Коберский пошел навстречу, протянул полусогнутую руку. Оба смотрели друг другу в глаза и долго жали руки, застыв в полупоклоне.
- С прибытием, Александр Николаевич, - наконец отняв руку и обнажив в улыбке редкие зубы, сказал Коберский.
- Спасибо, Аникей Владимирович.
В вестибюле их встретил директор картины Борис Семенович Скляр. Он видел из окна своего номера, как подъехала машина, неторопливо и легко сошел по лестнице вниз, сунул Мережко сухую цепкую руку, второй рукой пожал локоть и хорошо поставленным баритоном произнес:
- Ждали. Рады. С прибытием.
Борису Семеновичу уже перевалило за шестьдесят, но выглядел он лет на пятнадцать моложе, был высок, моложав лицом, волосы, в которых, несмотря на возраст, едва-едва пробивалась седина, коротко острижены. В его манере держаться сквозила легкая развязность, которая позволяла в зависимости от обстоятельств то фамильярничать, вплоть до обращения к малознакомому на "ты" и похлопывания по плечу, то мгновенно, когда это требовалось, демонстрировать собеседнику превосходство над ним.
Борис Семенович вежливым жестом пригласил Мережко к окошку администратора, которая, уже догадавшись, кто приехал, поспешно протянула бланк и деловито уточнила:
- "Люкс", Борис Семенович?
- Все равно, лишь бы отдельный, - сказал Мережко, вынимая паспорт и фломастер.
- "Люкс", - кивнул администратору Скляр.
"Люкс", хоть и не совсем соответствовал столь громкому названию, - узкий, темноватый, с запахом дезинфекции и сырости, - все же оказался приличным номером, как говорится, со всеми удобствами.
Завтракали вчетвером в ресторане. В зале пахло вареной бараниной. Здесь за группой были закреплены три столика. Сели за крайний, у окна. Официантка сменила на нем скатерть, поставила чуть привядшие тюльпаны в пластмассовом стаканчике.
- Что будем есть? - Скляр подвинул к Мережко меню.
- Что все, то и я, - ответил Александр. - Вообще-то, я предпочитаю есть то, что принято в данной стране или крае.
- Мне все равно, - пожал плечами Коберский.
- Значит, пельмени из баранины всем, - заказал Скляр официантке.
- А пить? - спросила девушка.
- Пить? Что будем пить? Я, например, всегда одно и то же - чай и кефир, - ответил Скляр.
- Все равно, - буркнул Коберский.
- Чай зеленый, - полуобернулся Жолуд к Мережко.
- Зеленый? Великолепно! - согласился Александр.
- В нем много танина, - пояснил Жолуд, довольный тем, что его выбор пришелся по вкусу писателю.
- Пожалуйста, два больших чайника и обязательно пиалы, - улыбнулся официантке Мережко.
Та мило улыбнулась в ответ:
- Обязательно.
Когда она ушла, наступило молчание, хотя и Коберский, и Скляр, да, пожалуй, и Мережко были готовы к серьезному, не очень приятному разговору по поводу снимаемой картины и терпеливо ждали его, но никто не решался заговорить первым.
- Ты на студию перед отъездом заходил? - спросил Коберский у Александра, и никто не понял, спросил он это для того, чтобы просто нарушить молчание или чтобы начать важный разговор издалека.
- Заходил, - кивнул Мережко.
- Что там новенького?
- Все то же. - Мережко усмехнулся. - Толчея в коридорах, треп, споры, похожие на ссоры. Агаджанов кричит на всех углах, что лишь он гениален, а все остальные компиляторы, лакировщики и бездари. Молодые считают, что только они начинают подлинно новое кино, а три четверти века жизни кинематографа ничего не стоят, что Эйзенштейн и Довженко - люди одной картины и т. д. и т. п.
- Так всегда было в мире искусства, так, наверное, будет и впредь, - вяло, кривясь, как и всегда, когда ему что-нибудь не нравилось, заговорил Коберский. - По этому поводу давно бытует актерская притча: на первом курсе студент - гениальный мастер, на втором - талантливый, на третьем - хороший, а когда придет в театр - начинающий.
- Во все века молодые считали себя гениями. Это у них, по-моему, от телесного здоровья и беспредельно легкомысленной веры в свои силы, - с иронической улыбкой произнес Скляр. И уже со вздохом добавил. - Молодежь всегда права, если даже ошибается, старики всегда ошибаются, если даже правы.
- Да! - с веселой злобой согласился Коберский. - Еще Марк Твен печально изрек, что лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей.
- Старой райской птицей ты еще будешь, - с фамильярной льстивостью заключил Скляр.
- А щенком уже нет, - со смехом добавил Мережко.
- А я им и не был! - вспылил Коберский. - В наше время мы после ВГИКа - ассистентами и помрежами. А сейчас, едва скомпилировал из отходов разных модерных киношек дипломную короткометражку, - сразу на тарелочке подают полнометражный.
- "В наше время", "вкалывали помрежами"… - сокрушенно покачал головой Скляр. - Тебе ли на судьбу обижаться? Ты говоришь так, словно у тебя все в прошлом, словно ты уже старик. В свои тридцать лет ты смял полдюжины картин, которые принял зритель и о которых спорили критики.
- А-а-а, - отмахнулся Коберский. - Для молодых щенков я уже старик, снимающий, как с гордостью провозгласил однажды с высокой трибуны директор нашей студии, "фильмы хорошего среднего уровня".
Мережко вдруг расхохотался:
- Так и сказал, на полном серьезе?
- На полном, - кивнул Коберский, и сам рассмеялся.
Смеялись и остальные. Смеялись скорее всего не над словами директора киностудии - они уже давно в кругу киношников стали нарицательными и вряд ли вызвали бы смех. Только Мережко слышал их впервые, а когда он смеялся, заражал и других, все невольно покатывались от хохота вместе с ним, если даже острота была изрядно заезженной.
После завтрака Коберский и Мережко поднялись в номер к режиссеру. Перед их приходом здесь уже успела побывать уборщица: кровать была застелена, в запотевшем графине свежая вода, чайник и пиалы аккуратно сложены на столике, ворса ковров на полу ершилась от недавно утюжившего их пылесоса. Все остальное здесь находилось в величайшем беспорядке: на двух холодильниках, в которых хранилась пленка, навалом лежали газеты и журналы, крохотный письменный стол бугрился от рукописных листов бумаги, потертых сценариев, страничек со схемами съемок. И по всему этому было разбросано великое множество плохо очиненных карандашей, шариковых ручек, сигаретных коробок. На креслах, подоконнике, тумбочках валялись альбомы, географические карты, словари, справочники. В этом великом хаосе мог разобраться один Коберский, и если к чему-то прикасалась услужливая уборщица, режиссер приходил в ярость.
- Присядем, - предложил Коберский.
- Где? - ухмыльнулся Мережко.
- А вот…
Коберский сбросил с кресел на пол альбомы и карты. Сели друг против друга, подвинули кресла к открытому мокрому балкону, закурили.
- Что говорят о картине на студии? - искоса поглядев на Мережко, нетерпеливо спросил Коберский.
- Почему не прислал материал? - не отвечая на вопрос, спросил Мережко.
- Два дня тому назад я послал пятьсот метров, - вздохнул Коберский.
- Но это же не все…
- Больше нет. Ты же видишь, как снимаем…
- Вижу. Но знаю, что вы сняли больше. По отчету - больше.
- Так что все же говорят там? - уже без запальчивого любопытства, а скорее с ленью уставшего человека повторил Коберский. - Что болтают? Только честно, не надо меня успокаивать.
- Тебя волнует коридорная болтовня?
- Это барометр… Без причины материал вызывать не станут.
Мережко помолчал, размышляя, стоит ли говорить режиссеру правду. Ведь все равно то, что болтают о картине недоброжелатели Коберского, по мнению Александра, слишком далеко от истины, хотя и есть в этих разговорах доля правды. С самого начала работа над фильмом сложилась неудачно. Актриса, утвержденная на главную роль, не "потянула", и поэтому, еще до экспедиции в Ашхабад, почти все павильонные съемки пришлось повторить. Это лихорадило группу, вызывало много кривотолков на студии, даже люди, всегда верившие в режиссера, или смущенно отмалчивались, когда речь заходила о картине, или сочувственно пожимали плечами: все, мол, в искусстве возможно, даже гении не застрахованы от неудач, а Коберский еще не гений.
- Молчишь? - словно издалека донесся до Мережко голос режиссера.
И Мережко, всегда сдержанный, уравновешенный, вдруг выпалил сердито:
- Говорят, что ты с фильмом зашился!
- А-а-а, говорят… - болезненно поморщился Коберский и стал глядеть в открытую дверь балкона: там снова шел дождь.
Мережко тут же пожалел о сказанном. Скрывать, конечно, ничего не следовало, тем более, что Коберский, спрашивая, другого ответа и не ждал: он прекрасно знал студию. Но сказать все же надо было как-то по-иному…
- Что ж, все правильно. - Коберский с силой провел ладонью по лицу, как бы пытаясь разгладить болезненно проступившие морщины, и повторил. - Все правильно, все закономерно. Судьба режиссера всегда напоминает мне судьбу футболиста. Пока тот забивает виртуозные голы, его носят на руках, стал "мазать" - болельщики орут: "С поля!"
- Ну уж, так прямо и "с поля", - ободряюще улыбнулся Мережко. - А может, те правы, кто сомневался в сценарии? Сейчас уже и об этом говорят.
- А сам-то ты как думаешь?
- Не знаю…
- "Не знаю", - передразнил Коберский. - Вот это твое интеллигентское, рахитичное "не знаю" многим на руку. Конечно, тот, кто не сомневается, - не художник. Но все это следует держать в себе и не хныкать, не исповедываться перед каждым. И всегда помнить, что ты живешь в самом прекрасном, но вместе с тем и в самом злом мире - в мире искусства. Он разделен на два лагеря: на талантливых и бездарных. На подвижников и рвачей. Не всегда сразу и поймешь, где те, а где другие.
- Понесло, - снисходительно улыбнулся Мережко.
Коберский смутился, и сам, вероятно, понял, что "понесло", но тут же, щелкнув зажигалкой и окутав себя облаком сигаретного дыма, сердито, хотя уже и без прежней запальчивости, продолжал:
- А главное - очень трудно порой разобраться, кто с тобой, а кто против тебя. Все сочувствуют, все советуют, все улыбаются. А ты говоришь "не знаю". Да за это "не знаю" потом тебя же и секут, оно на пользу именно тем, кто действительно ни хрена не знает!
- Ты ведь и сам не раз говорил, что сценарий сложный…
- Если бы он не был сложным, я бы не брался за него. Я не люблю ремесленных поделок, где все разложено по полочкам, где все ох как кинематографично. Сценарий - это прежде всего хорошая литература!
- Говоришь так, словно ты сценарист, а не я…
- А что же ты думал! Меня хоть и нет в титрах, но и я соавтор. Если в одной упряжке, если вместе тянем, - значит, соавтор!
- Так зачем же ты меня вызвал в таком случае?
- А затем, что я без тебя не имею права ни сокращать, ни переделывать. Без тебя и представителен сценарной коллегии.
- Ах, вот оно что, - откинулся в кресле Мережко. - Значит, все-таки и в сценарии не все в ажуре? Снова переделки?
- Во, во! - почти обрадованно вскричал Коберский. - А говоришь - "не знаю". Сам же, как только дело касается переделок, - сразу ершом.
- Просто уже надоело! Что там еще? - нетерпеливо дернулся Мережко.
Коберский, погасив о пепельницу сигарету, вынул из пачки, лежавшей на столе, новую, поднялся и, став к Мережко спиной, проговорил глухо:
- Что еще - не знаю. Сам не знаю… Одно лишь скажу: почти все должно остаться, как было. Но ты же понимаешь, Саша, сроки. Они нас крепко поджимают, мы сильно отстали… Кое-какие объекты придется опустить. Эпизоды на дороге, в лесу перенести в кафе, в клуб или еще черт знает куда! На натуре погода не даст снять. Короче, заменить интерьерами… Ну и… следовательно, в помещении кое-что будет по-иному. Собственно, почти новые эпизоды.
Мережко молча вздохнул.
- Ни в одной картине у меня еще ничего не проходило гладко. Всегда что-нибудь… - словно сам себе пожаловался Коберский.
Мережко не ответил. Сощурив глаза, он жадно курил и молча смотрел, как, подгоняемые порывистым ветром, то хлюпали, то стрекотали, разбиваясь о бетонную плиту балкона, частые дождевые капли.
- Работы, наверное, не так уж и много? - Мережко посмотрел на Коберского с робкой надеждой.
- Еще не знаю. - Он снова закурил и спросил раздраженно. - А почему с тобой не приехал куратор?
- Мне сказали, что занят с другой картиной, завтра якобы вылетает.
- А-а-а, так все-таки его присылают, - неопределенно протянул Коберский.
- Такая установка: любая правка, а тем более переделка эпизодов в утвержденном сценарии, должна рассматриваться если не редколлегией, то хотя бы одним из кураторов, - засмеялся Александр.
- Чему радуешься? - хмуро удивился Коберский.
- Тому, что решение, по-моему, очень верное. Не будь его, вы так наизменяете в картине, что автор и не узнает своего родного дитяти. - Мережко снова рассмеялся.
Коберский помолчал, показывая этим, что на такое сомнительное остроумие не намерен даже реагировать, а потом спросил:
- Кто приезжает?
- Митя Осеин.
- Старый человеконенавистник. Цепной пес!
- Ну зачем ты так? - благодушно заметил Мережко. - Злой ты…
- А ты добряк, точнее - добренький! - почти перешел на крик Коберский. Потом вдруг осекся, развел руки в стороны и заговорил спокойнее, не без ехидства в голосе. - Постой, постой, да кого ты мне напоминаешь, а? Кого-то очень знакомого… Ага, вспомнил: Стиву Облонского у Льва Николаевича. Как он там о нем? М-м-м… "…В нем было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. "Ага! Стива! Облонский! Вот и он!" - почти всегда с радостной улыбкой говорили, встречаясь с ним".
- Ну, думаю, это не худшие человеческие качества, - без улыбки заметил Мережко.
3. Дождливым утром
Поутру Мережко проснулся бодрым, выспавшимся, хотя и очень удивился, что за окном, как ему показалось, не совсем еще и просветлело. Но на часах было уже половина десятого, и Александр понял, что группа снова снимать не будет. Он распахнул балкон, потянулся разминаясь, настраивая себя на так необходимую ему, начинающему обрастать жирком, зарядку, которую ох как не хотелось делать. С балкона он видел потемневшие от дождя дома, над которыми плыли лохматые шапки облаков, почти цепляясь за крыши.
К гостинице, разбрызгивая лужи, подъехала машина, донесся знакомый голос Саида:
- Еще на два часа задержали. Ашхабад не принимает, а Красноводск не выпускает.
- Ну и бог с ним, - равнодушно заметил Коберский.
Мережко понял, что говорили о кураторе Осеине.
Он все же заставил себя проделать десяток несложных упражнений, которые так и не дали бодрости, хотя все же вызвали легкое удовлетворение от мысли, что нужное и полезное дело сделано. Зато в ванной плескался долго, с истинным наслаждением. И бриться ему тоже было приятно, и одеколон, мгновенно перебивавший пенициллиновый запах сырости в номере, показался необычайно благоухающим.
А едва Мережко оделся (франтовато небрежно, как и полагалось киношникам: потертые джинсы, гольф, видавшая виды замшевая куртка), от двери номера призывно потянуло ранним ресторанным душком: там уже что-то жарилось, парилось и варилось. Людей больных или просто сытых этот кухонный запах, произвольно гуляющий по коридору, непрошенно заползающий в дверные щели, неприятно раздражает своей навязчивой горьковатостью, всех же прочих он заставляет поторапливаться, как утренний зов пионерского горна.
Но уже в коридоре Мережко понял, что манящий запах плыл не снизу от ресторана, а из соседнего номера. В приоткрытую дверь он увидел электроплитку на потертом полу, на ней белую алюминиевую кастрюльку, из-под вибрирующей крышки которой попыхивал пар. А на столе красовалась горка редиски и зеленого лука. Александр улыбнулся, вспомнив, что съемочная группа занимает на втором этаже добрых полкоридора, а это, конечно же, одна из женских обителей - только девчата могут даже в гостинице варить какой-нибудь вегетарианский супчик и питаться всем этим весенним "силосом", благо здесь этой зелени навалом уже в марте, да и выгодна она во всех отношениях - экономно, можно тряпку лишнюю купить, и фигура не пострадает.
Из других номеров доносился то веселый, то раздраженный говорок, смех, стук передвигаемых стульев, горьковато пахло табачным дымом и той своеобразной обжитостью, которая свойственна только общежитиям да вот таким коридорам с дешевенькими номерами, где подолгу живут в командировках.
И еще одна дверь была открыта. На кровати кто-то спал, укрывшись с головой, на пол свисала рука, из-под коротковатого одеяла торчали большие, желтые от мозолей ступни.
На столе пустые стаканы, в массивной керамической пепельнице обертки от конфет вперемешку с окурками, по полу, у кровати, недокуренная сигарета с сиреневой отметинкой помады.
- Вы не меня ищете? - послышался сзади вкрадчивый, робкий голосок.
Мережко обернулся. Перед ним стояла молодая женщина - невысокая и полноватая, какая-то вся кругленькая, вероятно, от широкого короткого светлого плата и косынки из такой же ткани, сейчас негусто обрызганных дождем.
- Простите, не меня случайно? - повторила она уже смелее, встретив добродушную улыбку Александра.
- К сожалению, никого не ищу, - притворно вздохнул Мережко.
- А почему к сожалению? - с кокетливой наивностью удивилась она.
- А потому, что искать - это удел молодости, а я старый и усталый человек, - печально, как бы извиняясь, наклонил голову Александр.
Она рассмеялась, весело и откровенно принимая его шутку.
- Да вы кто такая?
- Не узнаете? - удивилась женщина и тут же, поняв, что Мережко действительно не помнит ее, добавила почти с грустью. - Я Марина, бухгалтер, в прошлом году накануне Восьмого марта на киностудии подменяла нашего старшего кассира Антонину Михайловну, вы получили аванс и подарили мне коробку "Птичьего молока". Помните?
- Ну как же, - вновь склонил голову Мережко, хотя, конечно же, ничего не помнил, в тот гонорарный день перед Восьмым марта он многим на студии что-то дарил. - И не потому, что я вам что-то там дарил, а потому, что вы меня по-настоящему выручили, перед таким прекрасным праздником - и вдруг гонорар!
- А вы перед отъездом на студии ничего не получали?
- Нет, обхожусь пока своими.
- Так я вам могу сейчас заплатить. Деньги есть, - доверительно, с готовностью сообщила Марина.
- Спасибо, Марина. Пусть они пока у вас побудут. Так надежнее.
- Хоть вы не похожи на других, - вздохнула Марина. - А то просто жуть, ужас какой-то! Особенно в такие дни, как сегодня, когда все баклуши бьют, когда группа не снимает. Так и прут все за авансом. Давай и давай! Да что у меня - деньги свои? Они ведь казенные! С утра хотела сбежать, да зонт забыла. Сейчас возьму - только меня и видели!
Но сбежать Марине не удалось - в коридор впорхнула бойкая стая киношников. Они весело и победно загудели, помахивая какими-то бумажками, и, подхватив Марину под руки, потащили в ее номер - кассу.
- Не знают, куда себя девать, - пожаловался, подойдя к Мережко, Цаля. - Дома-то семья, дела, заботы. А тут - свобода… А свобода и безделье требуют денег.
- С самого утра и уже в философию?
- А что мне остается? - грустно вздохнул Цаля.
- Следуй за народом, он мудр.
- Мне уже не дают, я все авансы выбрал.
- Одолжить?
- Нечем отдавать.
- Могу и так дать.