- Шутишь? - Глаза Каширина широко раскрылись от удивления. Любой новости он ожидал, но такую…
- Истинно так. - Асаевич в знак доказательства перекрестился.
- Слышь, Тымнэро, - сказал Каширин, - царь-то наш, Солнечный владыка, с трона того…
- Навсегда? - с изумлением спросил Тымнэро. - Чего это он? Ослаб?
- Похоже, что ослаб, - согласился с ним Каширин.
Тренев строго глянул на Каширина и процедил сквозь зубы:
- Дикарю-то знать это ни к чему, все равно не поймет… Надо создать Комитет общественного спасения, охранять порядок, чтобы не было погромов, насилий, грабежей.
- Уж хуже того, что было, навряд ли будет, - заметил Каширин, еще не пришедший в себя от такой новости. - Какая же власть в России нынче? Неужто германца кайзера?
- Власть в Петрограде перешла в руки Временного правительства, - сообщил Тренев.
Анадырский народ сходился в уездное правление, заполняя большую комнату. Уже некуда было протиснуться, а люди все прибывали.
- Верно ли, что царь приехал в Петропавловск и оттуда дал телеграмму? - спрашивал широкоплечий шахтер в оленьей кухлянке.
- Какая телеграмма? - отвечал рыбак Ермачков, мужичок неопределенного возраста, со сморщенным лицом. - Преставился ампиратор, нового будут выбирать…
- А наследник?
- И наследник отперся от престолу… Не хочет царствовать. Отказывается.
- Чего он так доспел? Сдурел… Кто ж добровольно от царства отказывается? Что-то напутал радист. Не пьян ли был, когда слушал-то?
- Тверезый, кажись…
Подталкиваемый Треневым, Асаевич встал на табуретку, держа в руках бумагу с расшифрованным телеграфным текстом.
Притихшая толпа внимательно выслушала телеграмму, подписанную Чаплинским, а за ней другую - уже от имени Петропавловского комитета общественного спасения, в которой предлагалось избрать такого же рода комитет и в Анадырском уезде.
Слово взял Тренев:
- Комитет общественного спасения будет осуществлять полноту власти в уезде, согласуя действия с Временным правительством в Петрограде, с правительством демократического большинства. Самодержавие пало, да здравствует конституция!
Многие не поняли последнего слова и загалдели, требуя объяснения.
- Конституция - это правление без царя, - пояснил Тренев. - Граждане, просим высказать свои предложения по составу комитета.
Каширин протолкнулся вперед, отстранил секретаря уездного правления Оноприенко и крикнул:
- Граждане анадырцы! Есть такое соображение - власть-то чья? Народная! Народ-то, он разный. У одних, значит, и сети и рыбалки, у других ничего, окромя старательского лотка. И еще - как местный народ? Будет ли он к новой власти причастен или же нет?
- Понятие народа - понятие демократическое, - принялся объяснять Тренев. - Народ включает в себя представителей всех сословий, но могущих нести ответственность за безопасность населения, печься о благе и иметь соображение…
- Ты говори прямо, Тренев, не юли, - тихо, но внятно попросил его Каширин.
- Местное население по причине крайней дикости, невежеству и склонности к пьянству не может быть привлечено к управлению краем…
- Посмотришь вокруг - одни трезвенники, - зло заметил Каширин.
Начали выкликать имена будущих членов комитета.
Первым был назван Асаевич. Видно, телеграммы, которые он принимал, неожиданно повысили его авторитет.
Тренев, примостившись у края стола, записывал фамилии.
Рыбак Ермачков выкликнул:
- Петра Каширина в комитет!
Кроме Каширина, в комитет прошли делопроизводитель уездного полицейского управления Мишин, Иван Тренев, промышленник Бессекерский и еще несколько человек. Уездным комиссаром после долгих споров был избран Матвей Станчиковский, бывший помощник начальника полицейского управления.
Возбужденные, но несколько растерянные расходились по домам жители Ново-Мариинского поста.
Начальник Анадырского уезда Царегородцев подъезжал к Ново-Мариинску со стороны Туманского мыса. Каюр Иван Куркутский, имевший родичей и знакомых по всей тундре от Ново-Мариинского поста до Маркова, правил собаками и пел песню, в которой смешалось все - и радость по поводу возвращения домой, и прямые намеки на то, что высокий начальник будет щедр при расплате и поверх всего выдаст бутылку огненной дурной веселящей воды.
Царегородцев, намерзшийся и предельно уставший за долгую поездку, наглядевшийся на нищету и грязь, испытывал не меньшую радость по поводу возвращения, предвкушая горячую баню, чистую теплую постель и жаркое тело своей благоверной.
Сердце и душа таяли при этих мыслях, и он, прервав песню каюра, громко сказал:
- Ладно, Ваня, будет тебе бутылка…
- Спасибо, вот спасибо! - Каюр обернулся на пассажира. - Я всегда думал, что ты широкий человек и душа твоя щедрая… Да не обойдет тебя милостью своей бог…
Куркутский перекрестился.
- Скажи, Ваня. - Царегородцев старался найти удобное место на мерзлых рыбинах собачьего корма. - Какого же роду-племени ты человек? По наружности ты вроде бы на чукчу похож, но крестишься да и по-русски похоже говоришь…
- Верноподданный его ампираторского величества, - быстро ответил каюр, - слуга царю и православной церкви…
- Да не об этом речь, - нетерпеливо сказал Царегородцев, - я спрашиваю про породу вашу. Язык ваш вроде бы русский, но черт знает чего вы туда понамешали… Будто бы российский говор, а понять ни хрена нельзя. Да и обличье ваше… Иной раз поглядишь - дикарь дикарем, а в другом виде вроде бы русские. Одно утешение - бабы ваши больно красивы да ласковы.
- Это верно, - крякнул каюр. - Бабы наши, мольч, скусные…
- И что это за словечко "мольч", которое вы суете куда попало?
- Будет твоя воля, скажу землякам, чтоб "мольч" этого не говорили, - обещал Куркутский. - А порода наша российская. Происходим мы с дальних веков от Дежнева да Анкудинова.
Царегородцев добрался до Хатырки, убедился в правильности донесений о том, что в этих местах хозяйничали американские и японские скупщики пушнины, обирая коряков и чукчей. Японские рыболовы перегораживали реки, закрывая доступ кете в нерестилища.
Положение края предстало ужасным: болезни, нищета, невежество, а у многих было какое-то странное безразличие к жизни.
Поездка не на шутку напугала Царегородцева, и он решил, вернувшись в Ново-Мариинск, немедленно подать прошение об отставке. Надо возвращаться в Россию, в привычную жизнь. Поселиться где-нибудь в маленьком городке средней России. И никаких тебе дикарей, изнуряющего бесконечного холода, который, казалось, навеки сковал эту неласковую, богом забытую землю.
И еще - отсутствие газет… Невозможно понять, что творится в России. Победные телеграфные реляции об успехах на германском фронте и тут же - сообщения американского радио об измене, о предательстве.
Справа, на льду лимана, показалась Алюмка - одинокий остров, круто возвышающийся над торосами.
Еще один поворот, низкий мыс - и на бледном вечернем мартовском небе показались ажурные мачты анадырской радиостанции.
Куркутский почмокал губами.
Ему тоже не терпелось домой, в жарко натопленную избу за речкой Казачкой. Он уже до мелочей продумал свое возвращение. Отвезет пассажира к его дому. Сдаст на руки обрадованной жене, получит свою бутылку и направит упряжку за речку. На бутылку можно Анемподиста Парфентьева позвать. Тоже чуванского роду мужик, расскажет все новости.
Собаки почуяли жилье.
Возле своей яранги Тымнэро окликнул путников:
- Какомэй, никак Куркут?
- Это я, верно доспел, - отозвался Ваня.
Тымнэро глядел вслед нарте и думал, что же будет с Царегородцевым, с этим самым главным тангитаном Анадырского уезда.
Куркутский гнал собак от свенсоновского склада - длинного приземистого здания из гофрированного железа - по единственной улице Ново-Мариинска. Редкие прохожие шарахались от упряжки, однако никто не останавливался и не спешил поздравить с благополучным возвращением уездного начальника.
Дом, где жил Царегородцев, располагался почти впритык к дому уездного правления у впадения реки Казачки в Анадырский лиман.
На крыльце присутственного дома толпилось несколько человек. Еще издали Царегородцев узнал Ивана Тренева, Матвея Станчиковского и своего давнего врага - Петра Каширина, которого он намеревался выслать с первым же пароходом в Петропавловск.
"Встречать собрались", - с удовлетворением подумал Царегородцев, внутренне готовясь достойно ответить на приветствия, принять знаки верности и преданности.
Куркутский просунул палку-остол с железным наконечником и остановил упряжку.
Молчание толпы было странно.
Царегородцев поднялся, сделал шаг по направлению к крыльцу.
- Прочь с дороги! - строго сказал он оказавшемуся на пути Ивану Треневу, которого он всегда открыто презирал. Сказав это, Царегородцев заметил на рукаве коммерсанта красный бант.
- Это что такое? Вы что тут, опились до белой горячки? Свихнулись? Где Оноприенко? А ты что тут застыл, как кусок замерзшего дерьма? Отопри дверь.
Станчиковский сделал неопределенное движение, как бы намереваясь повиноваться окрику Царегородцева, но его опередил Каширин. Он загородил дорогу бывшему начальнику и сказал:
- Кончилась ваша, гражданин Царегородцев, власть. Нынче в Ново-Мариинске и по всей России власть нового демократического Временного правительства. Самодержавие пало.
- Кто тебе позволил сюда прийти?
- Я член Комитета общественного спасения, - спокойно, с достоинством ответил Каширин. - В интересах общества, сохранения спокойствия, а также чтобы не дать иноземцам на разграбление окраины нашего отечества, мы и создали комитет. Отныне, Царегородцев, вы не начальник уезда, не представитель его императорского величества и не ваше благородие, как вас тут ошибочно называл Асаевич, а гражданин Царегородцев.
По мере того как Каширин говорил, выражение лица Царегородцева менялось.
- Ваш кабинет, бумаги - все опечатано впредь до особого распоряжения из Петропавловска, - сообщил Станчиковский.
Царегородцев тяжело повернулся и пошел, сгорбившись, к своему дому.
Через несколько дней в Петропавловск ушла телеграмма, переданная тайком от Комитета общественного спасения перепуганным и ничего до сих пор не понявшим радистом Асаевичем:
"Опечатан в моей квартире домашний кабинет. В канцелярии опечатаны денежный ящик, шкафы с делами, бумагами, архив. Опечатаны склады с казенными припасами, экономическими товарами. Доступа без членов комитета нет… Председатель комитета требует предъявить на ревизию денежные книги, документы кассы специального сборщика… Царегородцев".
Чукотская весна семнадцатого года шла своим чередом. Исподволь таял и оседал снег, крыши ощетинились ледяными сосульками, блестевшими на ярком солнце.
Возвратившись из стада, Теневиль обнаружил в яранге полный разгром.
Женщины были расстроены, а Милюнэ со слезами зашивала свой изодранный в клочья кэркэр.
- Что случилось? - встревоженно спросил Теневиль, подбирая разбросанные по земляному полу клочки шерсти.
- Он опять приходил, - всхлипывая, ответила Милюнэ.
- Сначала долго упрашивал Милюнэ, - рассказала Раулена. - Сулил лакомую еду, пыжики, лахтачьи кожи. Потом стал говорить, что выкинет из яранги всех старых жен и сделает Милюнэ единственной и самой главной женой. О своем брате тосковал, что-то с ним случилось…
- С каким братом? - не понял Теневиль.
- С русским царем, - пояснила Раулена. - Какое-то несчастье произошло с Солнечным владыкой… Сильно разгневался Армагиргин и стал крушить все. Порвал кэркэр на Милюнэ.
Милюнэ, не поднимая головы, всхлипывала.
- Уполз он, - заключила Раулена. - Однако погрозился, что все равно не отстанет от Милюнэ и сделает ее своей женой…
Теневиль устало опустился на сдвинутое бревно-изголовье. Старик упорен и настойчив. Он не оставит бедную девушку в покое.
Приречного поселения, откуда ушла Милюнэ, уже больше не существует… Ехать ей в Марково - это слишком близко, да и больно много там дружков Армагиргина - тот же Черепак или купец Малков…
Оставался еще один родич - житель Ново-Мариинска, Тымнэро. К нему и придется отвезти бедную Милюнэ. А второй женой брать нет резона, хоть она и хорошая, работящая женщина. Детей пока у Теневиля нет, Раулена одна справляется, шьет одежду, готовит еду…
Приняв решение, Теневиль успокоил женщин и начал готовиться к дальней дороге.
Армагиргин прослышал о его намерении и призвал к себе.
Не любил Теневиль ходить в ярангу, поставленную впереди всего стойбища.
Армагиргин сидел у полога и скоблил ножом оленью ногу.
- А Милюнэ?
- Милюнэ едет к своему родичу в Ново-Мариинск.
- Это кто же у нее там родич?
- Тымнэро.
- Этот нищий рыбоед? Да она там подохнет с голоду на второй же день приезда.
- Найдет себе работу, - так же не повышая голоса, отвечал Теневиль. - У тангитанов на рыбалке постирать да убрать… Поселок большой, неужто для одной женщины работы не будет?
- Да первый же тангитан повалит ее в постель! - убежденно, с каким-то жалостным стоном проговорил Армагиргин. - Среди белых, выморочных русских баб она будет лакомым кусочком, и всяк будет на нее зариться! Чем на такое толкать родственницу, взял бы уговорил перейти в мою ярангу.
- Сам же знаешь, - не хочет она к тебе.
Теневиль слушал и дивился тому, что хозяин стойбища иной раз даже сдерживает голос. Почему он не кричит, не грозит, не говорит, что сгноит Теневиля и всех его родичей в дальнем стойбище, заморозит в дырявой нечиненой яранге?
- Хочу тебе дать добрый совет, - заговорил Армагиргин вкрадчиво и доверительно. - Нынче не время в Ново-Мариинск ездить. Похоже, среди тангитанов большая драка назревает. Худо будет тем, кто попадется под их горячую руку. Жалеть да рассматривать не будут, кто под пули да под казацкие сабли попадет.
- С чего бы им драться между собой? - подозрительно вглядываясь, стараясь угадать истинную цель увещевания, спросил Теневиль.
- Так и быть, скажу тебе тайну, - Армагиргин придвинулся к пастуху, понизил голос почти до шепота. - Свалили Солнечного владыку!
Теневиль, пораженный этой новостью, огляделся в чоттагине. У самого входа, возле очага, копошились жены Армагиргина.
- Как же это случилось?
- Черепак говорит - свалили его насильно, - сообщил Армагиргин. - Злые люди.
- Пришельцы?
- Свои же соплеменники, тангитаны, - махнул рукой Армагиргин. - Так что сейчас в Ново-Мариинск ехать опасно.
В большом сомнении вышел Теневиль из яранги Армагиргина.
Весеннее стойбище было оживленно - из яранги в ярангу спешили люди, ребятишки играли возле высокого, вкопанного в снег столба, пытаясь забросить на его вершину чаат. Чинили расслабившиеся за зиму нарты, меняли деревянные полозья на металлические, чтобы можно было ездить по талому снегу, мокрой тундре и каменистым осыпям.
Если промедлить, придется отказаться от поездки в Ново-Мариинск - солнце топит снег, съедает нартовую дорогу.
Возле своей яранги Теневиль остановился.
И тут-то догадался он, отчего Армагиргин был не то что мягок и ласков, а нерешителен и больше полагался на силу слов, нежели кулаков своих.
Если в царском стойбище Петербурге власть перешла к бедным, то, быть может, в уездном центре Ново-Мариинске… А кто еще беднее Тымнэро да тамошних чуванцев-каюров?
Теневиль быстро вошел в чоттагин своей яранги и громко сказал:
- Собирайся, Милюнэ! Завтра на рассвете едем в Ново-Мариинск!
Глава третья
Весной и летом 1917 года буржуазный Камчатский областной комитет стал активно готовиться к первому областному съезду представителей населения. На нем предполагалось избрать постоянный областной комитет, областного комиссара, обсудить вопросы экономической жизни. Буржуазия Северо-Востока стремилась закрепиться у власти, используя демократические формы представительства…
Сборник "Время. События. Люди". Магадан, 1967
С властью в Ново-Мариинске творилось что-то непонятное. С одной стороны, существовал комитет, который собирался чуть ли не каждый день. Тымнэро, проходя мимо здания уездного правления, часто слышал возбужденные голоса. Явственно различался пронзительный, лисий говорок Ивана Тренева. С утра до позднего вечера бегал он по единственной улице Ново-Мариинска. Красный бант на рукаве давно снял, зато завел специальный мешок из нерпичьей кожи для бумаг. По вечерам у него по-прежнему собирались торговые люди Ново-Мариинска и громко кричали охрипшими пьяными голосами…
Иногда захаживал к Тымнэро Петр Васильевич Каширин. Без шапки ходил он берегом лимана к кладбищу. Оттуда сворачивал к яранге Тымнэро.
Он жадно пил заваренный спитым чаем кипяток и жаловался:
- Погубят они Чукотку, эти говоруны! Слышь, о чем запели? Товару в нонешний год Владивосток не даст, с Камчатки тоже нечего ожидать. Вот и хотят американцев призвать и наладить с ними торговлю на все - и на пушнину, и на оленей, и даже на землю…
- Да как можно землю продавать-то? - с сомнением спросил Тымнэро, представляя, как американцы торгуют у него пропитанную рыбьим жиром вонючую налипь в яме для тухлой рыбы.
- Земля, даже чукотская, - это самый дорогой товар! - горячился Петр Васильевич. - Слыхал, сколько отвалили американцы за аляскинскую землю? Миллионы! И не ассигнациями, а долларами. Понимаешь, что это такое! Да где это тебе понять. Для Тренева теперь самое время и Чукотку продать. Вот и рвут друг у друга власть, чтобы миллионы эти себе в карман положить…
Главная забота в яранге Тымнэро состояла в том, чтобы хоть чем-то накормить детей и собак.
А самим можно продержаться на спитом чае, на жалких остатках собачьего корма.
Что же будет дальше?
Зачем понадобилось свергать со своего сиденья Солнечного владыку, изменять заведенный порядок, когда каждый знал свое место, свое положение, свою надежду? Была и у Тымнэро надежда. Мечтал он вырастить детей, сделать их лучшими каюрами на всем протяжении снежного нартового пути от Уэлена до Въэна, каждому снарядить хорошую упряжку самых сильных и выносливых собак.
И тогда они с женой Тынатваль могли бы спокойно доживать свою старость, ожидая детей, отправившихся в дальний путь.
Сам Тымнэро чинил бы нарты, мастерил новые, растил смену для собачьих упряжек.
Это была бы достойная настоящего человека жизнь.
Комитет общественного спасения Анадырского уезда собрался на свое очередное заседание.
Члены комитета шумно входили в сени, громко топали ногами, отряхивая с торбасов и валенок липкий весенний снег, и пробирались в накуренную комнату.