Обратно горбатый вернулся с чистым одеялом и распухшей подушкой, набитой сеном.
- Айда, - кивнул он,- пойдём спать. А завтра дохтор определит, куда тебя класть...
Подушка захрустела под ухом, санитар, качнув стоялый воздух, покрыл Митю мягким байковым одеялом.
- Спи.
Рядом с койкой - столик с выдвинутым ящиком. В ящике валялся окаменевший кусок хлеба. Озираясь, Митя тихонько выволок его и, чуть не сломав зубы, откусил краешек. Сухарь затрещал, Митя испуганно закрылся одеялом и начал обсасывать его со всех сторон: чёрствый хлеб таял и растекался по языку, как шоколад. Сухие крошки рассыпались по матрацу и больно вгрызались в спину. Митя собрал их в горсть и съел. Тело стонало от усталости, ноги не находили места. Обняв подушку, Митя лёг на живот и тут же уснул, будто упал в глубокий колодезь.
Отвязанная форточка хлопнула со звоном: Митя проснулся от холода. В окне стоял бульвар с осенними деревьями. Утро поднималось ветреное, лежавший на подоконнике лист бумаги лениво позёвывал краем, потом слетел на пол и шурша заполз под койку. Дверь скрипнула, и в палату, звеня ведром, вошла няня с половой тряпкой. Она деловито засучила рукава, обмакнула её в ведре, но, увидев Митю, оставила тряпку.
- А, новенький? - спросила она, укутывая ему ноги. - Тебя когда привезли?
- Ночью.
- А тот, сердешный, отмаялся.
Оставляя за собой тёмный ручеёк воды, няня пронесла истекающую тряпку в угол палаты и, шлепнув её об пол, наклонилась и стала возить ею из стороны в сторону: пол потемнел и засверкал, точно обмытый лаком. Чулки у няни были подвязаны грязными скрученными бинтами, поседевшие волосы высыпались из-под платка - изредка она выпрямлялась и поправляла их сгибом локтя.
На крайней койке у окна всхлипнул больной. Митя насторожился: послышалось в нем что-то знакомое. Его потянуло к койке.
На смятой подушке лежала голая, будто обструганная, голова, востроносая, губастая, на худой руке шевелились пальцы, обтянутые дряблой кожей, висевшей на костях, как разношенные перчатки. В этом чужом похудевшем человеке Митя не сразу узнал Никиту Шалаева. На грязной простыне вытянулось опавшее тело Никиты без одной ступни. Забинтованная культяпка недвижно покоилась на жёсткой постели. По ней одиноко ползала муха. Никита мял подвижными пальцами край простыни, словно перебирал клавиши гармони, и всхлипывал, по-галочьи раскрывая рот. Он был слаб и беспомощен.
- Никита! - растроганно позвал Митя.
Глаза раскрылись, неожиданно огромные, тёмные, утонувшие под бровями.
- Помираю, брат, - сказал он беззвучным, как дуновение, голосом.
Митя топтался на месте, не зная, что ему предпринять. Холодный пол обжигал пятки. Наполненный нежностью, Митя подошёл к койке и погладил Никиту ладонью по голому потному черепу.
- Не надо умирать...
- Нет, брат, конец... У меня нога горит, достань воды и намочи её. - Тяжёлый вздох поднял его ребра. - Холодно мне...
Митя принес своё одеяло и покрыл Никиту.
- Ты не умрешь, честное слово, не умрешь. Ты чего хочешь, я всё сделаю. Хочешь, я тебе часы подарю?..
- Не надо... - Никита повернулся к стене.
В палату вошёл старичок в белом халате, похожий на парикмахера.
- Ай-яй-яй, как не стыдно бегать босиком! - добродушно, с напускной серьезностью покачал он головой. - На место, на место...
Он вынул из футлярчика хрупкий, как льдинка, термометр и всунул его Мите под руку.
- Держи крепче, а то улетит. Ты и есть Муратов, которого с запиской привезли?
- Я.
- Зачем же ты по полу босиком ходишь?
- А я к Никите подходил - он плачет и говорит, что умирает. Он не умрет, правда? - с надеждой спросил Митя.
- Ну ясно, что за разговоры? Подкормится, а ногу резиновую приделаем.
Доктор обошёл всех больных и вернулся к Мите.
- Ну-ка, давай посмотрим температуру... Так... Немного повышена. Покажи язык!.. Язык в порядке. Живот не болит?.. Обыкновенное переутомление. Через недельку тебя выпишем, гулять пойдешь.
- А к Никите можно будет приходить?
- Даже обязательно...
Митя забрался под одеяло и тихо и радостно рассмеялся.
"То-то будет удивления - на всю улицу. "Слыхали?" - "Что такое?.." - "Как же, Митька домой вернулся. Думали, погиб, а он, пожалуйста, явился налицо!" - "Ну-у? Неужели явился?" - "Представьте себе!"
Глава девятая
Бульвары горели осенней бронзой. По дороге, поднимая розовую пыль и затопляя берега улицы, прибоем катилось стадо блеющих баранов с грузными дрожащими курдюками.
С чувством счастливого опьянения Митя спустился по каменным ступенькам госпиталя и облокотился на перила. После сумеречной палаты город казался сказочным. С неожиданной ясностью он увидел вдруг сущность окружающих предметов, словно родился заново. Его волновали острые ветки акации, выскакивающие из пожелтевших листьев, как выстрелы. Шершавость кирпича доставляла ему невыразимое наслаждение. Он до странности ясно осязал тёплую, глубокую шерсть баранов. У чистильщика сапог необструганный ящик оброс мелкими занозами. Митя разглядывал вещи с восхищением, окаменев на месте, боясь спугнуть это редкое, неуловимое состояние.
Люди гуляли по бульвару в праздничном настроении. Разговаривала гитара. Дорожка бульвара была усеяна растоптанной шелухой рябых семечек.
Тихим шагом, точно налитый до краев, Митя осторожно сошёл на тротуар и пересёк дорогу. Наметённые сугробы листьев трещали под ногами.
На скамейке важничал доброволец из гимназистов с нашитым на рукаве белым черепом. Три барышни щебетали около него наперебой. На сизом, выцветшем картузе добровольца ещё синели скрещённые веточки - след недавно снятого гимназического герба. Барышни умильно заглядывали ему в глаза, а он слушал напряжённо, по-видимому обдумывая что-то очень серьезное: Митя заметил на его лице даже некоторую угнетенность. Замешкавшись, доброволец неловко вынул из кармана грязный носовой платок, судорожно скомканный в кулаке, высморкался и сразу повеселел.
Из маленькой шашлычной вырывались буйные звуки сазандари и тулумбаса. На площади производилось обучение добровольцев. Вытянувшись в шеренгу, они топали на месте, молодецки прихлопывая левой ногой. Командовал ими офицер с белокурой бородкой. Нарядная публика, родственники и знакомые запрудили тротуары, любуясь героями сыновьями. В толпе Митя узнал и Хорькова, от него так несло нафталином, что соседки отодвигались, уступая ему место. Одетый в старомодный костюм, с высоким крахмальным воротничком, стягивающим толстокожую, растресканную шею, он приставал к встречному и поперечному.
- Мой-то, мой, сукин кот, - показывал он коротким пальцем, - выкаблучивает как!.. Весь в отца.
Растроганным жестом Хорьков смахивал радостную слезу.
Седьмым слева, в новых английских обмотках старательно утаптывал землю Сашка, подтянутый до последних пределов.
Офицер лёгкой походкой прошёлся по фронту и скомандовал :
- Рота-а... стой! На пер-второй рассчитайсь!
- Пер-второй, пер-второй...
- Смирна!.. Ряды-ы сдвой... Напра, равнение вдоль дороги, шаго-ом...
Ожидавшие возле орудий музыканты подняли солнечные трубы.
- Арш!
Взрывая вечер, оркестр грянул вздымающий, крылатый марш, офицер, придерживая рукой шашку, пошёл впереди колонны гордо и бесстрастно. Митя вытягивал шею, стараясь увидеть шагающих добровольцев: Сашка притоптывал с выпяченной грудью, неестественно размахивал руками, упершись глазами в крутой затылок впереди идущего, его выутюженная гимнастерка топорщилась из-под пояса, как хвост у воробья.
Завернув с площади, колонна пошла по Почтовой.
Подрумяненная закатом колокольня в изумрудной скуфье встречала колонну праздничным перезвоном колоколов. Сашкин отец поднимался на столбики и истерически выкрикивал:
- Да здрасть добровольческая армия!
- Ура, - нехотя поддержали его со стороны два чьих-то насмешливых голоса.
- Да здрасть единая, неделимая Россия! - не унимался Хорьков.
- Ура, папаша!
- Да здрасть товарищ Деникин!..
В толпе засмеялись. Обескураженный Хорьков слез с возвышения и быстро куда-то исчез.
- Увлекся, - заметил парень в рыжих сапогах, обсыпанных кирпичной пылью, - заместо голландки русскую печь поставил... Тоже нашёл товарища. Чудак!
У витрины бильярдной в небрежной позе курили два офицера в боевых поношенных фуражках. Их лица были обветрены. Черная повязка закрывала глаз горбоносого, второй, небритый, засунув руку за борт шинели, где скромно пришитый рябил лоскутик георгиевской ленточки, иронически оглядывал добровольцев. Проходя, Митя услышал, как горбоносый, сдунув с папиросы пепел, сказал:
- Набрали молокососов и таскают, как на ярмарке.
- Одно слово - золотая рота! - небрежно сплюнул офицер с георгиевской ленточкой.
Оркестр замолчал, слышно было только дружное шарканье подошв о мостовую. Правофланговый, с букетиком цветов на фуражке, завёл песню:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хоза-арам!..
Рты распахнулись, и добровольцы отважно подхватили:
Так громче, музыка, играй победу,
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит,
Так за Деникина, за Русь святую
Мы грянем громкое ура-а!..
- Орлы! - восторженно обронила дама в шуршащем платье.
- Крыльев токо не хватает, - добавил с ухмылкой печник.
Процессия, будорожа музыкой постоялые дворы, прошла по базару.
В жестяной мастерской гремели по оправкам молотки, сам хозяин с бронзовой шеей и расстегнутым воротом, обнажив удивительно белую, постоянно скрытую от солнца грудь, зычно зазывал приезжих станичников:
- А вот ведро - всем ведрам ведро: в воздухе кувыркается, о камень бьётся - и не ломается!
Он подкидывал вверх цибарку, сверкающую оцинкованной чешуей, - цибарка с лязгом и громом стукалась о землю, оставаясь, к удивлению покупателей, целой и непогнутой.
На линейках отдыхали заплесневелые бочонки с чихирём и кисловатым вином. Рядом на мангалах поджаривался шашлык из молодого барашка.
Митя проходил аллеей возов, оглушённый огнями помидоров и толчеёй базара. И вдруг из тысячи людей он сразу узнал знакомый пуховый платок и милую спину матери, покупавшей яблоки. Не подготовленный к такой встрече, он подкрался к ней сзади.
- Мам!
Яблоки испуганно посыпались из мешка, мать обернулась с глазами, наполненными радостным страхом, и тихо, оцепенелым шепотом пролепетала:
- Ми-митя?
С матерью Митя разговаривал только по-взрослому.
- Ну, чего нюни распустила? - сказал он строго, сам еле сдерживаясь от того, чтоб не разреветься. - Купила, что ли, яблоки?..
- Купила, купила, родной...
- Надо их собрать, - по-деловому распорядился он.
Набив мешок скрипящими яблоками, Митя взвалил его на плечи. Казачка, кормившая грудью ребенка в папахе, голосисто крикнула вслед:
- Тетка, возвернись - сдачу забыла!
Разговор шёл о пустяках, мать всё время порывалась спросить о главном, где он пропадал, но Митя сворачивал на яблоки.
- Меркой покупала или на вес?
- Ведром. Ты бы рассказал...
- Почем за ведро? - перебивал он.
- Четвертак. Худой ты...
- Подешевели, значит?
- Были тридцать. Где это ты штаны...
- Огурцы как, посолила?
- Бочонок надо к бондарю отдать - рассохся без воды... Давно надо, тебя вот не было...
- Отнесу. А почём нынче огурцы?
- Пятак за сотню.
Митя чувствовал, что мать, семеня и спотыкаясь слева, не сводит взгляда с его лица, и лишь по этой причине он взял и переложил мешок с правого на левое плечо, хотя ему и самому хотелось разглядывать её бесконечно. Но взрослому нежности не полагались, и поэтому он шёл немного впереди, стесняясь встречных. От слабости у Мити кружилась голова и дрожали ноги, но он нёс мешок с таким видом, словно это были и не яблоки, а резиновые мячи.
Во дворе школы маршировали солдаты, возле сторожихиного домика чадила походная кухня.
Обкусанной деревянной ложкой Митя черпал вчерашний холодный борщ, в сотый раз рассматривая прибитую над столом картину "Тайная вечеря". Шафранная карточка отца висела боком - Митя поправил её. Отец добродушно глядел с фотографии, словно одобрял Митино возвращение.
Глава десятая
Утопая в сугробах мыла, Митя свирепо скреб онемевший затылок, пригоршней выгребая из деревянного корыта горячую воду. Мыло отваливалось хлопьями, обнажая розовое, раскаленное тело. В маленькой кладовой полутемно. Мать ожидает за дверью с перекинутым на плечо полотенцем, и, хотя ему трудно намыливать свою спину, он стесняется и уже не зовет её, как бывало прежде. "Обойдусь и сам", - думает он, нахмурившись. Мать угадывает его настроение.
- Может, Федьку позвать? - справляется она из-за двери.
- А на кой он мне?
- Спину потереть... А то давай я помою?
Но в ответ слышится стыдливый возмужалый плеск воды.
Рубашка выутюжена до лоска. Митя с наслаждением влезает в её прохладную свежесть и застегивает на тонкой шее широкий воротник.
- Ишь похудел как, - печально замечает мать, - за ворот хоть руку просовывай. Прямо хомут...
Митя молча обрезает тупыми ножницами отросшие распаренные ногти и думает о Никите.
- Это всё пустяки, - отвечает он, - шея - она поправится, а вот ногу назад не приклеишь...
- Какую ногу? - спрашивает мать.
- Никита без ноги остался.
- Как без ноги?
- В больнице я с ним лежал...
- Ах ты, господи!.. Ну?
- Что "ну"? Надо проведать его. Испекла б чего, а я отнес.
В палисаднике замычал телёнок; Митя прислушался и нетерпеливо выбежал во двор, щеколда за ним звякнула с шумным изумлением. Телёнок, растопырив тонкие, неуверенные ноги, стоял за погребом - ушастый и смешной. Увиден знакомого, он мукнул по-приятельски и печально взмахнул хвостом.
- Скучаешь, брат? - Митя легко потрепал его за плюшевое ухо.- Хозяина ждёшь?.. Он, брат, не скоро выздоровеет... Потерпеть придётся.
Телёнок выслушал внимательно и, косясь исподлобья, тяжело, по-человечьи вздохнул.
- Понимаешь?.. Ишь ты, скотина! А я тебя видел, когда нос мимо гнали, ты траву щипал... Чего ж, или русского языка не понимаешь? - Митя почесал ему затвердение ещё но выросших рогов - телёнок шутливо боднулся.
- Ах ты, бездельник, колоться вздумал?
Подняв палкой хвост, телёнок по-ребячьи запрыгал по двору.
Митя вышел за ворота. С затаённым нетерпением и желая продлить то необыкновенное чувство ложной скромности, с каким обычно человек собирается поразить знакомых какой-либо необычайной новостью, он подошёл к светлым Полиным окнам. Белые занавески, задернутые чьей-то заботливой рукой, сияли добротой и радушием. Прежде чем войти в комнату, он присел на тёплые каменные ступеньки, нагретые за день солнцем. На железной дороге приветливо помаргивал зелёный огонек, обозначавший, что семафор открыт. В густеющих сумерках угадывалась толстая невысокая труба разрушенного стекольного завода. Возбуждённый предстоящим свиданием, Митя наслаждался своим состоянием. Всё ему казалось хорошим: и вечер, и семафор, и труба, и песок под ладонью, занесённый на ступеньки прохожими, а особенно - светлые окна.
"Однако прохладно", - дрожа совсем не от холода, подумал Митя и поднялся со ступенек.
Тёмный товарный поезд, прищёлкивая на стыках колесами, прокатил к морю, и долго ещё, угасая, откликались следом рельсы.
В Полиных сенях волнующе пахло подопревающими грушами. Митя потянул к себе обитую войлоком, мягкую дверь и остановился на пороге: во второй, освещённой комнате шумела и веселилась оживлённая компания. Веселье ему не понравилось, он ожидал другой встречи.
- Кто там? - спросила Полина мать, вглядываясь в сумрак кухни.
Ми я промолчал.
- Анна Егоровна, слушайте дальше, - потянул её кто-то за рукав.
- А ну, погодите, - отдернула плечо Анна Егоровна, - мне показалось, хлопнули дверью.
Говор угас.
- Кто там? - снова окликнула она, загораживаясь от света.
- Я... - отозвался Митя сиплым, пересохшим голосом.
- Митя пришёл!
- Митя?! - Стул заскрипел и хлопнулся о пол выгнутой спинкой: Поля выбежала в тёмную кухню с распахнутыми руками.
- Я ничего не вижу, тут темно, как в яме... Иди сюда. Папа привез из Туапсе каштанов, и мы тут развлекаемся.
"Вот почему в сенях так пахнет грушами", - догадался Митя.
Она нащупала в сумраке его руку и потащила за собой, на свет.
За столом сидели Анна Егоровна, Полин отец Фёдор Иваныч, покручивавший улыбчиво опущенный хохлацкий ус, и Сашка, перекрещённый через оба плеча светло-жёлтыми хрустящими ремнями. На кровати скучал с гитарой его товарищ, густо усыпанный угрями.
Митя оглядел Сашку с озлобленной застенчивостью. Больше всего его поразили угри гитариста.
- Сидай сюды, - потянул к себе гостя Федор Иваныч, сгребая со стула на пол очищенную шелуху каштанов.- Сидай, не журысь!
Поля, возбужденно двигая стулом, уселась рядом с Сашкой, который исподлобья поглядывал на гостя и чересчур старательно постукивал мундштуком папиросы о серебряный портсигар.
Фёдор Иваныч похлопал Митю по спине:
- Рассказывай, где ты гулял?.. Полька тут без тебя скучала, совсем засохла.
- Папа... - Она густо, до ушей покраснела, укоризненно глянув на отца.
- Без тебя знаю, шо я папа... Поновей чего скажи.
Мите понравилось, что она покраснела: "небось неспроста". Он оживился.
Хворал я, - сказал он вслух и испытующе посмотрел на Сашку: знает или нет? Обернувшись через плечо, Сашка разговаривал с гитаристом, словно совсем не интересовался тем, о чем говорили за столом.
- Ты где револьвер оставил?
- У тебя в сарае, - ответил гитарист.
Митя ясно видел, что Сашка прислушивается к его словам.
"Знает".
- Хворал, - сказал он напропалую, - затащили меня с обозом и бросили на полустанке, а я простудился там.
- Оно и видно,- вздохнула Анна Егоровна, - похудел...
Анна Егоровна лицом удивительно напоминала Полю: и чуть приподнятый нос, и лоб, а особенно глаза - серые, обведённые золотистыми ресницами.
- Не очень-то похудел, - сказал он с расчетом, что она посочувствует ему ещё больше. И она посочувствовала:
- Очень, очень. Тебе к лицу, ты так возмужал.
- Ешь, Митько, - широко загреб Фёдор Иваныч каштаны со скатерти, - хто много будет каштанов исть, у того вусы, як у мене, отрастуть, чуешь? А ей не верь, ты без ву-сов, як баба: румяный, нежнобровый.
Кивнув в сторону Сашки, он добавил невинно:
- А белым, кажись, дадуть на орехи! Як думаешь?
- Спой чего-нибудь! - нарочно громко обратился Сашка к угрястому, видимо не желая вести разговор о политике.
- Не в настроении я, не проси... - ответил гитарист застоялым баском.
Анна Егоровна поддержала Сашку:
- Додя, спойте, у вас хорошо получается.
- Почему вас Додей кличут? - с серьезной насмешливостью спросил Фёдор Иваныч у гитариста.
Доброволец мрачно кашлянул и прогудел: