Когда Диляфруз перед завтраком раздавала лекарства, актер Николай Максимович задержал ее руку и спросил:
- Радость души моей, уж не собираетесь ли вы сегодня в театр?
Николай Максимович, узнав от Зиннурова, что имя Диляфруз по-русски означает "радость души", всегда теперь так называл молоденькую медсестру.
- Каким образом угадали, Николай Максимович? - смущенно удивилась девушка. - Я на самом деле собираюсь в театр. И не одна, пригласила пойти доктора Гульшагиду Бадриевну.
- Да как же не угадать! Вы ведь сегодня прекрасней цветка лотоса. Вокруг вас - сияние.
Ну, Николай Максимович, бросьте шутить, - уже недовольно сказала Диляфруз, отняла свою руку, которую все удерживал актер, и вышла из палаты.
А Николай Максимович, стиснув голову ладонями, долго сидел на кровати в задумчивости.
С наступлением вечера, в те минуты, когда - он знал - в театре открывается занавес, сердце его начинало нестерпимо ныть.
Кто может понять его состояние? Балашов только и знает свои чертежи. Зиннуров, наверно, думает о своей будущей книге. А Ханзафаров вспоминает о служебном кабинете. Разве им доступен трепет души, вызываемый сдержанным шумом в зале, когда зрители начинают занимать места! И разве взволнует их волшебная сила аплодисментов, так радующих сердца артистов!
Во время очередного обхода Гульшагиды, - Магира-ханум еще не приступила к работе, - Николай Максимович обратился к ней с тем же вопросом:
- Говорят, что вы сегодня идете в театр?
- Почему это интересует вас?
- Ах, Гульшагида Бадриевна, разве вы не понимаете, что мне теперь осталось только радоваться и завидовать тем, кто посещает театр, - ответил актер. - Войти в зал театра - это ведь счастье, которого я лишен.
- Надеюсь, зрители скоро вновь увидят вас на сцене, - с улыбкой сказала Гульшагида.
- Если бы!.. - вздохнул актер.
Уже сдав дежурство, Гульшагида еще раз зашла в палату, чтобы вернуть Зиннурову тетрадь.
Николаю Максимовичу, конечно, надо было сейчас же вмешаться:
- Ну как, есть что-нибудь стоящее в сочинениях нашего писателя?
Гульшагйда укоризненно сказала:
- Вы, Николай Максимович, довольно часто ставите людей в неловкое положение. Я ведь могла бы объясниться с автором и без ваших подсказок. Этот разговор, как я понимаю, требует известной тактичности…
- Долой дипломатию! - загорячился актер, не дав Гульшагиде договорить. - Искусство требует только правды, пусть самой горькой.
Вмешался смущенный Зиннуров:
- Николай Максимович, речь идет всего лишь о черновых записях скромного литератора.
- Не беспокойтесь, Хайдар-абы, - заверила Гульшагида, - я сумею понять вас. К тому же вы еще не знаете моего мнения. А может быть, и не хотите знать?
- Как так - не хочу! Я дал вам тетрадь именно с целью узнать ваше мнение.
- Искренне признаюсь, - начала Гульшагида, - я все прочитала с интересом. Короткие, зачастую еще не связанные эпизоды все же рисуют похожий портрет доктора. Я тоже немного знаю этого человека. Но вы увидели его со стороны, почти неизвестной мне. И это заинтересовало меня. Надеюсь, записи ваши не окончены на этом?
- Есть и продолжение, - признался Зиннуров. - Но там доктор почти не фигурирует.
- Значит, вы рассказываете о других людях? - продолжала допытываться Гульшагида..
- Есть и о Других. Но, пожалуй, больше о себе. А в общем - это тоже о больнице. Да ведь и сам автор всего лишь один из больных.
- Может быть, вы дадите мне почитать и дальше? - неуверенно спросила Гульшагида.
Зиннуров помолчал, прежде чем ответить.
- Я подумаю. И если уверюсь, что материал хоть чем-то заинтересует вас, охотно дам еще одну тетрадку.
Все же из-за неуместного вмешательства актера конец разговора с Зиннуровым получился несколько натянутым. И это огорчило Гульшагиду.
Вдруг у нее мелькнула совсем другая беспокойная мысль: "А почему у Диляфруз нашелся лишний билет? Может быть, он предназначался не мне, а потом что-то изменилось? Надо ли идти в театр? Не испытать бы в чужом пиру похмелье?.." Но она уже согласилась пойти - и теперь неудобно отказываться, Диляфруз наверняка обидится.
Гульшагида и раньше слышала, будто Диляфруз увлекается Салахом Саматовым. Но тогда не придала значения этому слуху. Она просто не допускала мысли, что чистой и рассудительной девушке мог понравиться хвастун и пошляк Саматов, по какому-то злому недоразумению избравший профессию врача. Впрочем - какое отношение вся эта история имеет к тому, что Гульшагида идет в театр по приглашению Диляфруз? Пустая мнительность - больше ничего.
С Диляфруз они встретились в фойе. Обе были в нарядных платьях и по моде причесаны. Это было необычно после белых халатов и повязок на головах, они не сразу узнали друг друга. Гульшагида, кажется, впервые заметила - у Диляфруз не только красивые глаза, но и нежно очерченные губы, изящная фигурка с тонкой талией. Густые темные локоны красиво спадают на плечи. Гульшагида чуть выше ростом. Иссиня-черные, как вороново крыло, волосы, черные брови и глаза, свежее лицо, открытая шея - все было красиво и женственно в ней. Умело сшитое платье, туфли на высоком каблучке подчеркивали стройность ее фигуры.
Они говорили о разных пустяках. Однако Гульшагида была старше, опытнее и наблюдательнее. По беспокойным глазам Диляфруз она сразу поняла - девушка кого-то ждет, высматривает. Иногда она слегка вздрагивала, теснее прижималась плечом к Гульшагиде, как бы прося защиты, а иногда делала резкий шаг вперед, словно порывалась догнать кого-то. Вот она опять вздрогнула. Гульшагида невольно проследила за ее взглядом. И вдруг в большом зеркале увидела Саматова, стоявшего рядом с какой-то сильно напудренной девицей в короткой юбке и с рыжими всклокоченными волосами.
- Подожди, - шепнула Диляфруз, - у меня что-то с каблучком, - и отошла в сторону.
Теперь и Гульшагида беспокойно встрепенулась. По лестнице поднимался Мансур с какой-то коротко, по-мужски остриженной девушкой с ярко накрашенными губами; у нее открытая шея, к тонкой золотой цепочке подвешен крупный кулон; на запястье левой руки - крохотные золотые часики.
После того памятного, тревожного утра Гульшагида ни разу не видела Мансура. Тогда он показался ей несколько постаревшим, усталым. А теперь - новый коричневый костюм, белая сорочка с подобранным в тон галстуком, модные остроносые ботинки, ровно подстриженные волосы освежили и омолодили его; даже ранняя седина на виске, бросившаяся тогда в глаза Гульшагиде и заставившая больно сжаться ее сердце, сегодня почти не заметна.
- Ты не знаешь случайно, кто эта девушка вон с тем представительным мужчиной в коричневом костюме? - не удержавшись, спросила она у Диляфруз.
- Вы говорите о спутнице Мансура-абы? А его-то вы разве не узнали?.. С ним - свояченица доцента Янгуры, молодой врач Ильхамия Искандарова.
Гульшагида уже слышала, что Мансур поступил на работу в клинику хирурга Янгуры. "Так вот почему тогда, в машине, Фазылджан так интересовался судьбой Мансура", - подумала про себя Гульшагида. И, в свою очередь, торопливо потянула Диляфруз в сторону.
- И у меня что-то неладное с туфлей, - сказала она, не успев придумать ничего другого.
Они слишком рано вошли в зрительный зал и уселись на свои места, - ряды в партере почти пустовали, лишь кое-где сидели пожилые люди. Если бы Диляфруз была наблюдательней, она поняла бы, что Гульшагиду тоже беспокоит сердечная заноза. Но девушку слишком занимало собственное грустное чувство, и она плохо замечала, что творится вокруг.
Да, она любила Саматова, как может любить чистое сердце, еще не изведавшее горьких разочарований. Она, безусловно, видела и легкомысленность Саматова, и его эгоизм, - терзалась, плакала, но, встретив любимого, сразу все забывала и прощала ему, надеялась, что сумеет как-то повлиять на него и он исправится. Но за последнее время Саматова уже не трогали нежные взгляды девушки, он как бы не слышал ее ласковых слов. И все же Диляфруз не могла допустить мысли, что его обещания и заверения, высказанные так недавно, были грубым обманом.
Вчера, в больнице, она случайно услышала телефонный разговор Саматова. Судя по всему, он говорил с какой-то девицей, уславливался пойти в театр. Сердце Диляфруз впервые обожгла ревность. Чтобы убедиться в измене Салаха и увидеть свою соперницу, Диляфруз тоже решила пойти в театр, на тот же спектакль. Взяла два билета и… пригласила Гульшагиду. Должно быть, и самая добрая девушка, если ее незаслуженно и грубо обидят, способна отплатить за обиду. Саматов, безусловно, увидит их в театре и догадается, что. Диляфруз. не случайно пришла именно с Гульшагидой. Ведь Гульшагида неоднократно сталкивалась с ним на работе, разгадала его подлую, низменную натуру. Пусть знает Салах, что дружба Диляфруз и Гульшагиды не сулит ему ничего доброго.
Весь первый антракт подружки провели на своих местах. Их уже не тянуло в фойе, зачем лишний раз бередить сердце… Они перечитывали программу, обменивались какими-то незначительными фразами. Но в начале второго антракта к ним подошел доцент Янгура - он тоже оказался на спектакле.
- В театре нехорошо уединяться и грустить, - доброжелательно заговорил он, - не хотите ли прогуляться?
Гульшагида сразу же поднялась с места, - чего, в самом деле, сидеть бедной родственницей, на Мансуре, что ли, сошелся белый свет!
Но Диляфруз не захотела гулять.
- Ваша подруга что-то очень уж грустна, - с добродушной улыбкой заметил Янгура. - Впрочем, нетрудно догадаться, о. чем могут грустить молодые девушки.
От Янгуры исходил запах духов. Высокий, с седеющей прядью надо лбом, со вкусом одетый, он выглядел красавцем. Прогуливаясь, Янгура заметно рисовался - он знал цену себе Гульшагида в мыслях не осуждала его: ведь и за ней водится этот грешок - покрасоваться на людях. Ей ведь тоже нравится, когда мужчины обращают на нее внимание. Но если бы даже ей и не свойственна была эта женская слабость, все равно сослуживцы шептались бы: любит Гульшагида похвастаться своей фигуркой… Так зачем же притворяться перед собой?
Сначала они потолковали о медицине. Вернее, говорил только Янгура. Его недюжинные знания, зрелость суждений, осведомленность в новинках литературы нельзя было отрицать. И Гульшагида порой чувствовала себя неловко, сознавая превосходство интересного собеседника.
- Вон, видите, неплохая парочка? - Янгура, вдруг прервав разговор о медицине, кивнул на проходивших чуть поодаль Мансура и Ильхамию. - Свояченица моя так и не поехала в деревню, осталась работать в Казани. Хотите, познакомлю?
- Мы… кажется, уже знакомы, - солгала Гульшагида.
- Мансур - способный молодой хирург, - с подъемом говорил Янгура. - И, знаете, он приобрел на Севере немалый опыт. Мои сотрудники уже прониклись уважением к нему.
- Я очень рада за Мансура, - стараясь не выдать себя, рассеянно отозвалась Гульшагида. - Наверно, ваши веские рекомендации тоже укрепили его авторитет.
- Возможно, - скромно согласился Янгура. - Но вы однажды правильно подметили: он довольно упрям и своенравен… Впрочем, отшлифуем. Волны, как известно, превосходно шлифуют камень.
Мансур то ли в самом деле не замечал Гульшагиды, то ли делал вид, что не замечает, - во всяком случае, не подошел, чтобы поздороваться, даже издали не поклонился.
Однако случилось нечто неожиданное - Ильхамия подтолкнула локтем своего спутника, довольно громко сказала:
- Посмотрите-ка на моего джизни! Он довольно ловко пользуется отсутствием жены. Вон кого подцепил!
Мансур увидел Гульшагиду рядом с Янгурой. Недоумение, беспокойство, растерянность отразились в его глазах, как тогда, при первой встрече на лестнице. Гульшагида сдержанно кивнула ему. Мансур ответил.
Резко зазвонил звонок. Публика устремилась в зал. Янгура проводил Гульшагиду на место. Диляфруз оставалась все такой же печальной и задумчивой, почти не отвечала Гульшагиде, старавшейся развлечь ее.
Гульшагида и Диляфруз уже оделись и стояли в общей толпе у выхода. К ним опять протолкался Янгура. Диляфруз словно ждала этого, торопливо попрощалась и вышла первой. Гульшагида даже обиделась на нее: "Неужели думает, что мне очень хочется остаться наедине с Янгурой?"
На улице заметно похолодало. Под ногами скрипел снег. На небе, сгрудившись, мерцали звезды, большие и равнодушные.
- Какой чудесный воздух! Может, пройдемся пешком, Гульшагида-ханум? - предложил Янгура.
Теперь, когда так поспешно ушла Диляфруз, Гульшагиде не хотелось одиночества. Почему не прогуляться с интересным собеседником… Они зашагали по улице, направляясь к Арскому полю.
Янгура говорил не умолкая о медицине, о врачах, о больных. Гульшагида слушала его и по странной изменчивости настроения теряла интерес к разговору. Она думала совсем о другом. "Странная эта жизнь… Любимый мною человек пошел провожать другую, а я иду с ее джизни. Вернувшись домой, Ильхамия не преминет все рассказать сестре. И… в доме может возникнуть скандал… Повернуться и уйти? Зачем впутываться в ненужную глупую историю?.."
А Янгура уже рассказывал о своих заграничных путешествиях - о Лондоне, о Париже, о Риме. Он все же заставил внимательно слушать себя…
- Я, конечно, патриот, - подчеркивал он. - Но и жить замкнуто, по-моему, не к лицу культурному человеку. Мы достаточно закалены. У нас нет основания бояться буржуазного влияния. Напротив, капиталисты, буржуазные идеологи должны бояться нашего влияния на трудовой народ. Если мне что-то и понравится на Западе, кому это повредит? Например, свобода в отношениях между мужчиной и женщиной, умение стоять выше предрассудков… Если вдуматься глубже, как раз в нашей-то стране и не должно быть места предрассудкам. Ведь мы поистине свободные люди, у нас и перед законом и на работе мужчины и женщины равны. А вот у них женщина зависит от мужчины, неравноправна в обществе. Все там основано на деньгах, все продается и покупается за деньги. Поэтому там много порочности. А нашу свободу отношений можно поставить на более здоровую и твердую моральную основу. Скажем, если равноправные мужчина и женщина пожелают сходить вместе в тёатр или просто прогуляться, поговорят - что в этом плохого? Неужели это чем-то похоже на распущенность? Излишняя ограниченность унижает достоинство человека, это мелочно, некультурно!..
После этих многословных и убедительно высказанных рассуждений Янгура попросил у Гульшагиды разрешения взять ее под руку. К этому времени перекресток, где Гульшагида могла бы сесть в трамвай и поехать к себе в общежитие, остался далеко позади. И они продолжали прогулку…
Последние дни были удачливы для Гульшагиды. Ее научный доклад понравился не только однокурсникам, но получил одобрение профессора Тагирова и других преподавателей. Янгура узнал об этом успехе и поздравил Гульшагиду по телефону.
Магира-ханум наконец выздоровела, вышла на работу. Теперь Гульшагида могла все свое время отдавать подготовке к экзаменам. Отпала необходимость, да и некогда стало посещать "свою" палату, хотя Гульшагида привязалась к больным, скучала без них.
Как это частенько бывает, вслед за полосой удач вдруг начинаются неприятности. Тоже самое получилось и с Гульшагидой.
Она возвращалась с дежурства в общежитие. В саду около памятника Тукаю неожиданно увидела Фатихаттай с Гульчечек и, конечно, остановилась. Фатихаттай сидела на скамейке, а девчурка копалась лопаткой в снегу. Поздоровавшись, Гульшагида присела рядом со старушкой.
- Забыла ты нас, Гульшагида, совсем забыла, - попрекала Фатихаттай. - Что это такое? Куда запропала? Почему не выберешь время, не зайдешь?
- Ладно уж, не сердитесь, Фатихаттай, - смутилась Гульшагида. - Лучше скажите, все ли благополучно в доме у вас? Как чувствует себя Мадина-апа, Абузар Гиреевич?
- Все так же, ни вперед, ни назад. Нам - старикам и старухам - много ли надо… Вот за Мансура беспокоимся…
- Что с ним? Неприятности какие-нибудь? На работе или дома? - забеспокоилась Гульшагида.
Фатихаттай недовольно поморщилась:
- Все работа да работа… Разве человек живет только работой? И на тебя тоже, Гульшагида, гляжу-гляжу - надивиться не могу. Любили друг друга с детства, а теперь живете как Сак и Сок. - Фатихаттай обеими руками с сердцем заправила выбившиеся из-под платка волосы. - Кому теперь достанется несчастный Мансур? Ну ладно, по молодости он совершил ошибку. Да ведь и ты тоже… Теперь уж обожглись оба, пора взяться за ум… Не смотри так на этого птенчика, ослепнешь! - перебила себя Фатихаттай, вдруг заметив, что Гульшагида покосилась на Гульчечек. - Она не виновата и черной кошкой между вами не встанет. А вот Мансура - как уберечь от непутевой своячницы Янгуры, - это потруднее. Сижу вот - и как раз об этом думаю. И ничего не могу придумать.
Гульшагиде представился торжественно освещенный театр, гуляющая в фойе публика и среди толпы - коротко остриженная Ильхамия с ярко накрашенными губами, в чрезмерно узком и коротком платье. А рядом с ней Мансур…
- С утра до вечера названивает по телефону и все вызывает Мансура, - продолжала Фатихаттай. - А то сама пожалует, тут как тут. Ни стыда, ни совести. Липнет как смола. Раньше волосы были темные, а теперь перекрасила то ли в желтый, то ли в рыжий цвет. На днях принялась хаять нашу обстановку. Дескать, старомодная. "Я, говорит, все это старье выкинула бы в комиссионку и купила бы современную мебель. Вот сюда бы таршил , туда - тахту…" Умрешь, ей-богу, от ее кривляний! В старину про таких кривляк говаривали: "Готова переломить хребет еще не рожденному жеребенку!" Неизвестно, придется ли невесткой быть, а уж собирается все перевернуть вверх тормашками. Меня хоть сейчас готова прогнать из теплого уголка, где я прожила сорок лет. Вишь, постарела… А про Гульчечек говорит: "Хорошо бы отдать в детский сад…" Кукла размалеванная, проклятая!
Гульшагиду словно огнем обжигали эти слова. Но она старалась не выдать себя.
- Что ж поделать, если нравятся друг другу… Сам-то Мансур как настроен?
- Ай, этот Мансур!.. Он теперь как блаженный, ничего у него толком не поймешь.
- Ну, с ней-то как у него?
- Что с "ней"! С кем с "ней"?! Ты, Гульшагида, хочешь - сердись, хочешь - нет, я ваших тактов-мактов не понимаю, меня этим тонкостям не обучали. Режу правду-матку - и все! - И она ударила ребром ладони по колену. - Одно скажу: ты рот не разевай. Я в девушках - хоть и в старое время - чего только не выделывала, чтобы не расстаться с любимым. Покойный отец как узнал, что я собираюсь выйти замуж без его соизволения, сложил вожжи вчетверо да и принялся гонять по всему двору. У меня на теле черные рубцы были. После этого отец, не тем будь помянут, отправил меня в Мензелинск. Пригрозил башку отрубить, если ослушаюсь родительской воли. Не побоялась я угроз, убежала из Мензелинска на Урал, к своему любимому. Убежала - вот как! А тебе чем загородили дорогу? Свободна, как пташка. Сама да два твоих собственных глаза - вот и все хозяйство. Если обернется дело не в твою пользу, себя вини, больше никого!
Гульшагида слушала, в раздумье опустив голову. А Фатихаттай не унималась: