- А вот скажи, Саша, объясни мне, что происходит… Вот вынашиваешь идею, видишь и чувствуешь ее, как живую, но как только прикасаешься к бумаге, как только начинаешь писать - сразу же слова и мысли, которые так искрились в сердце, уме, вдруг тускнеют… И пропадает желание писать, понимаешь? У тебя бывает такое, Саша?
- Бывает, - вздохнул Мережко.
- А писать очень хочется. Эх, написать бы что-нибудь хорошо! Особенно этого хочется в те минуты, когда чувствуешь, как движимо, будто песок под ногами, уходит жизнь.
- "Движимо" - это хорошо. Сам придумал?
- Наверное, сам. Правда, иногда трудно разобраться, сам или где-то вычитал… Да какое это имеет значение? - Цаля задумался, затем полез к Лиле в карман, достал сигарету.
- Я хотел даже не об этом, а о том, что дни стали лететь как-то невероятно быстро. Раньше этого не замечал. Лет до тридцати жизнь идет медленно, словно в гору. И ты не видишь, что за той горой - зеленая долина или пустыня, но все же надеешься, что обязательно что-то прекрасное. А когда взойдешь, то не успеешь и осмотреться, как уже летишь вниз. Пустыня ли, долина ли - все равно быстро вниз, не зная, где та пропасть, которая поглотит тебя навеки.
- Цаля пессимист, - улыбнулась Лиля и снова потянулась за сигаретой.
Цаля хлопнул ее по руке. Она послушно сложила на коленях руки, вздохнула и сказала с наигранной, по-детски кокетливой капризностью:
- А Цаля меня не любит.
- Любит, он оптимист! - убежденно сказал Мережко.
- Сюжет мне плохо дается, вернее, его драматургия… Вот все, кажется, у меня есть: и о чем рассказать, и любопытные характеры - из жизни прямо выдернул их, - а закрутить все это так, чтоб… - Цаля стиснул зубы и, сжав кулаки, резко, с усилием крутнул ими перед собой, как шофер баранку при внезапной помехе на дороге.
- А знаешь, - ответил Мережко, - Щепкина-Куперник говорила, что самое существенное в Чехове - это раскрепощение рассказа от власти сюжета, от традиционных завязки и развязки.
- Ну, вам, литераторам, все что угодно можно, вас будут читать, лишь бы хорошо было написано, а у нас совсем другое. У нас в кино, если уж вздохнул, то выдохни, иначе тебе смерть!
- Ой, мы же опаздываем! - вскочила вдруг Лиля.
- Извини, - поднялся и Цаля, тоскливо поглядев на Мережко.
- Далеко?
- В теа-а-атр! - трагическим голосом произнес Цаля.
- Представляете, Саша, оказалось, что Цаля уже целых двенадцать лет не был в театре! Ужас!
- Думаю, с тех пор там ничего не изменилось, - без энтузиазма сказал Цаля.
- Я тоже давно не был, - рассмеялся Мережко. - Даже привычкой стало - ходить только на те спектакли, на которые приглашают товарищи, авторы пьес…
Мережко остался сидеть на скамейке. Смотрел вслед этой необъяснимо симпатичной ему паре - и только сейчас заметил, что на Мишульской не было старой куртки с поломанным обвислым замком; девчоночью фигуру упрятало модное замшевое пальто, скрывая ее худобу и угловатость; Цалин старенький костюм был тщательно отутюжен. Сам Цаля галантно держал Лилю под руку и, слегка сутулясь, неторопливо о чем-то ей рассказывал. И были они сейчас так похожи на счастливую влюбленную пару, у которой еще ничего не было в прошлом, а все только начинается, все еще впереди. А может, Мережко не казалось все это, а просто очень хотелось, чтоб так было…
Немного пройдя, Цаля и Лиля взялись вдруг за руки и побежали, чтобы действительно не опоздать.
Мережко вздохнул и поднялся со скамейки.
- Боже мой, и эти спешат. Уже старики, а как дети…
Александр быстро обернулся. Рядом с ним стояла Нина, она узнала Мережко, поздоровалась, хотя они сегодня уже виделись. Он кивнул в ответ и спросил:
- У вас обеденный перерыв?
- Нет, я уже сменилась. Я вообще работаю не полный день, я здесь на стажировке.
- Вы не местная?
- Из Кызыл-Арвата я. А вообще-то, и не оттуда, там мы всего лишь три месяца живем, отца моего на работу перевели туда, а до этого жили в Кишиневе, потом училище.
- А училище какое?
- Не художественное и не хореографическое, - вздохнула и тут же засмеялась Нина. - Кондитерское…
- Ну, настоящий кондитер - художник тоже.
- Ой, из меня настоящего не вышло. Адская работа - жара целый день, да и однообразие: торты да печенья, торты да печенья…
- А в ресторане интереснее?
- Какой там…
- Зачем же вы пошли?
- А разве человек всегда идет туда, куда хочет?
- Ну, все же… Выбор большой…
- Так получилось…
Они пошли по аллейке сквера. Переходя дорогу, по которой густо мчались машины, разбрызгивая на узкие тротуары и на стены домов лужи, Александр взял ее под руку. Нина вся как-то напряглась, руку держала опущенной, но потом, уже на другой стороне улицы, согнула ее в локте, коротко, с любопытством взглянула на Мережко и улыбнулась ему с радостным удивлением, как старому знакомому, которого давно не видела и вот неожиданно встретила.
- А вы никогда не спешите? - спросил Мережко.
- Я? Что вы! - Она рассмеялась. - Я больше всего не люблю спешки. Ненавижу ее! И когда все торопятся, целыми толпами бегут, как стада на водопой, хочется всегда крикнуть: стойте, люди! Куда вы?!
- О-о-о! Какая вы… - Он посмотрел на нее снисходительно, но не без интереса.
- Что, плохая?
- Нет, почему же…
Некоторое время они шли молча, следя за машинами, увертываясь и прижимаясь к домам от брызг. А когда вышли на более широкий тротуар, она снова заговорила:
- И еще я не люблю шума. Я и эти места полюбила, когда увидела здешних стариков. Пьют чай, мирно, тихо говорят… А у нас в Кишиневе все шум да шум. На работе шум, на отдыхе вино, пляски и песни. И всегда кажется, что и этот шум постоянно куда-то спешит, все торопится отшуметь… А вы у этих киношников начальник? - быстро взглянула на Мережко.
- Нет, откуда вы взяли?
- Да к вам как-то иначе, чем к другим, относятся, с уважением.
Мережко, сжав ее руку, рассмеялся.
- Это вам только так кажется. Я самый, самый не начальник здесь - такой, что даже разнорабочему не могу ничего приказать.
- Выдумываете вы все, - покачала головой Нина. - Вы, видно, большой выдумщик.
- А вот здесь вы угадали, я действительно выдумщик, хотя и не очень большой.
- Зачем вы на себя так?
- Что, клевещу?
- Конечно. Это тоже плохо. Другая сторона медали. Знаете, есть такие люди, что все хвастаются да хвастаются, все возносят себя и возносят, а есть другие - ругают себя, ох такой, сякой я, плохой, негодяй даже. И этим самым тоже ведь бахвалятся и хвастают - вот, мол, какой я честный, прямой, даже себя не щажу, ругаю. Один такой у меня даже жалость вызывал…
- Ну и что?
- Да ничего. Как все, - коротко засмеялась и неприязненно дернула плечами Нина.
Пошел дождь. Нина как бы не замечала его, лишь слегка поеживалась; Мережко тоже не хотелось уходить, он, слушая девушку, искоса, с любопытством поглядывал на нее. Дождь все усиливался, и Александр, посмотрев на небо и поняв, что это снова надолго, вдруг предложил:
- Нина, пойдемте в театр.
Девушка от удивления даже приостановилась.
- Пойдемте, пойдемте, - не понимая ее нерешительности, повторил он. - Музей и театр - единственные места, где сейчас бывает тихо…
- Как, вот так, сразу?
- А почему бы и нет?
- Но, во-первых, мы уже опоздали… - растерянно протянула Нина.
- А я расскажу вам начало пьесы.
- А во-вторых, я не одета для театра.
- Я тоже, - подергал Мережко за лацканы свою потертую замшевую куртку.
- Ну, мужчина все же как-то…
- Ничего, ничего, - сказал он и решительно расстегнул на ней плащ, распахнул полы. - А ну, покажитесь!
- Ой, какой вы. - Она слегка отступила.
А он с преувеличенной удовлетворенностью рассмеялся и сказал:
- Гольф модный, юбка - что может быть лучше!
- Ну, все же… Можно, правда, и в этом, но еще кто-нибудь из наших увидит. Все наши в театр такими расфуфыренными приходят, такими расфуфыренными: все лучшее надевают, и каждый раз чтоб новое. Ну вот скажите: откуда это пошло?
- От старины, - беря ее снова под руку и направляясь в сторону театра, сказал Мережко. - Все от старины пошло. Когда-то определенная часть горожан, богатых или просто состоятельных, и в театр-то ходила лишь затем, чтоб, как говорится, людей посмотреть и себя показать. Вот и выпендривались друг перед другом, если выразиться современным языком, кто лучшее напялит на себя, кто более дорогую побрякушку себе на шею повесит.
- А сейчас разве этого нет?
- И сейчас есть.
- Особенно женщины. Из кожи вон лезут, чтоб одеться получше.
- Ну, эта слабость простительна, женщины должны быть красивыми.
Сам того не замечая, он прибавил шагу, и они уже чуть ли не бежали. Нина, заметив это, спохватилась, пошла медленно, укоризненно покачала головой:
- Опять спешка?
- Забыл, привычка! - виновато усмехнулся Мережко. - Вот так всегда: лишь только появится цель - уже летишь!
9. Сказка о домашнем гусе
Когда Осеин вошел в номер, Коберский и еще несколько человек из группы, тесно сгрудившись у небольшого письменного столика, рассматривали план кафе, изображенный на листе ватмана; круглолицый, с рыжей шкиперской бородкой парень (как понял Осеин - художник) что-то вычерчивал на схеме фломастером. Никто, кроме Коберского, даже не поднял головы, да и сам режиссер лишь коротко, исподлобья взглянул на куратора и протянул листок с эпизодом. Осеин быстро пробежал его глазами.
- Можно и так, - пожав плечами, снисходительно заключил он.
- А почему это "можно и так"? - взъершился Леня Савостин. - По-моему, хороший эпизод!
- Да я ведь не против, - безразлично пожал плечами Осеин. - Сцена как сцена. Сойдет, ребята! Я вам больше не нужен? Будьте здоровы, не буду мешать!
В мокрой, заляпанной грязью машине сидел Саид.
- Кого ждешь? - выйдя из дверей гостиницы, спросил Осеин.
- Бориса Семеновича. Мотается, как зверь…
- Передавай привет Акджагуль и Аширу.
- Зачем привет? Я сегодня раньше освобожусь. Вот съездим с директором в автоколонну - и все… Приглашаю на плов. Есть мясо молодого барашка, есть ваше любимое сладкое вино.
- И шурхан-трава будет? - как бы еще раздумывая, идти или нет, спросил Осеин.
- Что за разговор, конечно, будет!
- Борис Семенович, - сказал он появившемуся возле машины Скляру, - Саид на плов приглашает, пойдем?
- Какой плов? Завтра съемка.
- Борис Семенович, я же нашел время ваши марки посмотреть, а вы не хотите отдать должное моему хобби - плову. Да если вы попробуете, то и марки свои забудете!
Скляр уже сидел в машине, нетерпеливо поглядывая на часы.
- Садитесь с нами, - сказал Саид Осеину, перегибаясь через спинку сидения и услужливо открывая заднюю дверь. - Прокатимся в автоколонну, а потом ко мне…
- Нет, потом меня в гостиницу, а там делай, что хочешь!
- Борис Семенович, когда человек приглашает, зачем его обижать? - настаивал Саид.
- Не могу, Саидушка, не могу, - успокаивающе похлопал шофера по плечу Скляр, - сегодня у меня еще много дел, завтра съемки, да и не ем я ничего жирного, не пью ничего сладкого. Поехали!
- Ай-ай-яй, - уже давя на акселератор, покачал головой Саид. - Как можно не любить плова и вина?
- Да не в том дело, что не люблю, а просто мне нельзя.
- Но почему нельзя?
- Гастрит, диабет… Врачи запретили.
- У нас тысячу лет кушают плов и никому никто не запрещает. А разве у нас врачи хуже?
- Не хуже, Саид, не хуже.
- Хобби любое вылечат.
- Хобби, Саид, это увлечение, а не болезнь.
- А по-моему, это до некоторой степени все же и болезнь, - вмешался Осеин. - Вначале просто увлекаются чем-то, а потом у иных это перерастает в фанатизм.
- Как, например, у меня? - хмуро спросил Скляр.
- Нет, ваше увлечение давнее и, так сказать, полезное. Филателия узаконена и нравственно, и эстетически. А вот один актеришко коллекционирует телефонные трубки. Недавно целый скандал был, попался, когда обрывал трубку у нового, только что установленного автомата…
- Ну, мало ли идиотов…
- Да тут дело не в идиотизме, - удобно откинувшись на спинку сидения, начал со всей серьезностью размышлять Осеин. - Тут дело посложнее, поглубже… Для того, чтобы меньше думать или не думать вовсе, люди находят себе тысячи развлечений. Иногда они полезны, помогают отдыхать, иногда даже с претензией на ученость и культуру. О, что люди только не делают для того, чтобы меньше думать! Заражаются добровольно футбольно-хоккейной болезнью, травят себя вином, упиваются разным чтивом про умных и находчивых милиционеров и романтических шпионов, смотрят дешевые киношки и телепредставления, где им навязываются необременительные мысли и легкие, стереотипные страстишки…
- Ну, вы, Дмитрий Андреевич, в своем амплуа, - рассмеялся Скляр. - Всех и вся кроете, у вас ум какой-то особый, направленный лишь на одно: критиковать, критиковать…
- Что, неправду говорю?
- Правда - она всегда о двух концах, - осторожно заметил Скляр.
- Нет, правда всегда одна, - вмешиваясь в разговор, убежденно изрек Саид.
- Правд, дорогой Саид, много, столько, сколько звезд на небе. А если говорить без пошлых, с претензией на поэзию, сравнений, правд столько, сколько на земле людей. И у каждого она своя, каждый по-своему ее понимает и выбирает, как невесту, ту, которая ему больше подходит. И здесь тоже чисто индивидуально: один выбирает по любви, другой из выгоды, а третий ту, что первой попалась под руку.
- Нет, нет, - снова с убежденностью ребенка закачал головой Саид, - правда, как и солнце, - одна, потому она и правда, что одна, для всех одна! - Он остановил машину. - Приехали, Борис Семенович!
- Я скоро, только договор подпишу, - выходя из машины, бросил Скляр.
- Одна, одна правда! - еще раз повторил Саид.
Осеин не спорил с ним - он привык спорить с людьми, утверждения которых строились на доказательствах, а не просто на голом убеждении. Откинув голову на спинку сидения, он закрыл глаза. Что-то еще говорил Саид, но Осеин уже не слышал: он умел отключаться и таким образом отдыхал. Так делают йоги, он когда-то увлекался их системой, но потом слишком однообразные, рассчитанные на фанатиков упражнения надоели, а вот умение вдруг отключиться, чтобы отдохнуть, осталось. Он слышал, как тронулась машина, но продолжал сидеть неподвижно, пока не вышел у гостиницы Скляр и они не подъехали к дому Саида.
- Поставим машину в гараж, - открывая ворота, говорил Саид, - и начнем совсем-совсем другую, приятную земную жизнь.
- А ты что, такси у себя в гараже держишь? - спросил Осеин, когда Саид сел в машину и осторожно направил ее через узкие ворота к распахнутым дверям гаража.
- Да какое же это такси, Дмитрий Андреевич? - рассмеялся, сверкая золотом зубов, Саид. - Вы стали рассеянным. Это не такси. Такси в таксопарке, сегодня у меня выходной, а Борис Семенович попросил, вот я и взял свою, катаю на ней.
- Бесплатно?
- Что говоришь? - возмутился Саид. - Разве для товарищей делают за деньги?
- Быстро вы со Скляром стали товарищами. Хитер он, умеет это, - усмехнулся Осеин.
- Почему со Скляром? Не только с ним - со всеми из кино. Я полюбил кино и киношников, готов для них на все… И у нас на студии часто работаю, и когда другие приезжают, добровольно соглашаюсь возить их. Хорошие люди!
- Ну, спасибо тебе, спасибо за доброе слово о киношниках, - выходя из машины и с любопытством рассматривая благоустроенный гараж Саида, сказал Осеин. И, кивая на обшитые фанерой стены, на умывальник с широким зеркалом, на небольшой бар в углу, с завистью добавил. - А я вот в более холодном краю проживаю, но свой гараж никак не соберусь утеплить и благоустроить. То времени нет, то денег…
- А зачем деньги, надо все своими руками, я два года после работы каждый день…
- У меня, Саид, после работы постоянно подкатывает еще какая-нибудь работенка.
От дома донесся веселый гортанный крик. Перепрыгивая лужи, к гаражу бежал сын Саида Ашир в спортивном костюме, кедах и белой кепчонке. Едва Саид вышел из гаража, Ашир с ловкостью обезьянки прыгнул ему на грудь и, обхватив шею короткими, но уже, видимо, сильными руками, терся о небритый, наждачный подбородок отца и что-то быстро говорил по-туркменски. Саид смеялся, качал и подбрасывал его на руках. На пороге дома появилась жена Саида Акджагуль и тоже что-то весело прокричала, вероятно какое-то приветствие, принятое только дома, только в семье - хозяина тут почитали и любили.
Осеин еще издали кивком и взмахом руки поприветствовал хозяйку; она, узнав его, немного смутилась, ответила легким, полным достоинства поклоном. Заметил Осеина и Ашир. Вначале притих у отца на руках, как это бывает, когда дети неожиданно видят у себя дома или во дворе чужих, но потом щуркие карие глазенки его заискрились радостью - Ашир узнал Осеина.
- Здравствуйте, дядя Дмитрий! - протянул он важно, по-взрослому руку.
- Ашир, дети не должны первыми подавать руку, - строго выговорил ему Саид.
- Ничего, главное - радушие, - засмеялся Осеин, - радушие и чувство приязни к гостю, а разные условные этикеты и вериги надуманных правил ему еще успеют надоесть. Ну, как живешь, герой?
Они вошли в дом. Хозяйка стояла сбоку у двери и приветливо кивала, приложив к груди руки в знак гостеприимства.
- А почему все дяди называют детей героями? - спросил Ашир.
- Почему? Вот над этим я еще не задумывался, - снова засмеялся Осеин, - предоставляю право тебе самому подумать.
- Потому что герой - это джигит. По-нашему говорят: как живешь, джигит? По-вашему - как живешь, герой?
- Что ж, определенная логика есть, - согласился Осеин.
- А что такое "логика"?
- Ашир, не надоедай, - приказал ему отец, - беги в сарай за дровами, плов будем готовить.
Ашир убежал, Саид и Акджагуль стали возиться в кухне, примыкавшей к большой комнате-гостиной, такой большой, что огромные туркменские ковры, висевшие на стенах и лежавшие на полу, казались крохотными. Посреди комнаты стоял такой же большой, покрытый тяжелой бархатной скатертью, старинный стол, а вокруг него уже современные стулья - узкие, обитые тусклой, бедно выглядевшей на фоне ковров тканью. В гостиной, кроме этого стола, стульев да еще современного секретера с откидной крышкой-столиком, на котором лежали тетрадки и учебники Ашира, больше никакой мебели не было. Оттого, может, и казалось это жилье необычно просторным.