- Надо потише - через стенку слышно... Шпоры сними, раззвенелся, как цыганка.
Сашка разглядывал у лампы нож - он сверкал в его руках, как пойманная рыба.
Оцепеневший Митя подглядывал за приготовлениями с пересохшим ртом, почти теряя сознание от горя и зловония подсунутых портянок.
Сашка поднял над ванной голову телёнка (Мите хорошо видны были его закаченные белки) и снизу полоснул его ножом по вытянутой шее: тёмная струя с силой рванулась из горла, застучав о железо, как весенний ливень. Передние ножки телёнка подломились, и он упал на колени.
- Готов, - сказал Сашка с приподнятой молодцеватостью. Уши телёнка обмякли. Он не мычал. Угрястый с любопытством наклонился над его опавшей головой, стараясь всмотреться в полузакрытые телячьи глаза.
- Как у человека,- произнес он с грустным удовлетворением, словно сделал для себя какое-то очень важное и неприятное открытие. - Ванна-то дырявая, кровь протекает на пол, - с тревогой обернулся он к Сашке.
- Как дырявая? Надо замазать чем-нибудь, следы могут остаться.
- Зря мы его уходокали...
- Отчего ж зря?
- Мяса нет и нет... Одни кости да вонь. Мерзость!
- Надо отмыть пол и привести помещение в порядок. Отвечать небось мне одному придётся, - забеспокоился Сашка.
- А шашлык?
- К чёрту шашлык! Телёнка в уборную оттащим...
- Ты очумел... Он в дырку не пролезет.
- Руби его на куски, а я схожу за тряпкой.
Мите из-под койки было видно, как топор с хряском прорубал в телячьем боку узкое ущелье - туша развалилась надвое.
Тяжёлая, отталкивающая вонь поднялась из дыры, заполнив собой весь сарай. Угрястый, покашливая, хмуро крошил топором телёнка на части, изредка поплёвывая на ладони.
Сашка втащил в охапке тряпьё и свалил его на пол.
- Разрубил?
- Готов. Никак пальто принес?
- Моя гимназическая шинель. Отслужилась...
- Чудак, она же почти новая.
- Аллах с ней, англичане новей дадут. Недаром же воюем.
- Однако мясо довольно душистое...
- Одолевает?
- Слезу катит...
- Ну, шинелька, - грустно вздохнул Сашка, - юность отошла, а также и все телячьи восторги. Наваливай!
- Куда?
- Прямо в шинель и наваливай. Я пойду гляну - на дворе никого?
- Тихо... Бери за тот край.
Сапоги угрястого, споткнувшись о порожек, бухнулись в мягкую пыль двора. Митя выбрался из-под койки, не теряя времени схватил с одеяла револьвер и стремглав бросился домой, пришпоренный удачей.
Земля и крыши, словно известкой, были выбелены высокой полнотелой луной. Дремали тёмные деревья. Сашкин отец в нижнем белье проковылял через двор и, сняв с погреба ночной горшок, позёвывая, понёс его в квартиру. Митя притаился в тени, выжидая, когда он скроется в дверях. Перебравшись через забор в свой палисадник, Митя отдышался и, нащупав под ногой веревку, поднял её: этой веревкой мать обыкновенно привязывала телёнка к дереву. Злоба и нежность охватили Митю.
Глава тринадцатая
Осенью явился на костылях Никита Шалаев. Он неумеючи волочил своё обглоданное болезнью тело, останавливаясь и шумно дыша после каждой уличной канавы. На дверях висел чужой, незнакомый замок. Никита отворил ставню и заглянул в окно: в комнате стояла его кровать, но покрытая чужим стёганым одеялом. Он недоуменно оглядел двор и железный скребок для очистки налипавшей на обувь грязи. "Заржавел, - грустно усмехнулся Никита, - давно не очищал. А теперь и вовсе не придётся". Приколов булавкой повыше колена опущенную штанину, он повис на костылях и протащился через двор в соседнюю квартиру, к Муратовым. Дверь изнутри была закрыта на крючок, он постучал костылем.
Послышалось шарканье подошв.
- Кто там? - справилась за дверью Митина мать.
- Отворяй-ка ворота!
- Никитушка?..
- Добрый день, соседка. Кто это там в моей халупе окопался?
- А не знаю, - отмахнулась старушка, - не моё дело. У Митьки спрашивай. Связался он на мою голову не знай с кем!.. Дома не ночует.. Заходи, заходи, чайку попьём...
Глянув на его приколотую штанину, она быстро-быстро моргала и, не отвечая от волнения на его вопросы, побежала скорей в кладовку доставать свеженаваренного варенья. Никита опустился на сундук и поставил костыли к стенке. До сих пор он не мог освоиться с тем, что у него отняли ногу. Одолевали сны. То он ездил на велосипеде, то гонялся с кем-то наперегонки, то взапуски одним духом взбегал на девятиэтажную лестницу - во всех этих видениях главную роль выполняли ноги. Постепенно он привыкал к своему положению, но каждая свежая встреча больно напоминала о том, что он - калека.
- Вот, соседка, охромел...
- Спасибо, живой остался.
- Умереть лучше. Я в лазарете от скуки о многом передумал. Самое страшное на свете - жить. Опасности на каждом шагу: и война, и тиф, и холера, и чахотка...
Она жалостливо посмотрела на Никиту и пододвинула варенье:
- Вишнёвого наварила, попробуй... Оно правда, что опасности подстерегают. Я про такой случай слыхала... Одному извозчику цыганка предсказала, что он умрёт от лошади. Извозчик стал другим делом заниматься, малярным, а лошадей с той поры обходил за версту. Идёт он раз по улице с ведром краски, а был страшный ветер. Вдруг с крыши срывается вывеска, прямо в висок ему, и положила на месте. А на вывеске написано: "Пивная Белый конь". Вот она судьба! Раз сказано: от лошади помрёшь - никуда от неё не скроешься.
Никита с сомнением помешивал ложечкой чай.
- Случай удивительный, если бы это была правда.
- Не вру, честное слово! На базаре слыхала.
- На базаре гнилую картошку за свежую всучить могут. Дошлый народ.
Она умолкла, и Никита понял, что зря обидел её.
- Чем же тут Митька занимается? - спросил он, желая переменить разговор.
- А ляд его знает. Ночует тут какой-то у нас. Шушукаются меж собой, не знаю про чего. Я так думаю, до добра эти друзья не доведут. Со мной совсем не разговаривает. Одичал.
- У него у самого башка неплохо работает.
- Не говори. Такой головастый стал, подступу нет. Скрытный, осторожный... весь в отца.
- Хорошо, - сказал Никита. - Устал я на этих оглоблях таскаться, под мышкой больно.
- А ты прилёг бы...
- И то.
Сундук был короткий, она приставила к нему табуретку и постелила ряднушку.
- Отрезали бы уж обе ноги, как раз по сундуку. А то табуретку подставлять приходится, - пошутил Никита.
Он устало повалился на рядно, прикрыв глаза кепкой. Мать осторожно зазвенела в кладовке посудой.
* * *
Проснулся Никита перед вечером. Над ним, улыбаясь во всё лицо, стоял Митя.
- Тебя уж тут заждались все!
- Кто заждался? - сиплым от сна голосом пробубнил Никита.
- Не скажу. Секрет.
Никита ополоснулся под рукомойником и, обтерев шею полотенцем, обернулся к Мите.
- Где они?
- У тебя в хате. Идем!
В комнате ожидали матрос и Полин отец. Матрос крепко потряс шалаевскую руку. Кондуктор в отдалении покручивал свой сивый хохлацкий ус.
- Это ещё не всё, - нетерпеливо предупредил Митя, - а ну, выходи!
Из-за дверей вышла сестра милосердия. Никита от изумления чуть не выронил костыль.
- Леля! А ты зачем здесь?
- Разве вы знакомы? - разочарованно протянул Митя.
- Ого, брат... столько выпито...
Никита взглянул на сестру и, поймав её умоляющий нзгляд, спохватился:
- Столько было выпито горя... Однако что за странное общество, Фёдор Иваныч?
- Людей сбивает до кучи нужда та лихо, - промолвил, усмехаясь, кондуктор. - Примыкай и ты до нас.
Матрос ощупывал Никиту осторожным, пытливым глазом.
- А чьё это одеяло на моей постели?
- Моё, - виновато потупилась сестра, - мне нужно было где-нибудь прописаться... Я уеду.
- Ах, Леля, Леля! - обнял её за плечи Никита, - живи, пожалуйста, вместе веселей. Поздоровела ты, похорошела. Отчего это?
- Прошлое в прошлом...
- Она теперь другим займается, - подтвердил Федор Иванович, - она у нас орёл!
Сестра застенчиво опустила ресницы и полезла в шкафчик. Митя нетерпеливо топтался возле Шалаева, всё время порываясь расспросить его о подробностях боя.
- Мы вот с ним, - указал он на матроса, - видели в бинокль, как ты закрывался гармоней... Ох, и здорово!
- Жара, братец, была такая, что в пору штаны менять. Рябой меня подбил,- куда он только, чёрт, девался?
- Положили его, - прогудел из угла матрос, - славный хлопец был, настоящий. Наш, черноморец...
- Убили? Жаль, парень отчаянный. Всё успокаивал: ты, говорит, не скучай, - шубу дадим. А на кой она мне, его шуба?
- Поговорка така е.
- Увезли меня ночью, посадили на фаэтон - и через мост. Ну, думаю, пиши, сынок, завещание, конец подошёл. Заехали в овраг, ждём. Смотрим, с бойни кто-то платком махнул...
- Это я! - захлебываясь от счастья, подпрыгнул Митя. - И не платком, а простыней...
Он оглядел всех с приподнятой гордостью.
- Хорошо махал, - похвалил Никита, - чтоб тебе ни дна, ни покрышки. Зашевелились все, а рябой приказывает: "Играй!.." Растянул я гармонь, заиграл "Яблочко". А с бронепоезда снаряд за снарядом посылают. Как бы, думаю, не промахнулись, черти, в своих не угодили... Играю как попало, а рябой лошадей нахлестывает. Выехали на гору - вот тут и пошла плясовая. Я и гармонь из рук выпустил. Присел, сижу. А рябой мне в спину револьвером тычет. "Играй, кричит, не стесняйся!" Ну, думаю, один конец, помирать, так с музыкой! Рванул "Яблочко" - на всю степь! Всё шло хорошо, да нарвались на засаду. Гляжу - наши под огнем назад повернули, одного меня оставили... Закрылся я гармонью, сижу ни жив ни мертв, кони понесли, как черти. Сколько я так просидел, не могу сказать, но замечаю - трава мимо всё медленней бежит: ускакал, думаю. Слышу, пули свистят - погоня за мной! Не успел очухаться, как наехали на буерак левыми колесами, фаэтон перевернулся. Хлопнулся я зубами о край гармони - крови полон рот набежало. Оглянулся: верховые скачут. А кругом степь... Бросил я лошадей - и драла! Зачем я убегал - не знаю, в то время я никакого отчета не отдавал. "Стой, орут, такой-растакой!" А я бегу не останавливаясь. Сердце колотится, одышка одолевает... Вдруг бах - по ноге стегануло. Упал я. Сперва не больно было, а потом закололо в ноге. Попали, думаю... Подскакивают они, шашками над головой накручивают. Один со злости рубануть хотел. Молодой. Спасибо, старик его удержал: "Обожди, да це ни як гармонист?" Вижу, что нога моя не ворочается. "Эх, думаю, черти - куркули!.." Кричу не своим голосом: "Гармонист я, чтобы вы провалились!" - "Шо ж ты не остановился, а мы думали, комиссар якой". Подвезли фаэтон, положили меня - и в станицу... Пришёл в себя только в госпитале, когда ногу уже оттяпали.
Никита махнул рукавом по взмокшему лбу, но все увидели, что он задел краем и по глазам. Словно стесняясь своего рассказа, он нахмурил тяжёлые брови и долго чиркал спичкой по коробку, пытаясь закурить.
Сумерки расползались по комнате, но огня никто не зажигал.
- А у вас как дела? - наконец справился с собой Лимита.
Все настороженно молчали, и по взглядам, посылаемым в тёмный угол, он понял, что главным в этой комнате был моряк.
- Вот шо, брат Шалаев... Слава твоя простирается до Чёрного моря. И моряки не раз поминали тебя добрым магом. Я сразу забачив, шо ты хлопец свой... И хоть ноги нема, но руки у тебя золото. Таки люди требуются революции. Скрывать от тебя не приходится, бо ты сам хватил горя с белых. У нас организовалась небольшая кучка народу, которые по силам и средствам должны помогать нашим братьям-фронтовикам изнутра неприятельского расположения. Нас немного: ты всех бачишь перед собою, но сила наша не в количестве, а в качестве. Такой человек, як ты, - находка. Согласен ты работать с нами - будемо дальше балакать, не захочешь - заявляй чистосердечно зараз. Мы знаем, шо предателем ты не можешь быть...
Фёдор Иваныч, сестра и Митя выжидающе молчали. Слышно было, как в сенях падали из рукомойника в таз звонкие капли.
Никита весело сплюнул и весело сказал:
- Согласен.
И все повеселели и зашумели.
- Добре, - заметил Фёдор Иваныч, покручивая ус.
- Славный, бачу сам, - одобрил моряк.
- Согласен, черт задери, - перекричал всех Никита, и голос его напряжённо задрожал,- мне теперь нечего терять! Я им сыграю такую песню - на том свете будут дотанцовывать!..
- Добре, сынку, - подтвердил ещё раз кондуктор.
Митя весь пылал румянцем, словно хвалили не Никиту, а его самого. Он никогда не сомневался в том, что Шалаев с ними.
Ах, какой замечательный человек Никита!
Моряк хотя и произвел впечатление открытого, чистосердечного малого, однако в душе не доверялся людям и только поэтому на вопрос Шалаева, как его зовут, назвался вымышленным именем.
Меньше всего он верил сестре. По свойству своего характера и воспитания матрос считал, что бабе никогда нельзя поручать никаких секретов.
- Вот, товарищи, Фёдор Иваныч сообщил мне, шо по дороге к Туапсе поезда уже не раз подвергались нападению. В лесах скрываются зелёные. Нам необходимо завязать с ними сношения...
Матрос излагал свои соображения, рубя ребром ладони себя по коленке. Все сидели присмирев, слушая его с напряжённым вниманием.
Глава четырнадцатая
Сырые облака, пригретые утренним солнцем, обеспокоенно ворошились в ущельях. Мохнатое озеро тумана затопляло широкую болотистую лощину, охваченную со всех сторон крутыми вершинами. Высокие сумрачные ели, в тёмных бурках ветвей, непроходимой толпой спускались с гор. В тумане плавал серый каменный вокзальчик с мокрой крышей и небольшой палубой перрона.
Из дверей вокзальчика вышел стрелочник, развалисто прошагал к колоколу и задергал верёвочкой; колокол пролаял звонким голосом, отмечая прибытие пассажирского поезда. Вынырнувший из тоннеля паровоз распорол тишину охриплым ревом. Машинист, с обветренным лицом и расстёгнутым воротом куртки, приятельски поклонился дежурному по станции. Дежурный подбежал и вручил машинисту путёвку.
- Холодно? - спросил он, задирая кверху подбородок.
- Морозит, - оскалил снежные зубы машинист и вытер паклей руки, - туманы одолевают. Как у вас тут?
- Пока спокойно. Ждём...
- Ну, ну, в добрый час!
Стрелочник отбил отправление.
Из предпоследнего вагона высаживались три человека: невысокий полноватый мужчина на костылях, молодая женщина, повязанная синей косынкой, и светловолосый подросток, нагруженный кожаным сундучком с металлическими застёжками. Сундучок, по-видимому, был нелёгкий - подросток тащил его с заметным усилием. В сенях вагона стоял провожавший их кондуктор с лукавыми хохлацкими усами.
- Доброй судьбы вам!
- Счастливо...
- Жду к обратному поезду.
- Постараемся вернуться.
Поезд тронулся, и кондуктор замахал фуражкой. Увидев на перроне стрелочника, он приставил ко рту ладонь и, перекрикивая лязг колес, гаркнул:
- Анастас, покажи хлопцам дорогу!.. Це свои.
- Ого-го, - обрадовался стрелочник. - Фёдору Иванычу!
- Дорогу покажи-и!..
- Покажу!.. Каштаны как?
- На обратной прихвачу-у! - уже издалека отозвался Фёдор Иваныч.
Последний вагон нырнул в туман, и только красный огонек фонарика долго качался, напоминая речной буек.
Стрелочник поздоровался с гостями и проводил их в вокзальчик.
- Подводу тут можно нанять? - спросил человек на костылях, присаживаясь на подставленный сундучок.
Стрелочник посмотрел на свои сапоги с таким выражением, словно удивился, почему они так облеплены грязью.
- Подводу?.. Нн-ет, подводу достать трудно! Не ездят. Опасно.
- Скажи, пожалуйста,- притворно поразился тот, что был на костылях. - Опасно?
- Пошаливают...
- Д-да... - Сдерживая обрадованную улыбку, безногий переложил костыли в одну руку и свободной нахмуренно почесал в затылке. - И далеко?
- Где там далеко! - простодушно подтянул голенище стрелочник.- Нынче тут, завтра там... Того и гляди, из-за камня пулю в затылок пустят. Таманцы.
- Ишь ты!.. Ну, а охрана?
- Охрана есть! Горе одно. Уже четыре поезда ограбили...
- Однако смелые ребята.
- Головорезы, што и говорить!.. Атаманом, говорят, у них какой-то Забей-Ворота...
Подросток просиял и хотел было что-то сказать, но безногий перебил его:
- Хм, да... Забей-Ворота? Фамилия чудная... Придётся, видно, пешком шагать.
Стрелочник сочувственно глянул на костыли.
- Вам далеко?
- А нам до первой станицы. Где люди.- Безногий весело похлопал по сундучку. - Мы, брат, музыканты: поем, играем - скуку разгоняем...
Стрелочник недоверчиво покосился на сундучок, словно думал - шутят с ним или не шутят?
- Ну и чудаки? Какое теперь веселье?
- Э, братец, сейчас само и веселиться, про войну забыть. Показывай-ка дорогу!
Стрелочник проводил их до переезда и попрощался.
- По этой дороге и топайте!.. Перевалите через гору, тут и станица. За вторым перевалом - горский аул. Я все-таки не советовал бы...
Он постоял на переезде, сплюнул и, недоумённо пожав плечами, вразвалочку зашагал к вокзальчику.
Из сумеречных ущелий выползали облака и, клубясь, поднимались над лесом. Влажный туман путался в траве. Невидное солнце подожгло вершины нежным вишнёвым румянцем. Скалистая малоезженая дорога задыхалась под сугробами тёмного, отсырелого валежника, из леса несло гнилым квасом. Когда миновали опушку, безногий, прерывисто дыша, остановился и обождал отставшего с поклажей подростка.
- Устал, Митька?.. Терпи, казак!
- Пустяки,- улыбнулся натужливо Митя.
- Неосторожен ты, брат: чуть было и не ляпнул, чего не следует...
Митя виновато отвернулся, и плечи у него обидчиво вздрогнули.
Сестра заступилась за него.
- Зря ты накинулся, Никита. Не сказал же?
- Ладно, ладно,- смилостивился гармонист, - на всякий случай, как предупреждение... Гармонь поставь, чего ты её держишь в руках.
Митя стоял, не опуская сундука, будто и не слышал ничего.
- Упрямый, - поплевал на ладони Никита и, опершись па костыли, поднял ногу на выступ дороги.
- Давай я помогу нести, - предложила сестра.
Ничего не ответив, Митя поставил сундучок на плечо и шагнул за Никитой. Сестра шла последней. Ей нравилось мужественное упрямство Мити. Она прибавила шагу и заботливо поправила ему завернувшийся воротник курточки. Никита поднимался довольно скоро, и Мите казалось, что костыли для него были даже преимуществом. Но крутой подъём отнимал много сил, и Никита задохся.