6. Частый гость
Директор киногруппы Борис Семенович Скляр в тот день успел не только приобрести коллекцию, но, проделав эту волнующую его операцию, позвонил в аэропорт, узнал, принимают ли самолеты, и тут же отправился встречать куратора. Скляр знал о давней взаимной неприязни Коберского и Осеина, и поэтому поехал в аэропорт сам. Ждать долго не пришлось, да он - в общем-то человек пунктуальный, умеющий дорожить и своим, и чужим временем, на сей раз даже не сказам бы точно, сколько же он ждал самолет, так как ни разу не взглянул на свой точнейший из точных хронометр. Ожидая прибытия лайнера, Борис Семенович был самозабвенно занят другим: усевшись в кресло подальше от людей, в уголке зала ожидания, достал из портфеля альбом с только что приобретенной коллекцией - и уже не мог от нее оторваться. Когда объявили о посадке самолета, Скляр тяжело вздохнул, как это делают люди, которых вдруг отрывают от любимого дела, осторожно спрятал альбом в портфель и со своей обычной неторопливостью и степенностью направился к двери, ведущей на летное поле.
Невысокую, несколько нескладную, худощавую фигуру Осеина Скляр узнал издали. Тот был в квадратных модных очках и в неизменно широком берете, прикрывающем лысеющую большелобую голову. Осени, слегка наклонившись, что-то говорил идущей рядом с ним девушке, вероятно, случайной попутчице. Увидев Скляра, заулыбался и, широко разведя руки в стороны, словно для объятий, заключил в своей обычной манере:
- О, сам пан директор изволят меня встречать, значит, дела в группе не ахти!
- Вы же хорошо знаете мою давнишнюю симпатию к вам, Дмитрий Андреевич. А дела в группе - как и в любой другой, когда идет дождик.
- Посмотрели мы ваш материальчик, который вы отсняли, когда еще не было дождика…
- Ну и как?
- Все как в жизни: ходят, бегают…
- Но ходят-то как - хорошо или плохо? - подражая манере Осеина, поинтересовался Скляр.
- По-всякому.
- Ну, еще музыка будет, лучше под нее ходить-то…
- Музыка?.. Музыка - это та специя, которая добавляется в фильм, чтобы или сделать его немного вкуснее, или приглушить запах тухлятины. - Осеин рассмеялся и спросил доверительно. - А что бы, по-вашему, сказал на это великий Коберский? - И сам же ответил. - Он бы недовольно скривился и проворчал: "Ты, Митя, все такой же пошляк". Верно я говорю?
- Вы всегда любите заострять, - дипломатично ответил Скляр.
Осеин так и не понял, относилось это к музыке в кино или к Коберскому.
- Все гораздо проще… - вновь неопределенно проговорил Скляр и сдержанным, приглашающим жестом руки указал на ожидавшую их машину: - Прошу сюда.
Саид, сверкая своей золотой улыбкой и прижимая обе руки к сердцу, полупоклонился гостю:
- Ашхабад приветствует вас, Дмитрий Андреевич! Вы у нас частый гость…
- О, Саидушка, Саид Шарипович, салям алейкум! Ты, я вижу, навсегда прописался к киношникам - и в прошлом, и в позапрошлом году…
- Алейкум салям! - ответил Саид. - Люблю киношников, веселые люди.
- А как там мой любимец, Ашир Саидович? - словно вдруг позабыв о Скляре, спросил Осеин у Саида, садясь с ним рядом.
- Уже большой, в пятом классе. Заходите в гости, он вас помнит, и жена моя вас тоже хорошо помнит.
- Зайду, обязательно зайду, Саид. - Осеин обернулся к Скляру и сказал восторженно. - В прошлом году Саид угошал меня таким пловом, что ай-ай-ай! Лучше плова, чем в Туркмении, нигде не едал. А натуральное вино - мед! Не то что наша кислятина. Грешен, люблю все сладкое, а восточные сладости в особенности, в них столько аромата!
Осеин на восточный манер поцокал языком, примолк, глядя перед собой. "Дворники", с хрустом трущиеся о ветровое стекло, оставляли на нем веерообразные желтовато-серые потеки из глины и песка.
- Снова дождь - теперь уже с песочком! - весело, будто это его обрадовало, кивнул на стекло Осеин.
- С песочком, - ответил Саид. - Это у нас бывает.
Осеин снова повернулся к Скляру и заговорил о деле:
- Так вот, просмотрели мы пятьсот метров вашей пленки. Могу сообщить и приятное. Брак не по вашей вине, это уже установлено. Виноват проявочный цех.
- От этого нам не легче.
- Ну, все же… Однако и материал нас встревожил, а это уже хуже. Впечатление такое, что Коберский все еще ищет, как бы нащупывает…
- А искусство - это прежде всего вечный поиск извините за банальные слова, - осторожно заметил Скляр.
- Это не банальщина, это - истина, но дело не в ней. Поиск поиску рознь, ведь он и называется поиском потому, что не всегда знаешь, в каком направлении идти. Вы, Борис Семенович, мудрый и многоопытный человек, не мне вам объяснять… - Осеин помолчал и вдруг заговорил почти с грустью. - Вот знаете, когда-то шли на эшафот ради того, чтобы утвердить искусство, а теперь некоторые готовы искусство повести на эшафот, лишь бы самоутвердиться.
- Надеюсь, это к Коберскому не относится? - полувопросительно произнес Скляр.
- Да нет, я просто к слову… Наше ведь дело - помочь, а я вот перед отъездом просмотрел сценарий и увидел, что в нем еще имеются кое-какие недотяжки…
- За свою многолетнюю работу в кино не помню еще ни одного сценария без этого, - пожал плечами Скляр.
- Причина - наша снисходительность, доброта… А частенько просто робость перед так называемыми корифеями. Меня раздражают добренькие. Меня коробит, когда кто-то нашептывает: "Поласковей, поласковей с ним, он хороший и талантливый парень". Хороший парень - это не профессия, а талант - это еще нечто абстрактное. Чтобы он приносил пользу, к нему еще многое нужно: и чутье, и понимание подлинных задач искусства, и кропотливый труд. Саид, правильно я говорю?
Осеин вдруг так хлопнул шофера по плечу, что тот даже вздрогнул, но тут же добродушно осклабился:
- Правильно, вы всегда говорите правильно и хорошо.
- Устами младенца глаголит истина, - полуобернувшись к Скляру, с иронической многозначительностью поднял палец Осеин.
Они въехали в город. Дождь перестал, и небо чуть-чуть просветлело.
- Может, еще сегодня и солнце будет? - с надеждой вздохнул Скляр.
- Ух, какая девушка пошла! - Припал к стеклу Осеин.
- У нас много хороших, - с гордостью сказал Саид.
- Много, - согласился Осеин. - Я вообще люблю Ашхабад, и девушки мне здесь нравятся. Даже нравится у них то, чего они немножко стесняются, считая, что это уродует их, - пендинки.
- Что это? - спросил Скляр.
- Такие маленькие оспинки на лице, образовывающиеся после укуса какой-то мошки. Мне они кажутся симпатичными. А знаете, что обозначает по-туркменски "Ашхабад"?
- "Город влюбленных", - быстро, со своей обычной улыбкой пояснил Саид.
- Во! - снова многозначительно поднял палец Осеин. - Город влюбленных. В прошлом году у меня здесь была одна… Беленькая, как цветущая черемуха. На Ферганской жила, ждала жениха из армии. Наверное, уже замужем, такая долго даже в Ашхабаде не засидится.
- У нас много других не замужем, - заговорщицки засмеялся Саид.
- Или вот, смотрите! - вновь припал к стеклу Осени. - Возьмем ее в массовку, Борис Семенович? Добрее буду…
- Нам с пендинками не подходят.
- Загримируете.
- Жениться вам надо, - покачал головой Саид.
- Зачем? Столько девушек вокруг… Да и не представляю себя в роли семьянина.
Когда подъезжали к гостинице, Скляр увидел Коберского и Мережко. Автор, что-то увлеченно доказывавший режиссеру, мог и не заметить машины. Коберский, конечно же, увидел ее наверняка, но даже не остановился, чтобы поприветствовать Осеина. Скляр отвернулся от окна и тяжело вздохнул.
7. Психологическая несовместимость
На площадке второго этажа Мережко и Коберский расстались. Александр пошел к себе, а Коберский остановился у перил и некоторое время смотрел вниз, в лестничный пролет, откуда хорошо был виден вестибюль первого этажа и куда как раз вошли Скляр с Осенным.
- А когда начинали съемки, разве тарелку не били? - спрашивал Осеин.
- Нет, Аникей Владимирович был против.
- Ах, они-с были против? Ну уж этот Аникей Владимирович… Нарушить такую традицию! Это даром ему не пройдет, бог его накажет, попомните мое слово, - добродушно рокотал иронический голос Осеина - голос, которого не мог слышать без раздражения…
- Вам письмо, - сообщила дежурная.
Коберский сразу же понял, что оно от Гали. Забыв тут же об Осеине и вообще обо всем на свете, он почти вырвал письмо из рук, даже не поблагодарил. На конверте - Галин округлый, почти детский почерк. Исполнила-таки обещание, написала. Спасибо тебе, Галка, спасибо родная! Ведь с какой неохотой и как редко даже близкие и любящие пишут сейчас друг другу письма. Все больше телефон. Жив? Жив. Здоров? Здоров. Ну как там? Нормально. А ты? Ничего. Целую. А я тебя тысячу раз. Пока. Пока. Не разговор, а какая-то морзянка. Пространность и человечность слов ограничивает лимит времени, интимность нежности вспугивает постоянная мысль о том, что вас слушает кто-то третий, любопытный и насмешливый.
Он уселся тут же, у стола дежурной, в кресло, нетерпеливо разорвал конверт и стал читать. Галка охотна писала о пробах - значит, новая роль ей пришлась по душе, а в том, что ее утвердят, он не сомневался. Писала, что уже успела отсняться для какой-то передачи по телевидению, немного подработала и посему прилетит за свой счет на несколько дней в Ашхабад погостить. Аникей понял, что Галка скучает по нему, что она любит. Тревога ревности, постоянно бередящая его душу, вдруг как-то сразу поутихла, а мысль о том, что Галка пробудет здесь хоть денек, вызвала у него такой восторг, такую неудержимую радость, что он, пугая и удивляя дежурную, видевшую его всегда сосредоточенным и хмурым, несколько раз стукнул себя кулаком по колену и рассмеялся. Он сам заметил это лишь несколько мгновений спустя, когда, откинувшись на спинку кресла, увидел, с каким насмешливым любопытством следила за ним дежурная.
- Любит? - вдруг тихо спросила она.
- Кто?
- Жена.
- А откуда вам известно, что это от жены?
- Обратный адрес прочла, да и первый раз вас таким вижу. Обычно вы все кривитесь да покрикиваете на других, а теперь вот сами с собой смеетесь…
Коберский перестал улыбаться и сказал скорее не дежурной, а самому себе:
- Как порой нам нужно совсем-совсем немного для огромной радости и отличного настроения. Вот, всего лишь одна тетрадная страничка…
И он поспешил в номер, чтобы тут же написать ответ.
По коридору навстречу ему шел своей переваливающейся походочкой Леня Савостин.
- Ну, что, шеф… Обследовал я объект под этим Змеином. Думаю, вполне подойдет. Но, по-моему, это будет слишком роскошно только для одного эпизода, накладно. Там бы снять еще парочку. Уломай автора, пусть допишет. Эх, на фоне вечернего, ярко-багрового заката солнца они на черном, летящем, как дьявол, мотоцикле…
- А там что, уже солнце есть? - нетерпеливо перебил его Коберский.
- Нет, но будет…
- А, бу-у-удет, - покачал головой режиссер и, насмешливо фыркнув, уточнил. - И обязательно ярко-багровое будет, да?
Он не стал ждать, что ответит обиженно насупившийся Савостин, пошел к себе в номер.
Положив перед собой Галкино письмо, уселся отвечать, но тут же вспомнил Леню, его извечную страсть к яркому, контрастному, порой даже вовсе не нужному для картины. Отодвинув в сторону приготовленный для письма чистый лист, открыл записную книжку и записал: "Медики говорят, что у каждого человека оптические характеристики глаза сугубо индивидуальны, все мы видим по-разному. А тут нужно видеть одинаково. Всем! Создавать единую оптику искусственно! Производство… Отсюда все наши беды, в этом большая уязвимость кино как искусства". Он подумал немного и быстро дописал: "Но все же и преимуществ у кино в тысячу раз больше!"
В дверь настойчиво постучали.
- Можно, Аникей Владимирович? - как-то непривычно робко спросил, входя, Скляр; за его спиной стоял Осеин.
- Пожалуйста, - досадливо ответил Коберский, уже заметив по непривычно растерянному виду директора, что произошло что-то неожиданное и не весьма приятное.
- В гостинице ни одного места, - извиняющимся тоном начал Скляр. - Неожиданно нагрянули туристы, их обещали расселить где-то в другом месте, но там что-то не вышло, и вот распоряжение свыше, многих даже в срочном порядке выселяют…
- Нас тоже собираются выселять?
- Нет, что вы!
- Но вы так длинно все это мне объясняете, что я подумал было…
- Вас, Аникей Владимирович, просто попросили немножко потесниться, - ступил через порог из-за спины директора Осеин. - Я вас приветствую… - Он подошел к Коберскому с протянутой рукой.
- Я вас тоже. - Коберский хотел улыбнуться, но улыбка вышла кривой и кисловатой.
- Роскошно живете, один на две кровати… Не возражаете? - Осеин поставил портфель на одну из них, ту, что давно не расстилалась, и стал снимать плащ.
- Но… ко мне жена прилетает. Вот, только что письмо получил…
Коберский бросил уничтожающий взгляд на Скляра, и тот вдруг вспомнил, что режиссер отказывался от двойного номера, но именно он, директор, уговорил его: мол, большой, роскошный "люкс" - это как раз то, что совершенно необходимо постановщику, в нем при случае и группу можно собрать для производственного разговора, да и просто солиднее, по чипу.
- Сегодня приезжает? - виновато спросил Скляр.
- Может, сегодня, может, завтра…
- Туристы должны уехать, а если и останутся, потом что-нибудь придумаем, - просяще посмотрел на него Скляр.
Коберский молчал, горько думая о том, что большего наказания, чем подселить к нему Осеина, даже злейший враг не мог придумать. Добрейший Борис Семенович, конечно же, не хотел этого, вынудили обстоятельства, но, черт бы его побрал, мог же он найти и другой какой-нибудь выход: например, переселить к нему Сашу Мережко, сам бы, в конце концов, сюда временно перебрался…
Настроение режиссера понял и сам Осеин, однако сказал со своей обычной обезоруживающей прямолинейностью:
- Разумею вас, Аникей Владимирович, разумею и сочувствую. Боитесь, так сказать, психологической несовместимости? Она, как известно, противопоказана при полете в космос, при длительных экспедициях, ну а здесь, извините меня, выхода пока все равно нет, да и, надеюсь, за короткие земные сутки мы все же не перегрызем друг другу глотки.
- Да дело не в том, я же говорю, что жена…
- Уладим, все уладим, - заверил Скляр, умоляюще глядя на Коберского.
- Ну что ж, располагайтесь…
Скляр с облегчением вздохнул и удалился. Коберский уселся за стол, убрал записную книжку и бездумно уставился в чистый лист бумаги, пытаясь собраться с мыслями, сосредоточиться, вернуть в себя те чувства, с которыми он садился, чтобы писать жене письмо - нежное и благодарное. Но выходило сухо, неуклюже. Он написал коротко, что очень ждет ее, пожаловался, что все время идет дождь, но потом, подумав, что Галя прилетит гораздо раньше, чем дойдет письмо, решил вовсе его не писать, а позвонить вечером по телефону.
Он слышал, как дежурная принесла Осеину что-то из белья, как тот вынимал и раскладывал свои вещи, плескался в ванной.
Коберский порвал недописанный листок, хотел подняться и выйти, но вспомнил, что должен заглянуть Мережко. Хотя бы скорее! Но почему молчит Осеин? Обычно рта не закрывает, а сейчас будто его и нет в номере. Обиделся? Нет, он не из тех, кто обижается по пустякам, скорее всего, собирается с мыслями, чтобы начать нелицеприятный разговор о материале фильма.
Скрипнули пружины кровати - это Осеин улегся отдыхать. Устал с дороги? Тоже не очень-то похоже на него. Скорее всего, говорить вот так с ходу не намерен, тем более, что и сам Коберский пока что ни о чем не спрашивает. А может, он тоже ждет Мережко? Скорее бы Саша приходил!
Послышался щелчок зажигалки, потянуло ароматным дымком "Золотого руна". "Курит в постели", - брезгливо подумал Коберский. Захотелось и самому закурить, достал портсигар - сигарет в нем не было; пошарил в столе, проверил валявшиеся на подоконнике коробки от папирос - в них тоже пусто. Он собрал их и бросил в корзинку для бумаг. Но запах ароматного дыма еще сильнее возбуждал желание курить. Осеин, видимо, заметил попытки Коберекого отыскать сигарету.
- Прошу мои, - сказал он.
- Спасибо, - поднялся Коберский, взял из пачки, лежавшей на тумбочке рядом с кроватью, на которой расположился Осени, сигарету и тут же увидел, что куратор читает его режиссерский сценарий; только что он лежал на той же тумбочке, где и сигареты.
- Не возражаете? - спросил Осени.
- Пожалуйста, если плохо помните.
- Всего не упомнишь, хочу еще раз просмотреть.
Коберский вновь вернулся к столу, прикурил, с наслаждением несколько раз затянулся, думая, чем бы заняться, пока придет Мережко. Машинально достал записную книжку, стал листать ее, читая старые записи.
"Вчера подслушал разговор молодых. "Гениально снял", - сказал один. "А ведь до этого гнал серятину…" - "А все после контузии, что-то сдвинулось у него, и вот, пожалуйста, - гениально!.." Думал, шутят, а потом понял: говорят серьезно. Хотелось подойти, погладить их по головкам и сказать: "Чушь все это, мальчики, настоящее искусство всегда отличалось прежде всего здоровьем: Толстой и Гете, Чаплин и Эйзенштейн…"
"Больно слушать, когда несправедливо ругают тебя или твоего товарища. Но в сто раз больнее, отвратительнее, когда незаслуженно хвалят, льстят, подхалимничают, чувствую тогда себя мухой, попавшей в патоку…"
Он полистал дальше. Или слыхал где-то, или сам выдумал? "Пошлость - это истина, из которой вышелушено ее настоящее зерно". "Боюсь зрителей взыскательных, люблю зрителей талантливых, способных на соавторство".
Читая, он наткнулся на имя Мережко, оно записано было еще в прошлом году, во время обсуждения фильма на пресс-конференции. "Поправились слова Мережко: "Когда я смотрю фильм, сажусь в зале под таким ракурсом, чтобы увидеть как можно больше хорошего…" Кое-кто улыбнулся - из тех, которые сидят на обсуждении и натужно думают: что бы такое заметить из просчетов в картине, чего не заметили другие? И когда заметят, когда выскажутся, чувствуют себя на недосягаемой высоте, тешатся мыслью, что и они помогают, что-то смыслят, причастны к искусству. Доброжелательность - это тоже талант, а точнее - свойство души талантливого человека".
Снова щелкнула зажигалка, и опять потянуло ароматным дымком. Коберский закрыл записную книжку и обернулся.
- Курите, - сказал Осеин, не отрываясь от сценария. - Кури, милый…