- Разве можно счастье искать? - улыбнулась Шура. Улыбка была серьезная, будто она прислушивалась к чему-то, что внутри нее. - Счастье завоевать нужно. Жить яркой, красивой, мужественной жизнью, просто, от всего сердца, делать свое трудное дело… И, оказывается, это был подвиг. Разве это не счастье? А человеку много счастья нужно. Много! Как солнца!
- Все правильно говоришь, доктор, - необычно тихо, без крика сказал Садыков. - Труду цену узнаешь - и счастью цену узнаешь.
- Я с вами согласен, Александра Карповна, - опять крикнул Неуспокоев. - Счастье в том, чтобы достигать. И достигнуть! - тяжко и зло закончил он. Лицо его было сурово и непреклонно.
- А я с вами согласен, Николай Владимирович! - сказал директор. - И у нас тогда, в Караганде, одно было в мыслях - достигнуть! Дать в срок карагандинский уголек Магнитке. А не дали бы уголь, и Магнитка не дала бы точно в назначенный срок свой первый чугун. И тогда на чем бы мы сегодня пахали и сеяли? На волах? Освоение одного гектара целины требует одной тонны металла - только в виде тракторов и прочих земледельческих орудий. У нас, например, пятнадцать тысяч гектаров пригоднопахотной земли, значит только нам, одним нам, вынь да положь пятнадцать тысяч тонн металла! Видите, какая штука получается? - Корчаков шумно вздохнул. - Караганда - моя старая любовь! Такая любовь не ржавеет. Желаю и вам, молодежи, встретить такую любовь, - снова улыбнулся он Шуре.
- Заходите, товарищи, у меня сегодняшние газеты есть, свежий "Огонек" найдется, - поднялась Шура и вскрикнула: - Пожар! Смотрите, как полыхает! Ой, я так боюсь пожаров! Это близко?
- Далеко, - равнодушно ответил Садыков. - Это не пожар, это луна.
Дымно-красное зарево, напугавшее Квашнину, наливалось пламенем, бушевало, и над горизонтом показался край багровой луны. Она поднималась заметно для глаз, и под ее мутно-красным светом засияла лакировка автобуса, затем стала видна колонна машин, потом дальний бугорок и, наконец, дорога до самого горизонта, будто медленно раздвигался гигантский занавес.
- Николай Владимирович, бросьте вы газеты! Идите сюда! - крикнул директор. - В Ленинграде вы такой луны не увидите! В полнеба!
Неуспокоев, не отрываясь от газеты, лениво отмахнулся.
Корчаков и Шура поднялись в автобус. Садыков отошел в степь. Его томило виноватое беспокойство, всегда приходившее в конце дня. Когда день уже кончен, ему начинало казаться, что он сделал сегодня непростительно мало.
Есть среди нас люди, и много таких, которые, окончив трудовой день, строго, придирчиво проверяют себя: все ли я сделал, что положено было сделать сегодня? А Садыков в такие минуты спрашивал себя по-другому: не могу ли я сделать еще что-нибудь, кроме сделанного? Он был уверен, что при той силе и с теми возможностями, которые ощущал в себе, он делает мало, недопустимо мало! Он жил в непрерывных и нетерпеливых поисках еще какого-нибудь дела, которое он сможет сделать, а значит, и должен сделать. И сейчас он искал - что можно сделать еще? Не может быть, чтобы не нашлось еще какое-нибудь дело! И, поглядывая на колонну, он недовольно слушал шум стоянки: голоса, смех, налаживавшуюся песню. Вот ее подхватили гитара и баян. Не спится городским людям в новых, необычных условиях.
- Товарищ прораб, ты дежурный по колонне? - крикнул он, подойдя к автобусу. - Не спят люди. Скоро двенадцать, а подъем в четыре ноль-ноль. Иди, пожалуйста, наведи порядок.
- Позвольте, я должен укладывать спать триста совершеннолетних лоботрясов обоего пола? - неприятно удивился прораб. - Может быть, чулочки им снять и сказочку на ночь рассказать?
- Идите, идите, гоните молодежь спать. Им не напомни, они до рассвета будут песни петь, - сказал Корчаков и прислушался.
Садыков с кем-то разговаривал у двери автобуса. Это пришел Чупров. Затем Садыков поспешно ушел, а Борис окликнул Квашнину:
- Александра Карповна, вы здесь? Вы давали кому-нибудь водку? Два пол-литра?
- Конечно, нет! - удивилась Шура. - А в чем дело?
- На Цыганском дворе шоферы пьют. Говорят, что водку им дали вы. Профилактически.
- За эти слова морду бить надо! - возмущенно крикнул Неуспокоев, глядя через раскрытую дверь на Бориса. - Что вы морщитесь? С этими людьми нельзя быть чересчур интеллигентным. Здесь попроще, погрубее, похамоватее надо!
- Идите, разберитесь, - строго сказал прорабу Егор Парменович. - Морду бить, конечно, не рекомендуется.
- Я вас провожу, - накинула Шура на голову-платок.
Прораб молча, сердито оделся.
- Мне бы только узнать, кто распускает про вас эту грязную клевету! - зловеще выдвинул он подбородок. - Рывок у меня сто десять, между прочим, а жим….
Он не кончил, увидев испуганное лицо Квашниной, и весело засмеялся:
- Александра Карповна, я же шучу. Морду надо бы набить, но этика не позволяет.
Он погладил руку Шуры, лежавшую на его руке, и они вышли из автобуса. Девушка сразу запела верным, но слабым и старательным голоском:
Что так сердце, что так сердце растревожено,
Словно ветром тронуло струну…
Неуспокоев подхватил нестерпимо задушевным баритончиком:
О любви немало песен сложено,
Я спою тебе, спою еще одну.
Но песня что-то не получилась, они замолчали. Шура смеялась волнующе и призывно. Так девушка смеется, когда рядом мужчина, который ей нравится. Потом песня наладилась, полилась легко и счастливо, и два голоса - слабый, несмелый, и уверенный, торжествующий, словно обнявшись, уходили все дальше и дальше в степь. И с тоской Борис подумал, что там, в степи, под луной, сильные мужские руки обнимут покорные девичьи плечи.
Из-за автобуса неожиданно выскочили Воронков, Бармаш и Полупанов. С ходу, перебивая друг друга, они заговорили возбужденно:
- Это не дело, товарищ директор!.. Для целинника дисциплина первее всего, а на Цыганском дворе буфет с водкой открылся!.. Шоферня пьет.
- Знаю! - круто осадил их появившийся в дверях Корчаков. - А зачем вы сюда прибежали? Жаловаться? Силенок не хватает самим прекратить безобразие? Быстренько катайте обратно на Цыганский двор. Туда пошел дежурный по колонне, прораб Неуспокоев. Ему этика хотя и не позволяет морду бить, а вы все же последите за ним. Одерните, в случае чего.
Шоферы повернулись и побежали, но директор остановил их:
- Воронков, погоди!.. С прорабом пошла наша докторица Шурочка. Ты и за шоферами последи. Не ушибли бы ее. А то ведь у вас, шоферни, к каждому слову такая приправа!..
Шоферы ушли. Егор Парменович остался стоять в дверях автобуса. Задумчиво поглаживая усы, он глядел в конец колонны, где варили что-то автогеном. Будто рядом разлетались широким веером и гасли на лету ослепительно-голубые искры.
- Не спится людям, - тихо сказал он. - Да разве заснешь….
Глава 10
Садыков проверяет топографию верблюдом
О степи грустно свистнул суслик. Значит, начинается рассвет. Борис проснулся, дрожа от холода. Он ночевал на Цыганском дворе. В оконные проемы бывшего трактира смотрело безотрадное утро. В степи было серо, скучно и тесно от тумана, закрывавшего горизонты.
Взяв умывальные принадлежности, Борис вышел в степь. Услышав на озерке плеск, остановился. Мефодин, голый до пояса, горстями плескал ледяную воду на лицо, на грудь, на бока. От белого мускулистого его тела вился тонкий розоватый парок. Утираясь, он спросил хмуро Чупрова:
- У вас, случаем, не найдется какой-нибудь препарат от головной боли?
- Нет. Но я попрошу у доктора.
- К докторше я и без вас дорогу знаю, - грубовато бросил Мефодин и ушел.
Когда колонна тронулась, поднялся ветер, степь зашумела широким океанским гулом, неподвижно стоявшие на востоке облака начали свою кочевку, а из жемчужного тумана встало красное дымящееся солн це. И снова древняя Сары-Арка, по-кошачьи выгнув спину, качала машины, как на мягкой волне. По степи бежали тени от облаков, и когда машины догоняли их, сразу становилось сыро, прохладно, сумрачно, а совсем рядом сияла веселая солнечная даль.
Мефодин упорно молчал, хмурился и делал вид, что внимательно всматривается в ветровое стекло. Борис понимал его настроение и не пытался заговорить. Он вздрогнул от неожиданности, когда Мефодин громко и, как показалось Борису, с вызовом спросил:
- Ребята говорят, будто вы первый доложили начальству о нашей пьянке. Это верно?
- Верно. Я первый сообщил. Дальше?
- А что дальше? Правильно сделали, - перевел Мефодин взгляд на Бориса. В глазах его не было ни злобы, ни вражды. - Садык-хан хотел меня с машины снять, да запасных шоферов нет. А если бы снял, вы довольны были бы?
- Доволен не был бы, но согласился бы, что Садыков поступил правильно.
- Смотри, какой правильный человек! Принципиальный! - уголком губ усмехнулся насмешливо Мефодин.
Чуточку обидевшись, Борис отвернулся к окну. Справа, на юге, открылись горы, невысокие и островерхие, как брошенные казахские шапки. По их направлению чувствовалось, что они подходят к дороге под острым углом и где-то соединяются с ней. Но ничего интересного в них пока не было, и Борис откинулся на спинку. В кабине было уютно. Тихо, монотонно, как колыбельную, пел мотор, в ящике под сиденьем позвякивали инструменты, и Бориса укачало.
Проснулся он с сильно бьющимся сердцем. По всему горизонту прокатился тяжелый взрыв, словно раскололось небо и рухнуло на землю. Слева, с севера, медленно, но неотвратимо ползла к дороге грифельно-черная туча, мрачнея и свирепея с каждой минутой. Оттуда потянуло холодом погреба и свежо запахло дождем. Косые серые его полосы уже колыхались на черном пологе тучи. А справа, на юге, над горами, небо было залито таким ослепительным солнечным светом, что больно глазам.
- Закройте окно! - закричал Мефодин. - Сейчас дождь хлынет! Соображать надо!..
Борис испуганно закрутил ручку окна, но поднять стекло до верха не успел. На крышу кабины туго, как в барабан, ударил крупный и тяжелый ливень. Первый после зимы дождь, яростный, кипящий, падал отвесно, как водопад. Ровный, могучий его шум заглушал рокот мотора. По дороге побежали пенистые ручьи.
Борис с тревогой и сочувствием смотрел на Мефодина. Шофер напряженно сгорбился, вцепившись в крестовину штурвала и переводя то и дело быстрый взгляд с дороги на идущую впереди машину. Сквозь грозное веселье весенней грозы колонна неслась на предельной скорости, убегая от опасной удали разгулявшейся стихии. Надсадно выл мотор, наполняя кабину жаром перегретого металла, а снаружи плескалась вода, как за бортом корабля. И как от форштевня корабля, от буфера машины отлетали в обе стороны водяные буруны.
Машину тряхнуло и накренило. Ее вышвырнуло из колеи, и какие-то секунды она летела на колесах только одного борта. Бесшабашное лицо Мефодина исковеркала гримаса злости и мучительного напряжения. Свалившись всем корпусом на штурвал, он выправил машину, но через минуту скользкий выверт колес снова сжал сердце ожиданием беды. И снова, падая на руль, водитель осадил машину. И таким прекрасным, гордым и счастливым было в этот короткий миг борьбы и победы лицо Мефодина, что Борис удивился.
Сквозь дождевые водопады, сквозь залитое дождем смотровое окно Мефодин плохо видел дорогу и впереди идущую машину. Была немалая опасность врезаться ей в корму, зазевайся чуть Мефодин. Но едва Борис подумал об этом, колонна сбавила скорость. А через десяток минут стоп-сигналы замигали остановку. Колонна признала себя побежденной. Машины съехали с дороги в степь, чтобы их не засосало грязью, и остановились.
Приложив щеку к стеклу, Борис увидел потемневшие от дождя, забросанные грязью машины. Они были похожи на вымотавшихся после скачки коней. Над радиаторами их вился парок, совсем как над спинами измученных лошадей. И нигде ни души, ни одного человека на грязной дороге.
Ливень продолжался без малого три часа, и все это время колонна стояла. Мефодин сразу же начал примащивать на штурвал снятую телогрейку. Похлопав по ней, как по подушке, он сказал:
- Кто как хочет, а я поработаю над собой минуток сто двадцать.
И вдруг сказал хорошим, смеющимся голосом:
- Нашего Садыка вспомнил. Непонятный он все-таки человек.
- Почему непонятный?
- А вот слушайте!.. На последнем перед походом собрании он, дьявол, вдруг поманил меня пальцем и спрашивает: "А скажи, Мефодин, во время рейса в кабине спать будешь?" У меня и штаны затряслись! Опять, думаю, "смотри, Мефодин!" Он ведь с меня глаз не спускает, только и слышу от него: "Смотри, Мефодин, да смотри, Мефодин!" Я, конечно, бодро отвечаю: "Ни в коем случае!" А он засмеялся: "Ну, и жаман твое дело! Не в рейсе, ясное дело, а на стоянке умеешь в кабине спать? В степи кабинка твой дом будет. Не умеешь - научу. Есть два способа. Можно спать сидя, а голову на баранку, а можно лежа поперек кабинки, а ноги за борт, в окно. Запоминай!.." Видали такое дело? - засмеялся шофер.
- А скажите, товарищ Мефодин, не обижайтесь на мой вопрос, почему Садыков допекает вас этим - смотри да смотри? Какая причина?
Мефодин медленно отвел глаза:
- Причина есть, а рассказывать не буду. Тоже не обижайтесь.
Заснул он сразу, едва опустил голову на баранку, по-детски выпятив во сне губы.
Ливень перешел в нудный, затяжной дождь. Когда колонна тронулась, на степь спустились сумерки, а затем как-то сразу надвинулась ночь. Машины еле-еле ползли, наматывая на колеса пуды грязи. Прокладывая зажженными фарами светлый коридор, они шли ощупью. Следя напряженно нацеленными, словно вынесенными вперед, глазами за клочком дороги, танцующим в свете фар, Мефодин ругался:
- Плывет дорога! Достанется моей красавице! Как придем в Жангабыл, обязательно еще раз перетяжку сделаю. Подтяну ей опять нервы.
Горный хребет на юге, словно нарисованный тушью на темном небе, подступил к дороге совсем близко. В одном месте от него отошла и встала у самой дороги невысокая сопка. На вершине ее, как маленький маячок, горел теплый домашний свет. "Это в уютной комнате горит над столом лампа, - подумал Борис. - Видят ли оттуда наши огни?" Машины подошли к сопке вплотную, и свет их фар показал на ее склоне небольшое белое здание, а перед ним троих людей - двух мужчин и женщину. Они приветственно махали руками, и колонна ответила им салютом гудков. Потом неожиданно выскочили из темноты захлестанные дождем, нахохлившиеся мазанки какого-то 1 аула. Низкие, с окошками в ладонь, с незаметными, как дыра в нору, дверями, они чем-то напоминали нищих, вставших вдоль дороги. Фары выхватили из тьмы человека, ослепленно закрывшего глаза.
- Какой аул? - крикнул Борис.
- Колхоз "Жаксы-Жол"! - прилетел уже из темноты ответ.
За аулом снова пошла черная, глухая степь, смотреть было не на что, и Борис опять задремал. Сначала он беспокойно ворочался, сквозь сон ему казалось, что они поехали назад, обратно в город, и ему придется объясняться с недовольным редактором. Потом ему начало сниться, что он дома, в России, лежит под вечер дождливого летнего дня в сарае на сене. Дождь что-то шепчет, вкусно булькают капли, падающие в лужицы с крыши. Ну до чего же хорошо!
Так, с улыбкой, и проснулся. Шептал дождь, булькали капли. Колонна стояла, Мефодина в кабине нет. Было очень тихо, ни голоса, ни стука. Борис выскочил из кабины и огляделся. В голове колонны огненным пологом висело яркое зарево от многих зажженных фар. Оттуда же доносилось гуденье моторов. Борис двинулся было в ту сторону и остановился, ослепленный. В черное небо медленно вплыла осветительная ракета - сигнал аврала, по которому все население колонны обязано собираться в одно место для общей работы. Разъезжаясь ногами по грязи, нелепо взмахивая руками, он побежал на зарево.
…Тесно друг к другу, полукругом стояли машины и голубоватым театральным светом фар освещали похожий на декорацию берег не то реки, не то озера, заросший сизым, звенящим на ветру тростником. Берег был сплошь изрыт колесами, и можно было прочитать невеселую историю борьбы машин с топью. Вот тут подкладывали бревна, но они, измочаленные, ушли в трясину, здесь откапывали завязшую машину, а вот тупик - машина не пробилась и отступила. Остро пахло развороченной землей и перегнившими растениями.
Сделав только шаг, перешагнув черту, отделявшую ярко освещенное место от темноты, Борис остановился, ослепший. Когда глаза привыкли, различил понурых, мокрых от дождя людей. Они ушли сюда, за машины, чтобы не застить свет фар, освещавших топь. Это были водители, и Борис узнал Костю Непомнящих, ленинградца Вадима, Яшеньку, рябого шофера. Остальные были незнакомы Чупрову. Водители нервно купили, ожесточенно плевали и перекидывались короткими, сердитыми фразами:
- Бедовые грязи! С берега сразу фарами в болото.
- Гиблое место, чего там!
- Одним словом - вынужденная посадка!
- А чего вы хотите? В самое что ни на есть степное нутро заехали. В запазуху к ней!
- Черту в запазуху заехали, а не степи! Стихия!
- При современной технике слепая стихия не страшна, - поучающе сказал Вадим.
- А по-моему, для современной техники стихия как раз страшна, - несмело возразил Яшенька.
- Вытащим и в другом месте пробьемся, - не сдавался Вадим.
- Еще как страшна! - сердито откликнулся рябой водитель. - Грушин вон всей рамой сел. Грушин, наш ведущий! И всей рамой! Ты погляди!
На середине топи низко осела в грязь великолепная машина, пятитонный "ЗИС". Это был лидер колонны, машина Грушина. Она завалилась набок, тяжело всхрапывая мотором, как выбившаяся из сил, упавшая в тяжелой колее лошадь. Перед радиатором ее кто-то, размахивая зажатой в кулаке кепкой, кричал отчаянно:
- Давай на меня!.. Давай, давай!.. Лады!.. Теперь вперед! Вот она и вся! - заторжествовал размахивающий кепкой человек.
Борис удивился, узнав в нем Мефодина. А где-то рядом скользкий голос Шполянского сказал насмешливо:
- Гарно Васёк вкалываеть! - Потом крикнул совсем по-садыковски: - Смотри, Мефодин!
Мефодин ответил таким диким ругательством, что невидимые в темноте девчата сначала взвизгнули, потом заговорили негодующе, оскорбленно.
А "ЗИС" заревел мотором, судорожно дернулся, но не сдвинулся ни на шаг. И торжествующий голос Мефодина стал плачущим:
- Нет, брат, не вся!.. Да нажимайте, вы, черти, на борта! Печенье перебирать приехали, жоржики ленинградские?
Ребята нажимали и все разом, срыву, злыми голосами кричали на Мефодина, а он уже костерил за что-то вышедшего на подножку Грушина. Грушин отвечал ему срывающимся голосом, а им всем кричали с берега не то брань, не то советы десятки голосов. Сердито, словно тоже ругаясь, ныл на низкой ноте мотор, пронзительно вскрикивали, косо взлетая, потревоженные чайки, и где-то близко, короткими всплесками, как тумаками, били в берег грязные волны тяжелой, взбаламученной воды. Все эти звуки не улетали ввысь, к небу, а глухо метались над трясиной, придавленные низкими тучами. От этого становилось тревожно и беспокойно. Чувствовалось, что работа не ладится и нет смысла продолжать ее дальше.