебе. Говорить пришел! - не вставая и не кланяясь, отвечает Карашир, сидя в той же позе, что и купец.
- Значит, благодарение покровителю, хочешь сказать: привет?
- Пожалуй, скажу: привет! - отвечает Карашир. - У тебя мука есть?
"Ах, вот как, мука! - с неудовольствием думает купец. - Это дело другое: значит, от советской власти муки не дождался. Но от меня тоже ее не получит!"
Опыт, однако, приучил Мирзо-Хура никогда не отвечать на вопрос сразу. И, испытующе взглянув на насупленного Карашира, он медленно произносит:
- Зачем через траву кричать будем? Иди, Карашир, сюда. Есть ковер для хорошего разговора.
Карашир неохотно проходит в лавку, - присаживается на ковер, глядит на купца надменно и важно, будто проситель не он, а купец. Молчит.
- Та-ак! - произносит купец. - Теперь разговор пойдет. Скажи, Карашир, зачем тебе мука?
- Урожай еще не собрал. Детей много. Полмешка муки дашь, соберу урожай, целый мешок отдам.
- Мешок мало. Три мешка дашь! - грубо заявляет купец и насмешливо глядит Караширу в глаза.
Карашир, уязвленный этим взглядом, отвечает резко:
- Большую пользу себе делаешь? Корыстно нажиться хочешь?
- Всякий человек делает себе пользу.
- Не всякий бесчестно.
- Честность - для маленьких. Для больших - нет честности, иначе не было бы больших людей.
- Есть и большие люди четные! - Карашир вызывающе глядит на Мирзо-Хура.
- Кто же? - купец язвителен, потому что уже знает ответ. - может быть, ты хочешь сказать - твой Шо-Пир?
- Что можешь плохого сказать о нем?
- Ха! Чужую женщину взял!
- Не знаю я этого… - Карашир небрежно почесывает голое колено.
Самоуверенность Карашира раздражает купца. Не такого он ждал разговора.
- Ты не знаешь - все знают. Тебя заставляет работать, обещает блага в этом мире… Когда ты есть захотел, ко мне посылает: "Бери у купца"! Честность!
- Неправда, - горячо возражает Карашир. - Он не посылал меня.
- Ха! Сам пришел! Против воли его?
- Против воли, вот, да! Против него я пошел! Мой стыд, а не его стыд. Жуликом он называет тебя, не велит ходить к жулику. Жулик ты и есть. Дурак я, пошел к тебе. Не надо от тебя ничего. Дела с тобой не имею.
Карашир порывисто встает, запахивает полы овчины, обдав купца ее кислым запахом.
Мирзо-Хур сразу соображает, что даже с таким должником расставаться в ссоре не следует, быстро протягивает руку к полке, загроможденной мелочными товарами, выхватывает маленький мешочек, молча сует его Караширу. В лице Карашира растерянность и борьба.
- Нет! Не возьму, не надо, - сдавленным голосом произносит он, соскакивает с порога и торопливо идет от дома.
- Погоди, Карашир! - кричит ему вслед купец. - Сегодня голодной будет душа, курить захочешь, ко мне придешь - не дам. Сейчас бери… На!
И брошенный купцом мешочек падает у ног Карашира. Карашир хочет гордо переступить его, но останавливается. Медлит раздумывая, быстро наклоняется, сует опиум за пазуху, прижимает его к груди и, виновато ссутулившись, уходит, не смея обернуться к победившему его и на этот раз Мирзо-Хуру. А купец с торжествующей насмешливостью глядит ему вслед, стараясь унять только теперь закипающий гнев…
За большими камнями, там, где тропа свернула к селению, Карашира ожидает жена. Эту еще молодую, но уже иссохшую женщину недаром зовут Рыбья Кость. Дав ей такое прозвище, ущельцы давно позабыли ее настоящее имя, и даже сама Рыбья Кость редко вспоминает о нем. Удлиненное желтое лицо ее всегда печально и строго, темные узкие глаза смотрят вниз, - кажется, за всю свою жизнь она не взглянула на светлое небо. Ожидая Карашира, она сидит на камне так неподвижно, будто сама превратилась в камень. Черные растрепанные волосы спадают на плечи, засаленная длинная рубаха неряшливо распахнута. Скрещенные на коленях пальцы обтянуты такой сухой и сморщенной коричневой кожей, что, кажется, невозможно их разогнуть. Дома ее ждут восемь голодных, полуголых детей, и она думает, что правильно сделала, заставив Карашира пойти к купцу. Если он даст муки, - все равно, что будет потом, - только бы он дал Караширу муки! - она сделает сегодня лепешки и сама тоже будет их есть. Она не ела их уже целый год и, представляя себе их вкус, с нетерпением глядит на тот камень, из-за которого сейчас с мешком на плечах появится Карашир.
Но когда Карашир, наконец, появляется и Рыбья Кость хорошо видит, что за плечами его нет ничего, ее худое лицо искажает злоба. Карашир робко приближается зажимая мешочек с опиумом под мышкой: вот, в руках у него нет ничего, вообще нет ничего, пусть она даже распахнет овчину… Такая неудача, такая судьба: купец на дал ему ничего!
- Почему не дал? - вставая, хрипло спрашивает Рыбья Кость. - Что сказал?
- Сказал: кончилась для таких, как я. Ничего, зато я колючие слова бросил ему в лицо, пусть подавится ими.
Рыбья Кость молчит. Ведь вкус лепешки был уже у нее во рту… Нет, что-нибудь тут не так, дурак ее муж, и, конечно, он виноват.
- Просить не умеешь! - выкрикивает она. - Гордый очень! У русского гордости научился, веришь ему, а голодным надо забыть о гордости: хочешь, чтоб дети твои передохли? Иди домой, без тебя обойдусь, о себе только думаешь! Будет у нас мука!
И Карашир покорно побрел домой. Он думал о мешочке, зажатом у него под мышкой. Он думал о том, что, все в мире презрев, он будет видеть страну счастливых и жить в ней и весело болтать с женщинами, совсем не такими, как эта злая его жена!
А Рыбья Кость почти бегом миновала деревья на берегу перед лавкой купца и смело переступила порог.
Купец встретил ее таким холодным, презрительным взглядом, что смелость ее сразу исчезла. Она опустилась перед ним на ковер, скрестив босые ноги.
- Ну? Теперь ты пришла?
- Пришла!… Муж мой дурак, не умеет просить… Теперь я иначе прошу, почтенный. Ты давал нам раньше, теперь тоже дай, много не надо, дай, сколько велит тебе бог; сама буду я отдавать…
- Сейчас можешь отдать? - нагло глядя на нее, процедил купец.
- Что есть у меня сейчас?… Ио, Али!… Ты говоришь…
Но испуг Рыбьей Кости сразу же сменяется равнодушной покорностью.
- Пусть так… Твоя воля, достойный.
Она думает о детях и о вкусе горячих лепешек. Купец пренебрежительно оглядывает ее, лениво встает, проходит в темную половину лавки, выносит на свет две черствые гороховые лепешки, швыряет их под ноги женщине.
- Рыбья Кость!… Обглоданные кости нужны собакам!… Но я добр, иди! За эти прекрасные лепешки тебе ничего отдавать не придется.
И Рыбья Кость, пряча свое унижение, опустив голову так, что разметанные волосы упали на лицо, неуверенным шагом побрела прочь от лавки. Лепешки она прижала к груди и совсем не думала о еде.
Когда она скрылась за поворотом тропы, Кендыри. Собравшийся в дальний путь, вышел из глубины лавки.