Но была в этом человеческом жилье еще одна особенность: этот дом - один из немногих в Ашхабаде, уцелевших во время последнего, известного всем своей трагичностью землетрясения. Саиду и Акджагуль не раз предлагали квартиру на новом массиве, по они отказались. Ценнее этого дома для них ничего не было, они не променяли бы его ни на какие дворцы - ведь он спас Саиду жизнь. А Саид тогда спас Акджагуль. Они, правда, не любят вспоминать тот страшный предутренний час, когда сотрясалась земля и, хрустко громыхая, рушились дома, хороня под обломками людей. Но в прошлый приезд Осеина они все же рассказали ему…
Саид тогда был еще совсем мальчишкой, таким, как вот сейчас Ашир. В ту ночь он оставался дома один: отец и мать гостили у родственников под Ашхабадом, а три старшие сестры уже не жили с ними, были замужем. Проснулся Саид от странного гула и какой-то невероятной качки. С потолка и стен сыпалась штукатурка, потом что-то тяжелое ударило его в лицо, почти оглушило (как он узнал позже, это был небольшой обломок лепки, оторвавшийся от потолка). В горячке Саид не почувствовал боли, выбежал на улицу, но не узнал ее. Домов не было, на их месте бесформенно холмились груды развалин, от которых густо несло глиняной пылью и гарью. Соседский дом опрокинулся прямо на дорогу, его крыша, перегородив улицу, остро топорщилась одним своим крылом вверх, как упавший самолет. Откуда-то доносились крики о помощи, ближе всех слышался слабый, стонущий плач. Саид бросился к крыше рухнувшего дома и увидел придавленную балкой девчушку, дочь их соседей. Саид оттянул балку, схватил девочку на руки, и в это время земля снова качнулась, потом подпрыгнула, рванулась вверх, свалив мальчика с ног. Уже падая, он видел, как острое крыло и часть оставшейся стены рухнули, погребая отца, мать и братьев маленькой Акджагуль… Их, мертвых, откопали только на следующее утро. Акджагуль приютили родители Саида.
- Старшие наши дочки повыходили замуж, пусть будет у нас еще одна, - сквозь слезы сказала мать Саида, и отец согласился.
Шли годы, Саид и Акджагуль подросли, полюбили друг друга, а потом и поженились…
Вернулся Ашир, неся в охапке белые, тонко нарубленные дрова. Прошел на кухню, бросил их у плиты и, расплываясь в широкой Саидовой улыбке, спросил:
- Показать вам что-то?
- Давай, - согласился Осеин, - если, конечно, что-нибудь новое. Страсть как ненавижу, когда повторяются.
- Новое, вы этого не знаете.
- Ну уж прям-таки не знаю, - хмыкнул, подзадоривая Ашира, Осеин.
Он удобно и бесцеремонно, как частый гость, свой человек в доме, устроился на ковре и жестких зеленых подушках у стены, завешенной таким же, как и на полу, ковром, расслабился и вновь попытался отключиться. Но Ашир не дал ему: порывшись в горке книг на полке секретера, он нашел квадратный альбом с плотной синеватой бумагой, на какую обычно наклеивают фотографии, раскрыл его и уселся рядом с Осеиным.
- Да вы же смотрите! - донесся до Осеина нетерпеливый голос Ашира.
Тот нехотя посмотрел на страницы, заклеенные картинками с изображениями лошадей, и сказал со скукой в голосе:
- Милый, но ведь я это уже видел! И могу лишь заверить тебя лишний раз в моем глубочайшем к тебе уважении за твою бескорыстную, неземную любовь к этим благороднейшим из четвероногих. Больше того, я восхищен таким постоянством в любви, такой фанатичной привязанностью. И это в наше-то время, когда твои ровесники увлекаются больше ракетами и космонавтикой, когда твой отец уже лет пятнадцать одним пальчиком управляет доброй сотней лошадиных сил, когда…
Осеин не закончил - Ашир перебил его:
- Вот, этого вы не видели.
- Ну как же не видел, милый? Это арабский скакун, это дончак, а на открытке - монгольская лошадка.
- А возле нее? - тихо, почти затаив дыхание, спросил Ашир, глаза его возбужденно блестели.
На небольшом цветном рисунке, вырезанном из журнала, легко и грациозно мчался пепельно-серебристый конь с короткой темноватой гривой.
- Ну, еще один скакун у тебя прибавился, - усмехнулся и равнодушно откинулся на подушки Осени.
- Буцефал! - торжественно воскликнул Ашир.
- Кто?
- Буцефал! - еще торжественнее объявил Ашир, но, не прочитав на лице Осеина никакого интереса, сник и спросил удивленно, даже с сочувствием. - Вы не знаете, кто такой Буцефал?
- Буцефал? - Осеин лениво напряг память. - Кажется, чей-то конь у древних, по-моему у Александра Македонского.
- Правильно! - обрадовался Ашир. - Так вот, тот Буцефал - древний-древний дедушка этого нашего Буцефала. Это ахалтекинский скакун, предок современных туркменских лошадей!
- У тебя глубокие познания, молодец, - Осеин погладил Ашира по жестковолосой, коротко стриженной голове. - Ты далеко пойдешь, милый…
- А я еще больше о них знаю, - довольный похвалой, похвастался Ашир. - Я прочитал, что родина ахалтекинцев - оазис у нас в Туркмении. Он протянулся…
- "Протянулся", - насмешливо перебил его Осеин. - Ты шпаришь прямо как из учебника.
- Нет, не из учебника это, - обиженно возразил Ашир, - стану я вам рассказывать из учебника. Это из журнала!
- Ну, если из журнала, то валяй дальше.
- Так вот, в этом оазисе более трех тысяч лет назад путем долгого отбора формировался будущий скакун. А знаете, откуда у него такое имя?
- Нет, и этого не знаю, - притворно огорчился Осеин.
- В конюшни македонского царя Филиппа пригнали большущий табун лошадей, а среди них был один жеребец с тавром в виде бычьей головы, а по-гречески - это буцефал. Так и назвали жеребца. Так Буцефал и попал к царевичу Александру - будущему великому полководцу.
- Это легенда, Ашир.
- Почему легенда? Журнал написал, люди ведь писали, те, кто занимается лошадьми.
- Люди и сочиняют легенды. Но ты не огорчайся, без легенд жить нельзя.
- А вы мне расскажите какую-нибудь.
- Как-нибудь потом…
- Вы всегда говорите "потом". Почему вы всегда так говорите?
- Почему? - смежив глаза и уже почти не слушая Ашира, спросил Осеин.
И вдруг словно легкий ток пробежал по телу: нужно же, этот наблюдательный мальчик подметил в нем то, в чем Осеин сам себе боялся признаться - именно это постоянное ленивое "потом" мешало ему в жизни. Вот уже много лет подряд он все откладывал на потом, на завтра, мол, все еще успеется. Задуманный (по его мнению, очень серьезный) сценарий он никак не мог начать, диссертацию тоже не закончил, даже большую проблемную статью о кино для крупного столичного журнала пишет второй год. Золотое время свободных вечеров, когда бы только думать и писать, уходило на длинные разговоры и споры после просмотров новых картин, на киношные застолья, которые редко без него обходились, как в былые времена мещанские свадьбы без генералов. Всех поучал, всем советовал, а они - эти все, с кем начинал, - писали книги и ставили картины, становились кандидатами и видными кинодеятелями…
- Вы не ответили, - не отставал Ашир.
- Почему я всегда говорю "потом"? Да просто привычкой стало. У каждого человека, Ашир, есть свои хорошие и дурные привычки.
- А вы не говорите "потом", а возьмите да и расскажите мне сейчас, пока плов готовится и пока мама с папой вас у меня не заберут…
- Что же тебе рассказать?
- Вы в прошлый раз говорили, что и стихи писали, и басни, и даже сказки. Стихов я не люблю, в школе надоели, басни тоже учить заставляют, и их я не очень, а кино и сказки люблю. Давайте, пожалуйста, сказку.
- Все это давно было и очень слабо, - речитативом проговорил Осеин, не открывая глаз, и ему уже показалось, что он засыпает.
Показалось это, наверное, и Аширу. Мальчик потрогал его за плечо и попросил настойчиво:
- Ну продолжайте же!
- Что продолжать? - приподнялся Осеин. Снял очки, протер их платком. - Что продолжать?
- Сказку. Вы же начали…
- Начинал?
- Да, я могу напомнить начало. "Все это давно было и очень слабо".
Осеин рассмеялся, весело и ребячливо, запрокинув голову и хлопая себя по сухим ляжкам. Ашир, оказывается, принял его слова за начало сказки.
- Ашир, ми-и-илый, это ведь не сказка, это правда… - сквозь смех сказал Осеин.
- Все равно рассказывайте.
- Ну что с тобой поделаешь, настойчивый ты парень. Ладно… Расскажу тебе одну сказку… и байку, все вместе. Она в свое время была даже напечатана в одной провинциальной газетке. - Он задумался.
- Все это было давно… - нетерпеливо подсказал Ашир.
- Да, все это было давно, - повторил Осеин, - и вот однажды над сытым Домашним Гусем пролетели его дальние родичи - легкокрылые, быстрые Гуси. "Га-га-га! - воскликнул Домашний. - И я хочу летать, надоело ходить по земле!" Взмахнул он крыльями, но, отяжелевший, даже от земли не оторвался. Завидно стало ему. Ковыляя вперевалку, добрался кое-как до болота, где сели отдыхать его родичи. "Хочу летать, как вы, - сказал он Гусям. - Вы, наверное, много видели, много знаете, вам интересно жить". И стали ему Гуси наперебой такие чудеса рассказывать, такие земли описывать, что нашему Домашнему и не снились. Слушал их Домашний, слушал - и острая зависть охватила его. "Да как же мне быть? И я хочу все видеть и знать. Чем я хуже вас?" Гуси посоветовали: "Упражняйся целое лето, больше маши крыльями, учись летать, а ешь как можно меньше. И осенью ты сможешь полететь с нами". Обрадовался Домашний совету. Вначале и крыльями часто махал, и щипал только травку. Но скоро почувствовал, что крылья устают. Надоело ему. Привык Домашний к лени, медлительности, важности. А тут еще его Гусыня стала злобно шипеть: "Чего машешь? Гусь ты или легкомысленный воробей?" В корытах были отруби, в лужах плавали жирные черви - не мог утерпеть Гусь, чтобы не полакомиться… Пришла осень. Домашний еще пуще ожирел. Но когда пролетали Гуси, вспомнил их совет и зимой решил снова поститься и упражняться. Но и зимой случилось то же, что и летом. Гусь каялся, щипал от злости свои сытые бока, но приучить себя махать крыльями и меньше есть никак не мог. Приходила зима, откладывал все на лето, приходило лето - думал, что начнет новую жизнь зимой. А время шло быстрее, чем в сказке. Гусь жирел и старел… И теперь, когда над землей пролетают его веселые усталые родичи, Домашний Гусь медленно поворачивает за ними свой клюв и сердито гогочет. А в глазах его тоска и зависть…
Осеин снова закрыл глаза.
- И все? - тихо и разочарованно спросил Ашир.
- И все, - вздохнул Осеин. - Не понравилось?
- Короткая очень.
- На длинные у меня всегда терпения не хватало…
В комнату вошел Саид, в каждой руке он ловко держал по две тарелки с редиской, молодым луком, чесноком, шухран-травой и еще какой-то зеленью. Следом шла Акджагуль - на вытянутых руках у нее большое блюдо с пловом, над которым слегка курился прозрачный, едва заметный парок.
- Гость не скучает?
- Отдыхаю.
- Рассказывал мне сказку, - похвастался Ашир.
- Тебе? Ты сам должен рассказывать, развлекать гостя, а не гость тебя! - строго заметил Саид, доставая из буфета бутыль, наполненную золотистым домашним вином.
- Прошу к столу, - пригласила хозяйка, прижав руки к сердцу и грациозно наклонив голову.
Когда Осеин поднялся, Акджагуль протянула ему полотенце и кивнула на таз с водой в углу комнаты - в этом доме по старинной традиции плов ели руками.
- Спасибо, - поблагодарил Осеин. - Я всегда дома рассказываю, что самая гостеприимная и прекрасная женщина в Ашхабаде - Акджагуль, что по-туркменски означает "белый цветок".
Акджагуль зарделась и легким движением руки поправила свои не по-восточному светлые прямые волосы.
10. Воспоминание о шукшине
Коберский открыл балкон, чтобы выветрился табачный дым. По-прежнему сеял дождь, но все уже, видимо, свыклись с ним, город жил своей привычной вечерней жизнью: хлопали дверцы такси, натужно гудели, набирая скорость, троллейбусы, из сквера доносились звуки гитары, а в соседней подворотне ворковал чей-то неокрепший басок, перебиваемый прыскающим девчоночьим смехом.
Становилось зябко. Коберский прикрыл балкон, погасил большую, круглую, со слабыми тусклыми лампочками люстру, включил на тумбочке у кровати яркую настольную лампу, разделся и, съежившись, нырнул во влажные простыни отсыревшей постели. У него уже стало привычкой перед съемками ложиться рано. И он умел засыпать быстро, несмотря на то, что не шли из головы мысли о завтрашней съемочной площадке. Вот и сейчас он выронил газету, потянулся к лампе и выключил ее. Но почти в тот же миг раздался осторожный стук в дверь.
- Да не закрыто! - раздраженно проворчал Аникей Владимирович, полагая, что это вернулся Осеин (потому-то и не запирал дверь).
Но в ярко осветившемся проеме дверей появилась женщина и тут же быстро отпрянула.
- Ох, извините!
Он узнал голос дежурной.
- Да входите, если разбудили, - сердито сказал Коберский, чувствуя, как улетучивается сон.
- Извините, бога ради, Аникей Владимирович, никак не думала, что вы уже спите, - виновато лепетала женщина.
- Да входите же! - Он включил свет.
Она вошла, все еще извиняясь.
- Что случилось?
- Понимаете, - смущенно заговорила дежурная, - тут мы поспорили… "Калину красную" - это Шукшин про себя делал или как? Ко мне подруга пришла, ну и говорит, что это он про себя, из своей жизни, из биографии, значит… А я и говорю - нет, он был учителем в школе, потом ВГИК окончил, сама ведь читала.
- Почему же вы ей всего этого не объяснили? - еще больше рассердился Коберский и закурил.
- Да она говорит, мало ли что напишут. У нее, мол, сосед из заключения вернулся, дак вместе с Шукшиным отсиживал, вместе лес валили, в хоре лагерном пели, а освободили их по амнистии. Я, говорит, сюда подался, а Шукшин прямо в Москву, кино про это снимать… А я отвечаю, вот Аникей Владимирович его, должно, хорошо знает. Я вас в журнале на фотографии с ним видела.
- Скажите вашей подруге, что я подтверждаю ваши слова, что ее ввели в заблуждение, - раздраженно ответил Коберский.
- Спасибо, большое спасибо, - благодарно и даже как-то победно закивала дежурная.
Сна как не бывало. Может, спроси дежурная о ком-нибудь другом, он все же сумел бы себя заставить спать, но сейчас даже не старался: встал, надел шерстяной спортивный костюм, открыл балкон, взволнованно закурил и думал с грустью: "Вот и о тебе, Василь, уже сочиняют небылицы, а значит - слава. При жизни робко она шла к тебе. Читали Шукшина-писателя, знали Шукшина-актера, меньше - Шукшина-режиссера. Ярко бросилась в сердце "Калина красная", фильм мученический. Да и другие тебе давались нелегко, как и всем, кто шел в искусстве непроторенной тропкой…"
И ему вдруг вспомнился Шукшин - не таким, каким он был в последние годы, всегда усталым и немного больным, а совсем молодым, каким запомнил его с первых встреч, еще мальчишкой. Эх, надо бы все записать, чтобы осталось, - возможно, кто-нибудь когда-нибудь прочтет…
Аникей подсел к столу, открыл записную книжку и стал торопливо писать: "Я познакомился с Василием Шукшиным в конце пятидесятых годов, летом, еще будучи мальчишкой, во дворе Одесской киностудии…"
Ему не понравилась такая протокольная сухость, хотелось по-другому, ведь это было не просто знакомство с будущим товарищем и коллегой, а начало всех начал, это, в конце концов, было детство и его голубая колыбель - Одесса.
И Аникею вдруг показалось: это было так давно, что тот худенький белоголовый мальчишка совсем не он, Коберский, а кто-то другой, хотя очень-очень знакомый и чем-то странно похожий на него. Может быть, поэтому он и начал от третьего лица…
"Мальчишка жил неподалеку от киностудии в узком переулке, начинавшемся у Пролетарского бульвара и круто сбегавшем к морю. Дворы переулка в пыльных акациях были обнесены заборами из желтого, пористого, как пчелиные соты, камня, добытого из чрева Одессы - катакомб. Мальчишка, как и все его сверстники-одесситы, больше всего любил море, до неправдоподобия синее в солнечные дни и свинцово-печальное в непогоду. Когда ветер дул с моря, он вместе с крутыми волнами, перевитыми водорослями, прибивал к берегу множество мелких кисельно-скользких медуз, купаться становилось неприятно, и мальчишки устраивали игры или просто лежали на горячей гальке, бродили по опустевшему, словно осенью, пляжу.
Как-то в один из таких дней играли в прятки. Мальчишка убежал дальше всех, к киностудии, даже поднялся к границе ее владений и спрятался в каком-то сломанном контейнере, в котором сладко пахло конфетами. И тут же услышал насмешливый голос:
- Эй, ты что тут делаешь? На ночлег устроился, что ли?
- Прячусь, играем мы…
- А на мороженое заработать хочешь?
- А чего же…
- Тогда держи, - парень лет двадцати двух протянул ему сачок и ведро. - Вытащи десятка полтора медуз, только чтоб живые были, не мятые… Принесешь наверх, к съемочной площадке у бассейна.
Мальчишка вприпрыжку побежал к морю, вмиг позабыв и об игре, и о приятелях: ведь сейчас он увидит место, где снимают кино! Не раз он уже пытался заглянуть в этот таинственный двор, но проникнуть туда с улицы мешал забор, а с моря - собаки на цепях, прикрепленных к проволоке вдоль границы студии. Когда он с ведерком медуз поднимался на гору, одна из таких собак лениво вышла ему навстречу. Мальчишка остановился.
- Давай, давай, не дрейфь! - крикнул парень из толпы киношников у бассейна. - Она не тронет.
- Ага, не тронет! - недоверчиво обходил собаку мальчишка, хорошо помня, с каким остервенением эти цепные сторожа бросались на него и его сверстников, когда те пробегали мимо по берегу.
Тем не менее, собака и в самом деле равнодушно, с сытым подвыванием зевнула и вернулась к своей будке.
- Чего это она такая? - удивился мальчишка, отдавая парню сачок и ведро с медузами.
- Ученая. Когда людей много, понимает, что идет работа, съемка, вот и не трогает. А когда крадется какой-нибудь бездельник, вмиг цапнет за штаны!
- Ты чего там застрял, сейчас солнце зайдет! - донеслось сердитое из толпы киношников.