Она придумывала себе воображаемых противников, нагромождала ворох трудностей и несчастий, - ей обязательно нужны были подвиги.
Николай возвращался домой пешком, ночными безлюдными улицами. Можно было, не возбуждая ничьего любопытства, счастливо смеяться, дурачиться и читать полным голосом стихи:
Земных принимает, земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я к тебе тянусь неуклонно,
еле расстались, развиделись еле.
Существовали две недоговоренности: Тамара избегала расспросов об Олеге, а Николай о своей работе. То, о чем они умалчивали, имело больше значения, чем то, о чем они говорили. До поры до времени ему везло, удавалось сворачивать разговор в сторону, и они начинали спорить о причинах слабости ленинградских футболистов или о проблемах управления самолетами по радио. Но постепенно ему становилось все труднее уклоняться от ее настойчивого любопытства.
Она заметила его уловки; и это навело ее на грустные размышления. Тамара вспомнила, что за все время их знакомства он ни разу не поделился с ней своими институтскими делами, удачами или неприятностями, что у него много свободного времени. Подозрение любит подтасовывать факты. Первоначальный образ Николая, чуть неуклюжего, упорного, сосредоточенного парня, тускнел, заменялся легкомысленным любителем развлечений.
В их последнюю встречу она, взволнованная и гордая, сообщила, что ее назначили на преддипломную практику на завод к Ильичеву.
Его неприятно покоробило такое совпадение. Несмотря на все его старания, она все же вступила в круг его злоключений. С нарочитым равнодушием он заметил:
- Ну, что же, завод как завод, ничем не интереснее остальных.
Девушка возмутилась.
- Я не представляю себе, интересует ли вас что-нибудь кроме плавания. Можно подумать, что после спора с Олегом вы прониклись его мировоззрением.
- Ну, теперь меня некому выручать, - грустно пошутил он.
- Скажите, Николай, нас интересует ваша работа? - в упор спросила она.
Николай замолчал, как бы предлагая оставить разговор неоконченным.
Чем он мог оправдаться перед Тамарой? Он сам не знал, где кроется ошибочность его поведения, в чем он не прав. Что-то знакомое было в его чувстве беззащитности перед лицом этой девушки. Он вспомнил: еще и еще раз ему звонил Ильичев, приглашал приехать на завод, посмотреть машину; Николай вновь отказывался, ссылаясь на занятость, а на самом деле теперь он просто боялся, что Ильичев заметит его равнодушие. До сих пор его жизнь двигалась по простым законам хорошего и плохого, нужного и вредного. Еще не попадал он в такую сложную путаницу событий, когда, осуждая свои поступки, он продолжал совершать их.
Тамара требовала ответа, а он все молчал, словно онемев, и сам видел, что окончательно губит себя в ее глазах. Ему было страшно лишиться ее в такое тяжелое для себя время. Даже мысленно он не произнес еще слово "любовь", но уже где-то далеко, глубокими, затаенными ходами это чувство начинало прокладывать себе путь к сердцу. С каждой минутой молчания он все больше терял ее. Она уходила от него, он искал слов, чтобы задержать, остановить, и не находил.
Они дошли до парадной ее дома и молча распрощались. Она решительно толкнула дверь, обернулась, в ее глазах блестели слезы.
- Я люблю людей, которые борются, а вы? Единственное, с чем вы боретесь, - это со своим желанием бороться… Олег лучше вас, он хоть честно говорит то, что думает!
Шофер признавал только четвертую скорость, изредка он снисходил до третьей и явно скучал при этом. Николай непроизвольно сжимался, когда дорогу перебегали прохожие. На шоссе за городом обстановка еще более осложнилась. Маленькая машина проскакивала с вызывающим ревом под самым носом несущихся навстречу тяжело груженных высоких "зисов".
- Лихач вы! - крикнул Николай шоферу.
- Был я когда-то тихоней, - обиженно сказал шофер, - да Ильичев выдрессировал. Такие скорости, говорит, оставь для извозчиков. Вы бы видели, как он сам машину ведет!
Николай был бы непрочь, чтобы шофер вел машину как извозчик медленно - так медленно, чтобы еще и еще раз подготовить себя к тому, что ему предстояло. Во-первых, Ильичев. Когда Ильичев накануне позвонил ему, он сам неожиданно для себя попросил пропуск на завод, и сразу как бы рукой сняло все его смятение последних дней. Сам еще не понимая почему, он знал, что решение это правильное, что поехать надо было давно. Зайдя к Полякову подписать командировку на завод, он испытал какое-то особое удовольствие, застав там Маркова.
- Ни пуха ни пера вам, - полушутливо, полусерьезно пожелал Марков. И этот намек на известное только им обоим был тоже приятен.
За этими мыслями вставала еще одна - о Тамаре. О встрече с ней, и непременно случайной, где-нибудь в узком проходе цеха, где не разминуться.
Машина неслась, втягивая под колеса серое полотно дороги, и в мягкой тряске неотступно плясали перед ним широко раскрытые глаза с каплями света в зрачках, то ли радостные, то ли недоуменные.
Впечатление быстроты, какого-то иного, ускоренного темпа жизни не исчезло, а усилилось, когда Николай, выйдя из машины, проходил по заводскому двору и дальше - по зданию заводоуправления. Происходило это впечатление не от внешней суеты, мелькания лиц, гудков электрокаров, дрожания земли под ударами паровых молотов. Нет, было ощущение огромного метронома, отстукивающего секунды, причем с каждым ударом этого невидимого маятника что-то создавалось. В движениях, в глазах встречных людей он замечал, что они тоже прислушиваются к этим ударам.
Его сразу провели в кабинет главного конструктора. Ильичев, все в той же кожаной курточке с молниями, стоял за письменным столом, выслушивая какого-то пухлого круглолицего человека, похожего на цыпленка. Посетитель, деловито взмахивая короткими ручками, заваливал стол рулонами чертежей. Ильичев приветливо кивнул Корсакову и снова уставился на хлопотливого посетителя тяжелым взглядом.
- Скажите, вы с кем говорили об этом? - спросил Ильичев.
- Ни с кем, Аркадий Сергеевич, я считаю, что такие вопросы могут быть рассмотрены только вами.
- Так вот, такие вопросы появляются тогда, когда мои подчиненные не могут их решить. - Мягкий, почти нежный голос Ильичева, к удивлению Николая, звучал с жестокой неумолимостью. - Как правило, такие случаи бывают редко. Обратитесь к начальнику технического отдела; если он не решит, пусть приходит ко мне.
Посетитель еще шире раскрыл глаза и окончательно стал похож на цыпленка.
- Я не представлял себе, что вы придерживаетесь таких формальностей.
- Чиновник? - рассмеялся Ильичев. - Сознайтесь, что так подумали. - Он повернулся к Николаю. - Между прочим, если понимать под чиновником человека, строго придерживающегося рамок своих обязанностей, то иногда это не плохо. Зачем я должен отбивать хлеб у технического отдела? Я согласен с теми, кто утверждает, что самый хороший начальник тот, кому нечего делать; немного хуже тот, кто уходит домой в восемь вечера, и совсем плох тот, кто не успевает даже побриться.
Он вышел из-за стола, протянул Николаю руку.
- Здравствуйте, дорогой. Наконец-то вытянул вас. Пойдемте сразу же на сборку, смотреть нашу красавицу.
…"Красавица" возвышалась посредине цеха на бетонном постаменте, в легкой паутине металлических лесов. Повсюду трепетали голубые слепящие огни сварки, визжали сверла, постукивали деревянные киянки. Пахло горячим железом. Николай слыхал от отца, что среди старых металлистов есть мастера, определяющие качества железа по запаху. Мостовой кран, ровно гудя, осторожно спускал огромное колесо с лопастями, похожее на турбинное. Несколько человек, запрокинув головы, напряженно следили за его ходом, показывая крановщику руками - правее, левее, стоп.
К Ильичеву подошел высокий парень в берете, в синем комбинезоне.
- Аркадий Сергеевич, - оказал он, косясь на Николая, - звонили из третьего - забракована головка. Я подозреваю, что они испытывали ее с пристрастием.
- Я знаю, - сказал Ильичев, - они будут ставить бандаж.
- Аркадий Сергеевич, опять лишние килограммы. И сборка мотора задерживается. Они срывают весь график. Это форменный саботаж. Они пользуются тем, что…
- Аника-воин, закрой рот, переведи бригаду на охлаждение и познакомься, - прервал его Ильичев. - Товарищ Корсаков - автор регулятора, Совков - предводитель молодежной бригады сборщиков.
- Вы все шутите, Аркадий Сергеевич, а наши обязательства трещат, - расстроенно сказал Совков, здороваясь с Николаем. - Мы хотели завтра испытать мои крепления, а теперь… - он махнул рукой.
- Трещат? - угрожающе переспросил Ильичев. - Придирался к первому цеху из-за пустяка и заставил помочь сварщикам - выиграл два дня; думаешь, не знаю? Электрики силовую проводку кончили? А ты кричишь, что кабеля нет, а сам тайком поставил их на контрольную.
- Ну, как вам нравится наша "дедуся?" - спросил Совков у Николая, спеша перевести разговор на другую тему.
Ильичев удовлетворенно рассмеялся.
- Да ты покажи ее сначала.
Совков сконфуженно постучал себя пальцем по лбу и, взбежав на лесенку, пригласил их следовать за собою.
- Какое странное прозвище - "дедуся", - сказал Николай.
Ильичев прищурился и, любовно кивая на Совкова, рассказал, что на митинге, перед началом строительства машины комсомольцы заявили: "Дадим ей другую скорость", - вот и пошло сокращенное: "дедус", "дедуся".
Ильичев показывал свою машину с увлечением, не скрывая горделивого восхищения. Он как бы заново переживал еще не остывшие волнения споров, затаенные в каждой незаметной детали, и все, что казалось сейчас таким очевидным и единственно правильным, оказывалось результатом долгих, мучительных поисков. Громадные, неслыханные до сих пор скорости требовали незнакомых для технологии давлений, температур, напряжений, точностей обработки; металлурги варили особые жароупорные стали, механики разработали новые виды подшипников, новую смазку, новые насосы, новые методы исследования вибрации; человеческая мысль оказывалась на таких скоростях слишком медленной, неспособной управлять, - нужна была новая современная автоматика. Сотни, тысячи людей, десятки заводов и лабораторий создавали эту машину, создавали заново, ибо все то, что имелось в мировой технике, становилось устаревшим при переходе на эту новую качественную ступень.
Совков, пользуясь каждой паузой, вставлял в рассказ Ильичева имена своих такелажников, сварщиков, слесарей, и Николай поражался, сколько блестящей выдумки вкладывали в свой труд люди этих профессий, казавшихся ему прежде простыми и бездумными.
Дотрагиваясь до какой-нибудь детали, Ильичев ласково поглаживал ее зеркальную поверхность кончиками пальцев, а Совков по-хозяйски похлопывал кулаком, словно заодно проверяя ее на прочность и подгонку.
- Вот, - сказал он, указывая Николаю на густо закрашенный суриком "приливчик", - здесь будет стоять ваш регулятор.
Николай присел на корточки, осмотрел хорошо знакомое по чертежам место. Здесь он был у себя. Придирчиво проверил соседние приборы, основание, заглянул в каждую щелку. Хотелось представить себе заранее нрав своих соседей - не слишком ли у них высокая температура, а что будет, если лопнет одна из бесчисленных трубок, не зальет ли регулятор… Он забрасывал Ильичева и Совкова вопросами, что-то записывал, опять опускался на колени и все медлил, тянул, жалея покинуть свой уголок. Он сделал несколько замечаний Совкову о расположении питательной сети. Совков начал было спорить, Николай настаивал, ссылаясь на инструкцию. Совков оглянулся на Ильичева и, увидав непроницаемо-холодное выражение его лица, неохотно поставил мелом крест сбоку от "приливчика", нещадно ругая вполголоса какого-то арапа Петра Великого.
Отныне все заботы и беспокойства шумливого бригадира сборщиков стали близки и понятны Николаю. Он волновался вместе с Совковым и Ильичевым за негодную обмазку электродов; подошел начальник цеха - пожаловался Ильичеву на большие допуски колец, и Николай нетерпеливо ждал решения Ильичева - отправлять их назад или подгонять на месте. Из всех этих больших и мелких неполадок, тревог складывалась судьба машины, а значит - и судьба регулятора. Он не заметил, как стал звеном в общей цепи. Он зависел от всех, и все от него.
Вытирая промасленные руки ветошью, они прошли в стеклянную конторку диспетчера. Присели закурить.
- Все знают, что дает лишний процент скорости, и мало кто себе представляет, чего это стоит, - задумчиво сказал Ильичев, и Николай заметил, какие у него усталые, красные от бессонницы глаза. - Когда писатель пишет книгу, он с полным правом ставит сверху свою фамилию. Следовало бы ввести такой обычай и в технике. Построили хороший дом - на нем прибить доску: "Сей дом строили архитектор такой-то, каменщик такой-то, столяр такой-то" - всех творцов, лучших творцов упомянуть. И на этой машине, - он кивнул в сторону цеха, - написать, что создали ее "литейщик Косов, профессор Синельников, бригадир Совков, инженер Корсаков, токарь Глазунов и конструктор Ильичев". Да, да, вы не смейтесь. Это уже не моя машина. Если бы все они делали только то, что имеется в чертежах и расчетах, тогда это была бы машина Ильичева, а так мне приходится потесниться. Все, что получится сверх расчетной скорости, будет принадлежать им.
- Какое вы ожидаете повышение скорости? - медленно спросил Николай.
Ильичев развел руками.
- Поверьте мне, не знаю. Что ни день - все мои расчеты рушатся. Только сяду прикидывать - сообщают какую-нибудь новость. Вот Совков свое крепление компрессора предложил, и, должен сказать, отличное крепление. Через недельку, думаю, все должно улечься, тогда назову вам новую цифру. Во всяком случае, не меньше чем плюс двадцать - двадцать пять процентов.
Николай опустил голову. "Вот оно, наконец-то, пришло!" - пронеслось у него в сознании.
Ильичев смотрел на него пристально, изучающе, как доктор на больного.
- Николаи Савельевич, а как у вас дела?
Николай пожал плечами. Он не мог ответить ничего определенного. Никто не предполагал, что от регулятора потребуются скорости большие, чем в ТТЗ. И вполне вероятно, что регулятор "захлебнется" в области высоких скоростей. Во всяком случае, по возвращении в институт Николай немедленно проверит, что можно будет выжать дополнительно…
- Да, - протянул Ильичев. - ТТЗ составляли скучные люди, люди, лишенные воображения. Слишком поздно мы спохватились. Я, признаться, надеялся, что вы подправите нас и предусмотрите запасец.
Николай встряхнул головой.
- Есть выход, Аркадий Сергеевич! - воскликнул он и, не в силах больше сдержаться, рассказал о своей идее.
- Чудесно! Чудесно! - повторял Ильичев, увлеченный его азартом.
Вдруг он отодвинулся от Николая и сказал жестким, злым голосом:
- Какого же чорта вы до сих пор молчали? - Он сжал свою бороду в кулак. - Впрочем, все равно, теперь все пропало. Чтобы оформить новый заказ через Москву, надо месяц, не меньше.
- Неужели вы думаете, что институт остановится перед… - запальчиво начал Николай и запнулся, вспомнив Арсентьева.
- Не думаю, а знаю. Сколько вам надо, чтобы кончить вашу модель?
- Месяца три.
- Вот видите. Добивайте-ка лучше американца.
- Чтобы на вашей доске создателей машины вы записали вместо Корсакова мистера Харкера? Нет, Аркадий Сергеевич, не выйдет. Не выйдет! - повторил Николай, весь словно ощетинившись. - Я в институте добьюсь своего, теперь меня ничто не остановит.
- Ладно, - подумав, сказал Ильичев. - Давайте попробуем. Я ваш союзник.
Уже в машине, по ту сторону заводских ворот, Николай вспомнил про Тамару. Впервые он забыл про нее, и именно тогда, когда она была где-то рядом!
В тот же вечер, оставшись один в лаборатории, Николай испытал регулятор на повышенную скорость. Он старался быть беспристрастным. Трижды снимал он основную характеристику, и трижды кривая отмечала на высоких скоростях недопустимый разброс точек.
- Можно что-нибудь исправить? - спросил он себя. - Нет, не представляю. А все же? Забудь о своем приборе на время. Нет, видно, Александр Константинович был прав: регулятор исчерпывает себя. Каждый самолет имеет свой потолок. Выше себя не прыгнешь.
Он выключил установку. Стоя перед регулятором, презрительно оттопырив верхнюю губу, он обратился к нему с короткой речью:
- Что, брат, не вышло? Молчишь? Дурак я был, что потратил столько времени на тебя. Я знаю, что за тебя кое-кто поборется, но я тебя доконаю. Чтобы ты пролез на машину будущего? Ни за что. Оставим тебя здесь, как памятник наших ошибок.
Следовало обстоятельно подготовиться к завтрашнему сражению с Арсентьевым. Он набросал перечень необходимых материалов для своего регулятора, календарный план, программу испытаний. Закончил в полночь. Поднялся из-за стола, потянулся до хруста в костях. Уходить не хотелось. Словно из далекого путешествия вернулся он в родные места. Вязкое оцепенение последних недель исчезло. Насвистывая, прошелся он вдоль высоких стеклянных шкафов. Ему представлялось, что рядом идет Тамара. Он взял бы ее за руки. Родная, любимая девочка с диковатыми зрачками. В старое время к ногам возлюбленных рыцари слагали драгоценные камни, золото, меха. Нелепые и смешные рыцари. Вот оно истинное богатство - смотри, Тамара!
На полках, теряясь в полутьме, рядами выстроилась армия приборов. Верные друзья, они приветствовали его возвращение, празднично поблескивая радужными переливами призм, воинственным сверканием латунных клемм, винтов, благородными бликами полированных футляров.
Как в настоящей армии, здесь были передовые отряды разведчиков - безответные работяги в потрепанных, расцарапанных коробках: простые амперметры, омметры, логометры, магазины сопротивлений, мосты, - они первыми вступали в бой, прощупывали, уточняли обстановку. Потом им на помощь спешили точные миллиамперметры, осциллографы, электрометры. И уже в разгаре сражения поднимались с атласных подушек важные, высшего класса точности гальванометры, фотометры, эталоны, потенциометры.
Если бы ты знала, Тамара, про увлекательную романтику каждодневных битв, разыгрывающихся в тиши лабораторий! А сколько поэзии таилось в метком и красочном техническом языке! Стоило только вслушаться в причудливые сочетания слов - шлейф осциллографа, каскад усиления или следящая система, коронный разряд, ливни электронов… - Из таких слов слагаются: поэмы!.
И если бы перевести сейчас на этот высокий язык его мысли, они, примерно, звучали бы так:
"…Одну строку в этой поэме должен написать я. И вовсе не для того, чтобы оправдаться перед тобою или завоевать твою любовь. Может быть, нам не суждено встретиться больше. Мне просто хочется, чтобы мы с тобою с каждым днем становились счастливее…"
На белом листе бумаги методично, один за другим выстраивались шалашики. Ровный строй лагерных палаток, скучный и однообразный. Карандаш чертил их, не допуская никаких отступлений. С каждой фразой Николая на бумаге прибавлялся новый шалашик.
Знакомая и, в сущности, безобидная привычка Арсентьева сейчас мешала сосредоточиться.
"Хоть бы придумал что-нибудь другое", - раздраженно подумалось Николаю.