- Удивляете, - отпив из своего бокала, усмехнулся Ковин, - я думал, что киношники… ну, в общем, все закладывают - богема… Девочки так и порхают у вашей гостиницы. А вообще-то, как мне говорили, ваши немного их разочаровали, - уже смеясь, пояснил Ковин. - Я имею в виду поклонниц киноартистов. Перед вашим приездом группа каких-то то ли парихмахеров, то ли мясников пришла в пединститут на танцы и выдала себя за приезжих киношников. Все ребята - как на подбор: высокие, стильные. Ну и облепили их, конечно, девочки. А те потащили их в рестораны, в какие-то квартиры. И вдруг приезжаете вы, обман обнаруживается, слезы, скандал! К тому же как увидели ваших - полное разочарование! Все низкорослые, в карманах валюты не густо, да еще и заняты от зари до зари. - Ковин громко рассмеялся, допил свой бокал, вновь наполнил. - Так я к чему все это… Не так ли и в самом кино бывает, я имею в виду в фильме, в картине? Покупаешь билет, жаждешь увидеть что-нибудь прекрасное, интересное, ведь кино - это прежде всего зрелище, а тебе вместо стройного, элегантного подают что-нибудь этакое низкорослое. Бывает?
- Бывает, - неохотно ответил Коберский.
- Не только бывает - это уже стало правилом, - категорично заключил Ковин, и губа его отвисла еще брезгливее. - А вот смотришь американские фильмы, французские или, скажем, даже какие-нибудь там арабские - глаз не оторвешь, каждый чем-то берет: тот детективом, тот голой ножкой, тот слезой прошибает. Ну, дерьмо, правда, не только у нас есть, бывает и там… Вот "Голый остров", помните? Ну и ну! Не кино, а издевательство над зрителем. Два с половиной часа - пытка скукой. Нет, фильм должен быть таким, чтоб, когда потух свет, ты открыл рот и не закрывал, пока свет не зажжется. А о чем он - все равно: любовь ли, шпионы или какая-нибудь там война. Главное, чтобы это интересно было, развлекательно!
- Ну вот, видите, - вдруг зло повеселел Коберский, - просили, чтобы я вам что-то объяснил про кино, а сами мне целую лекцию прочитали.
- Ну что вы, что вы, это просто так, к слову пришлось. Я действительно хотел у вас кое о чем спросить… Вот скажите… Это правда, что Марина Влади только официально пять раз замуж выходила?
- Не знаю, она на свадьбу меня не приглашала, - скривился Коберский.
- А вот был у нас актер, этот… как его… ну, тот, что играет этого, вернее, играл… Фу ты, склероз чертов! Ну, да вы должны знать, вокруг него там скандальчик еще был после его смерти. Умер, сто тысяч на книжке, дача, машина… Родственники все перегрызлись, никак не решат, кому что должно достаться. Теперь вспомнили? Так это правда все?
Коберский болезненно поморщился, хотел было молча уйти, но все же не утерпел:
- Скажите, а это правда, что вы человек интеллигентной профессии, хирург?
- Какие могут быть сомнения, дорогой? - Даже руками развел Ковин. Губа его вновь брезгливо отвисла, он даже заоглядывался по сторонам, как бы ища поддержки.
- Хиру-ург, хиру-у-ург, - с ласковым заискиванием протянула нараспев буфетчица. - Мы все его знаем.
- Вот разрежу вас, - пошутил Ковин, - и сразу скажу все, что там у вас всередине.
Кто-то тронул Коберского за плечо; он ощутил прикосновение, но даже не среагировал на него, так ошеломляюще вдруг подействовали на него последние слова Ковина. Лицо его сначала налилось краской, потом побледнело, и он резко отчеканил:
- А мне вас и разрезать не нужно, я и так вижу, что вы жлоб! - Передохнул и поправился. - Духовный жлоб.
И лишь тогда увидел, что рядом стоит Мережко. Они вдвоем вышли из кафе. Коберский даже слегка покачивался. Мережко взял его под руку.
- Аникуша, что с тобой? Почему с утра шампанское?
Аникей не ответил.
- А "духовный жлоб" - это ничего. Сам придумал? - рассмеялся Александр. - Да что ты молчишь? Кто же сей жлоб - старый или случайный собутыльник?
- Случайный, - откашливаясь и доставая из портсигара сигарету, буркнул Коберский.
Мережко насмешливо взглянул на этот видавший виды, истертый до желтизны портсигар и спросил:
- Когда у тебя день рождения?
- А тебе зачем?
- Куплю тебе новую сигаретницу.
- Спасибо, Саша. Но дороже этой не подаришь. Это портсигар моего деда. Единственная память от него осталась… А ты чего сюда?
- Зашел к тебе, а твой и след уже простыл…
- Не хотел тебя будить. Мне Леня Савостин сказал об этом аквариуме, вот я и пришел посмотреть. Вроде ничего, правда тесновато… Будем снимать в нем эпизод, который ты должен еще переписывать, - первое свидание героя.
Мережко сразу как-то сжался весь, лицо его помрачнело. Но видя, что Коберский искоса наблюдает за ним, взял себя в руки, встряхнул плечами и, уже улыбаясь, спросил с легкой ехидцей:
- А скажи, пожалуйста, Аникуша, где мы в этом городе "кадиллак" достанем?
- Зачем он тебе вдруг понадобился?
- Не мне, а тебе.
- Не понял…
- А что же тут понимать? Если рабочий парнишка назначает понравившейся ему девчушке первое свидание в кафе, то и подкатить он должен к нему, ну… пусть не в "кадиллаке", а хотя бы в каком-нибудь паршивом "мерседесе". Чтобы все было как в иностранном киношке.
- А может, он назначит ей свидание во Дворце пионеров? - тоже с ехидцей спросил Коберский, но тут же, хмурясь, серьезно добавил. - Мы для того тебя и вызвали, чтобы ты написал такой эпизод, в котором кафе и все прочее не были бы похожими на иностранное кино. И мотивировочку ты должен придумать, да, да, такую, чтобы все было правдиво и логично, чтобы понятно стало, почему первое свидание состоялось не в городском парке, не на лужочке над речкой, а именно в современном кафе. Трудно? - Аникей вдруг даже приостановился и, уперев руки в округлые свои бока, заключил почти злорадно. - Если было бы легко, мы бы сами без вас как-нибудь, сударь, а так - извольте, садитесь и работайте.
Мережко не ответил. Долго шел молча, пытаясь подавить нарастающее внутри раздражение. А потом вдруг брякнул:
- Тебе Галка привет передавала.
- Да? - оживился Коберский. - Мне кажется, что она очень обиделась на меня.
- Нет, она умница.
- А умные что - не обижаются?
- Она не злая…
- Добрые тоже обижаются, - вздохнул Аникей, но заметно повеселел. Он хотел спросить о жене еще вчера, как только встретил Мережко, но почему-то не решился. - Ты где ее видел?
- У Дома кино встретил.
- Ну, и как там она?
Александр пожал плечами. Он встретил жену Кобер-ского, когда та выходила из Дома кино со своим первым мужем. Не стоило говорить об этом Аникею, он слишком любит ее и будет терзаться ревностью. Правда, и сам Мережко, увидев Галину и ее бывшего мужа вдвоем, неприязненно подумал, что не следовало бы им вот так демонстрировать. Что это была демонстрация - в этом он нисколько не сомневался. Галина ведь тоже - об этом знали все - любила Аникея…
- Ты что-то вроде не договариваешь? - словно прочел его мысли Коберский.
- А что я должен договаривать? Передавала привет тебе, пробуется в каком-то фильме. На тебя вроде бы не сердится…
- Ну, эти догадки у тебя уже от литературы, - печально усмехнулся Коберский, но все же еще больше повеселел.
- А может, все же не кафе? - осторожно спросил Мережко.
- Кафе, дорогой, кафе, - Коберский даже обнял Александра за плечи. - Только придумай, пожалуйста, чего это им вздумалось так - именно в кафе. Поднатужься, дорогой, ты ведь можешь!
Он добродушно и весело похлопал Мережко по спине, и оба чистосердечно рассмеялись.
5. У чинары семи братьев
Цаля постучался в номер к женщинам, толкнул дверь.
- Можно?
- Ой, нет! - взвизгнул девичий голос.
- Мне Лилю, - попросил Цаля.
Вышла Мишульская. В узком коротеньком халатике, в домашних тапочках она казалась еще более хрупкой, чем на самом деле. На голове топорщилась непричесанная челка - первоклашка, и все тут, вот если бы только не морщинки у глаз, да не складки у рта, да еще, пожалуй, челка не была бы крашеной.
- Ты что в такую рань?
- Кому рань, а некоторые уже и аванс успели потратить.
- Тебе это не грозит. - Лиля быстрым, заботливым движением вскинула руку к Цалиному пиджаку и оторвала пуговицу, висевшую на одной ниточке. - Снимай, пришью.
- Потом, - отмахнулся Цаля, пряча пуговицу в карман.
- Куда ты торопишься?
- Поехали в Фирюзу, мы ведь там еще не были. Махнем пораньше, а то вдруг после обеда съемка - и тебя хватятся. Возьмем мотор.
- У тебя даже на мотор деньги есть?
- Есть, - хлопнул себя по нагрудному карману Цаля.
- Удивляешь…
- Продал Саше Мережко один из своих сюжетов.
- У него что, своих нет?
- Навалом, но чужие лучше. Так что?
- Да я тут постирушкой занялась…
- В дождь? Сушить-то где будешь?
- В ванной. Не ждать же, пока он перестанет, может, еще неделю будет. Я быстро - ты подожди, хорошо?
И Цаля ждал. Настроение у него было отличное, он даже решил немного поработать. Зашел к себе в номер, достал из-под подушки толстую общую тетрадь, в которой был записан неоконченный сценарий ("Солнце моей надежды" - как он сознался однажды Лиле Мишульской). Большинство из тех, кто начинал вместе с ним, далеко пошли. Много, конечно, среди них и середнячков, но все же они при настоящем деле, каждый на своем месте, не всем же быть великими. Но любил ли кто-нибудь из них кино так, как любил его Цаля? Почти четверть века он отдал ему, начинал вторым режиссером, а потом постепенно пошел по наклонной: был и ассистентом, и осветителем, и реквизитором, а теперь вот и просто разнорабочий, сторож. Но от кино все равно ни на шаг, это единственная его любовь, первая и последняя.
Кое-кому из друзей он уже читал из этой тетрадки. Похвалили и благословили, причем не из дружеских побуждений… Теперь самое трудное - работать. В молодости он и стишатами баловался, а единственный написанный им рассказ даже напечатали в одном солидном журнале. Но то было давно…
Днем писать некогда, вечно на побегушках, ночью в номере свет мешает товарищам спать, поэтому Цаля иногда уходил на лестницу, ведущую на чердак, а когда его заставали там, с шутливой многозначительностью говорил: "Сервантес писал своего "Дон-Кихота" на чердаке, я пишу на чердачной лестнице, но все же…"
Сейчас он тоже пошел на свою лестницу. Сидел часа полтора, но за все это время лишь дописал одному из героев монолог: "Мало осталось жить, смерть уже близка. Но какое счастье, что она все же не сегодня и даже еще не завтра!" Разволновался почему-то, выкурил подряд две сигареты…
Дождь все лил, и чердачное помещение гудело от его барабанного стука. Кто-то запыхавшийся взбежал по лестнице. Цаля поднял голову от тетради. Перед ним стояла уборщица с ведром в руке.
- Фу ты, а я думаю, откуда такой дымище, уж не пожар ли? Ходили бы вы курить на улицу.
- На улице дождь, - ответил Цаля и поднялся: работать перехотелось.
Вновь пошел к Мишульской, но она еще не была готова. Томился, бродил по коридору, посидел в номере у осветителей. В то время как раз и зашел к ним Коберский, обозвал Цалю пьянчужкой, что окончательно испортило ему настроение. Перед Лилей, наконец-то управившейся со своими нехитрыми делами, он предстал хмурым и грустным.
- Что, надоело ждать, сердишься?
- Нет, нет, Лилька, просто погода как-то давит…
- А наши девочки говорят, что ты хоть и старый, но симпатичный и знаешь, на кого похож лицом? На писателя Юрия Олешу. Я, правда, сроду его не видела.
- Неужто? - насмешливо удивился Цаля. Ему-то приходилось видеть Олешу, и прозу его он любил. - Уже не увидишь, умер он… - Цаля тяжело вздохнул.
- Ну что с тобой? - взяла его за руку Лиля.
Цаля натужно улыбнулся, обнял ее.
- Поехали, Лилька!
На улице Лиля сощурилась, словно на солнце, на серые струи дождя, сбегавшие с покатого навеса, протянула к ним руку, рассмеялась:
- Куда ты меня тянешь? В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит.
- Послушай, да ты совершенно лишена чувства романтики.
- Зато ты у меня - романтик!
- Такси! - зычным театральным голосом рявкнул Цаля и кинулся из-под навеса с протянутой рукой, которая будто хотела поймать зеленый огонек на ветровом стекле машины, так уютно и зазывно манящий в непогоду.
- Да куда же ты без плаща?! - вдруг спохватилась Лиля, на ходу доставая из сумки зонт.
- Плаща у меня нет, а в пальто жарко.
- Стань хоть под зонтик…
Но Цаля уже нырнул в такси, потянул за руку Лилю, которая так и не успела открыть зонт, обнял ее и сказал таксисту:
- Покатай нас, товарищ!
- Куда? - привычно спросил таксист.
- Куда-нибудь… В Фирюзу, в Чули.
Он крепче прижал к себе Лилю, поцеловал ее в забрызганный дождем висок и пообещал:
- Я покажу тебе чинару Семи братьев. Семь братьев и одна сестра - семь большущих стволов и одна небольшая ветвь. Она, эта чинара, видела столько слез, крови и горя за свою многовековую жизнь…
- Ты и правда сегодня в миноре, - прошептала Лиля.
- Влюблен, - также шепотом ответил Цаля.
- Куда тебе, - безнадежно отмахнулась Лиля.
Машина остановилась у светофора. Здесь они увидели Коберского; Лиля, открыв окно, хвастливо-радостно что-то протараторила, а потом, когда машина тронулась, передала слова режиссера:
- Предупредил, чтобы долго не задерживались, вдруг, мол, после обеда солнце будет…
- Не будет его, - мрачно сказал Цаля. - Это он так хочет, чтобы солнце было, а его еще долго не будет - неделю, месяц, а может и год…
- Типун тебе на язык! Ты так говоришь, будто сам не ждешь его.
- Каждый ждет своего солнца, - напыщенно изрек Цаля.
- Не своего, а нашего, общего, - твердо и убежденно поправила его Лиля.
Цаля снова обнял ее, Лиля прильнула к нему, закрыла глаза и так притихла надолго, пока не миновали город. Очнулась от Цалиного восторженного возгласа:
- Смотри, чудо какое!
Подняла голову. Через мокрое стекло, сквозь негустую пелену дождя вдоль шоссе круглились беловато-лиловые облачка, крупно застывшие на земле.
- Что это? - спросила пораженная Лиля.
- Алыча цветет.
Когда въехали в Фирюзинское ущелье, дождь перестал. Серовато-коричневые скалы с редкими ростками светло-зеленой травы и бурьяна на узких тропках, неизвестно когда и какими смельчаками протоптанных, мокро и тускло блестели; кое-где по шершавым желобкам еще текли почти невидимые змейки ручейков, и величественное ущелье тихо, даже как-то домовито шуршало от их торопливого, юркого движения. А вскоре зеленым весенним блеском вспыхнула перед глазами долинка с бурлящим, бьющимся о камни потоком, с прижавшимся к нему небольшим селеньицем.
Цаля попросил шофера остановиться, и они вышли из машины. Пахло дождем, травой и сладковатым дымком. У края потока стоял мальчишка в тюбетейке, в длинном брезентовом плаще и кедах, опираясь на суковатую палку, будто старик на посох. Неподалеку, присев на корточки у тазика, перебирала тюльпаны девчушка. Она исподлобья поглядывала на Цалю и Лилю, подходивших к ней в обнимку. Глаза у девчушки хитроватые, любопытные.
- Продаешь тюльпаны? - спросил Цаля.
- Да, - кивнула та и поднялась.
Цаля протянул ей полтинник, девчушка к уже связанному букетику добавила еще несколько цветков и, улыбаясь, не вставая с корточек, подняла букет над головой.
- Спасибо, - как-то осторожно, будто они стеклянные, взяла тюльпаны Лиля.
- Как называется этот ручей? - спросил Цаля у паренька.
Не меняя позы, тот гордо ответил:
- Это не ручей, это - рэка!
- Правильно, река, - согласился Цаля и подумал о том, что для этого туркменского мальчика бурлящий поток, питающий его землю, дающий жизнь цветам и травам, действительно является такой же рекой, как для сибиряков Енисей или Иртыш, как для русских Волга, как для украинцев - Днепр.
- А это ваша жена? - вдруг поднялась и, буравя черненькими, искрящимися любопытством глазенками пришельцев, спросила девочка.
- Пока еще нет. Эта тетя не хочет выходить за меня замуж, - серьезным тоном пожаловался Цаля.
- Почему же вы ее обнимаете?
- Потому что люблю.
Девчушка захихикала и закрыла лицо мокрым платком.
- Ну что ты такое говоришь ребенку!
Лиля вдруг сердито сняла его руку с плеча и пошла к машине:
Таксист рассмеялся и заискивающе сказал:
- За такую девушку большой калым придется платить.
- А теперь калым отменен, - обернулся в сторону машины мальчишка.
- Все грамотные стали, - вздохнул шофер и резко нажал на газ.
- Мой калым тебе, Лилька, - вся моя грешная жизнь.
- Калым дают не невесте, а ее родителям, а жизнь свою ты уже тысячу раз роздал другим, - снова прильнув к его плечу, пошутила Лиля.
- Неправда, есть еще порох в пороховницах, - вдруг обозленно возразил Цаля.
- Обиделся? - Лиля закурила и направила на Цалю струйку дыма.
Он откинулся на сиденье и промолчал.
- Обиделся, - глубоко затягиваясь, заключила Лиля, и уже всю дорогу они молчали.
Машина въехала в поселок, шофер зарулил на площадку у небольшого ресторанчика.
- Приехали к Семи братьям, - сообщил своим пассажирам.
Выйдя из машины, они увидели у знаменитой чинары уже не менее знаменитую кинозвезду Веру Потапову, заменившую в фильме Галину Коберскую, и звезду восходящую - Мишу Григорьева. Миша был на полголовы ниже ее ростом, и когда они снимались в кадре рядом, Вера надевала туфли на низких каблуках. Сейчас же она надела туфли на высоких каблуках, и Миша, стоя с ней рядом и видя, как десятки глаз праздно шатающихся курортников с любопытством рассматривают их, изо всех сил тянулся вверх, чтобы казаться выше. У него даже шея удлинилась, отчего он стал похож на молодого петушка, готового вот-вот захлопать крылышками и закукарекать. В руках у Веры Потаповой, как и у Лили был букетик тюльпанов, купленных, видимо, там же, в долинке над потоком. Вот Григорьев что-то шепнул Потаповой, она наклонилась и положила на вздувшиеся под землей корни чинары букетик цветов.
- Ах, черт, нас опередили! - с веселым возмущением сказал Цаля. - Ведь это была моя идея - подарить чинаре тюльпаны. И сказал я об этом только Мише, у него ведь фантазии ни-ни. Но воспользовался… А Вера и рада: ох, как эффектно это выглядит! Кто-то даже фотографирует их…
- Фотокор какой-то, весь обвешан аппаратами, даже с мигалкой в руках. А Мишка уже втрескался по уши, совсем голову потерял!
- Она однолюбка!.. - с ласковой уважительностью сказал Цаля.
- Будешь при таком муже: тридцать лет - а уже доктор наук, альпинист, красавец!
- А разве только за это и любят? - недоуменно спросил Цаля.
- А разве этого мало?
- Иногда и этого бывает недостаточно. Пойдем, и ты положишь цветы.
- Не хочу, нас ведь не будут фотографировать, - улыбнувшись, с напускной капризностью ответила Лиля. - Да и не хочу подражать.
- Умница, - обнял ее Цаля.
- Поехали еще куда-нибудь.
- Куда?
- Туда, где никого-никого нет…