- Я, Гульшагида, в матери гожусь тебе… Так вот слушай. Конечно, нынешней молодежи нельзя сказать - не ходи в театр. Ходи. Только знай, с кем идешь. Молодой одинокой женщине ходить с женатыми мужчинами некрасиво…
- Я с такими мужчинами не ходила, Фатихаттай.
- Ну, уж хоть меня-то не обманывай! В Казани быстро узнают, кто куда и с кем ходил. А таких молодух, как ты, особо примечают. У тебя, Гульшагида, из-за твоей красоты на семьдесят семь врагов больше, чем у других, да еще прибавь семьдесят семь сплетников. Они тебя сквозь игольное ушко протянут.
- Я не обращаю внимания на сплетников! - пыталась сохранить гордый вид Гульшагида, но все же ей стало не по себе.
- Дыма без огня не бывает, Гульшагида, - не умолкала старуха. - Разумный человек не даст пищи сплетням… Ты скажи, ведь Фазылджан увивался за тобой в театре? Ты знакома с ним по работе?
- Конечно, мы знакомы по работе! - ухватилась Гульшагида.
- Возможно, и так… Но зачем тебе после театра понадобилось идти с ним в ресторан? Янгура не скрывает, что жены у него нет дома - поехала в Уфу, погостить к матери. А длинные языки болтают, возможно, она и совсем не вернется домой… Зачем ты, Гульшагида, даешь пищу злым языкам?..
И опять Гульшагида бредет одна по улицам. Медленно, как белые бабочки, падают снежинки. Но вот снег повалил так густо, что в пяти шагах не видно стало ни каменных зданий, ни машин, ни людей. Хлопья снега такие крупные, словно с неба сыплются белые цветы, - они парят медленно, бесшумно… "Вот уже и ресторан приплели досужие кумушки. Управы нет на сплетников", - уныло думала Гульшагида.
Из густого снегопада неожиданно вынырнула Диляфруз.
- Откуда и куда, Диля?! - удивилась Гульшагида.
- Из больницы… Сестра моя, Дильбар, заболела…
- Что с ней?
- Предполагают, обострилась язва желудка. Говорят, нужна срочная операция.
- В какую клинику положили?
- Туда, где Мансур-абы с Янгурой работают..
8
Неотвратимо приближалось время возвращения Гульшагиды домой. Осталось жить в Казани не более четырех-пяти дней. Экзамены она сдавала успешно. Она решила наведаться последний раз к "сахалинцам", чтоб попрощаться перед отъездом.
- Вот, говорил же я, что придет! - таким восклицанием встретил ее Николай Максимович. И Гульшагида поняла: здесь ждали ее, она оставляет добрую память о себе.
Гульшагида объявила, что на днях собирается домой, и, слегка улыбнувшись, добавила:
- Уж не обижайтесь на меня, если не всегда получалось хорошо, как хотелось бы… Лично я всем довольна. Приеду к себе в деревню, буду рассказывать, как лечила артиста, писателя, конструктора…
- А о бюрократе, который любит нажимать на кнопку, неужели не расскажете? - подхватил Николай Максимович. - Ведь товарищ Ханзафаров может обидеться.
Оказывается, Ханзафаров завтра выписывается из больницы. Гульшагида пожелала ему впредь доброго здоровья. Ханзафарова это растрогало. Что-то человеческое вдруг проснулось в нем. А вот инженер Балашов - этот, оказывается, уже выписался. Особенно тепло попрощалась она с Зиннуровым. Обещала написать ему из деревни, а Зиннуров, со своей стороны, заверил, что не оставит письмо без ответа, сообщит ей и о здоровье своем, и о работе.
Ну, вот и все. Последние рукопожатия. Гульшагида направилась было к двери.
- Подождите, - вдруг остановил ее Зиннуров. - Он достал из тумбочки желтую тетрадку с надписью, сделанной крупными буквами: "Из мира больных", и с обычным для себя смущением вручил Гульшагиде:
- Пожалуйста… Если не успеете дочитать здесь, возьмите с собой. Пришлете из деревни. Только условимся: какое бы впечатление ни произвела рукопись, не сердитесь на автора - я старался быть искренним и правдивым.
Гульшагида поблагодарила за доверие и обещала прочесть внимательно.
И еще одно расставание. О нем следует рассказать подробней…
Если поэт в бессонную ночь напишет хорошие стихи, живописец после мучительных исканий создаст прекрасную картину, ваятель нанесет на белый мрамор последний штрих, композитору посчастливится найти волшебный ключ мелодии, - каждый из них почувствует не передаваемую словами творческую радость.
Не меньше удовлетворения испытывает и врач, вырвав больного из когтей смерти, вернув его к жизни. Результат его творчества в некотором смысле даже выше лучших произведений искусства, потому что он вернул к жизни и труду самое совершенное произведение природы - человека. И все же… Лучшие образцы творчества художников надолго, а в некоторых случаях и на века остаются в памяти народа. А благородный результат труда и творчества врача, как правило, очень редко получает широкую известность. Впрочем, лучшей наградой для врача является признательность спасенного от смерти больного. И эта признательность рано или поздно распространится в народе - это ли не лучшая награда победителю смерти!
Теперь уже ясно: Асия не только останется жить, но и не будет лишена радостей жизни. Прекрасно! И все же жаль расставаться с девушкой. Абузар Гиреевич привык к ней, как к родной.
Профессор сидит у себя в кабинете, облокотись о стол. Какая-то сила тянет его к окну.
Ему кажется, что шиповник, растущий возле больничной ограды, продолжает еще цвести. Тагиров посмотрел в окно. Куст шиповника сплошь усыпан снегом. Зато все другие деревья в саду казались унизанными крупными белыми цветами. Абузар Гиреевич долго любовался этим изумительным цветением, и душа его освобождалась от щемящего чувства тоски.
А вот и сама Асия. Она стоит перед профессором уже не в больничном халате, на ней своя одежда. Девушка заметно осунулась, на лице - следы больничной желтизны. Но это скоро пройдет. Уже и сейчас глаза ее светятся счастьем. Она стоит, чуть склонив голову набок, вид у нее словно бы немного виноватый, но улыбка - нежно-лукавая - заметно играет на губах. Больничный халат небрежно накинут на плечи. В этой небрежности, в улыбке, в бодром чувстве - во всем угадывалось что-то новое, не свойственное больным: здоровая устремленность к жизни. Отдохнув от больницы, она снова похорошеет и станет похожа на только что расцветший бутон.
- Ну, Асенька, до свиданья. Никогда больше не хворай, - тепло говорит профессор. - Смотри не забудь пригласить на свадьбу! - добавил он и погрозил пальцем девушке.
- Была бы только свадьба, посажу на красное место! - ответила Асия, оправившись от смущения, и принялась благодарить профессора за все, что он сделал для нее.
Абузар Гиреевич досадливо отмахнулся и продолжал уже серьезно.
- Не вздумай, Асия, с первого же дня бегать на танцы, кататься с парнями на мотоцикле. Пока организм полностью не набрался сил, надо дать ему полный отдых. Потом будешь и танцевать и кататься, сколько душе угодно. Договорились?.. Через месяц покажешься мне - так ведь мы условились. Не забудь… Побольше гуляй на свежем воздухе. - Профессор поднялся из-за стола, приблизился к Асии. - Ну, иди уж, иди домой, - сказал он каким-то странным голосом, чуть похлопал девушку по плечу и отвернулся, чтобы скрыть волнение.
Внизу заработал рентгеновский аппарат - доносилось его негромкое гудение; в коридоре послышались мерные, тяжелые шаги, - должно быть, кого-то несли на носилках… Абузар Гиреевич, не оборачиваясь, ждал, когда девушка выйдет.
Минут через пять Асия, нерешительно потоптавшись и не сказав больше ни слова, покинула кабинет. Профессор вышел в коридор, остановился у окна, обращенного в парк. По ровной, расчищенной от снега дорожке, ведущей от главного подъезда больницы, уходили Асия с матерью. Девушка взяла мать под руку. "Неужели не обернется?" - подумал профессор. И, словно почувствовав этот зов, Асия быстро обернулась, с улыбкой помахала рукой. Профессор тихо улыбнулся, кивнул в ответ.
Вот и опустела снежная дорожка. Шумят в саду голые деревья, стелется по земле поземка.
…В большой, опустевшей комнате общежития нет никого, кроме Гульшагиды. Сейчас и она покинет эту комнату, - осталось уложить вещи в чемодан. Большинство ее подружек уехали сегодня, Гульшагида уедет завтра утром. Она печальна и задумчива, движения ее медленны. Она помнит, как, бывало, любовалась из окна этой комнаты видом Казани. Теперь все развеяно, ничего не осталось: нет надежд на встречи на дамбе. И вряд ли что заставит ее вернуться в Казань.
Постучали в дверь.
- Вас к телефону! - сказала дежурная по общежитию.
"Кто это может быть? Уж не Фазылджан ли?" - заволновалась Гульшагида, потому что никто другой не звонил ей в общежитие. Но в трубке послышался радушный голос Абузара Гиреевича:
- Мы все-таки ждем, Гульшагида. У Фатихаттай уже и тесто подошло. Надо же как следует попрощаться.
Гульшагида, не переставая благодарить, попробовала было отказаться, но Абузар Гиреевич многозначительно сказал: "По-настоящему обидимся!" - Это уже не шуточно. Гульшагиде ничего не оставалось, как согласиться.
Переодевшись в лучшее платье, Гульшагида взглянула на себя в зеркало. Да, похудела! Глаза стали большие, лицо осунулось. Из выреза платья заметно, выступают ключицы.
Быстро надела пальто, шапку, погасила свет. Комната озарилась лунным отблеском. Но через минуту облака скрыли луну. Посветлевшую было душу Гульшагиды снова омрачила тень. Ради кого она идет? Из уважения к старикам? Да, только ради них. Больше ничего, никого нет.
На улице пустынно и холодно. Изредка встречаются отдельные пешеходы. Где-то в дальнем конце улицы иногда вспыхивают и сейчас же гаснут фары машин. Время от времени доносится гул трамвая. Луны не видно - спряталась где-то за облаками над крышами высоких домов.
На слишком знакомой парадной лестнице Гульшагида прежде всего увидела крылатых амурчиков, державших пустые подсвечники. Гульшагиду всегда подмывало вставить в них зажженные свечи, сегодня это мгновенное желание было почему-то особенно острым. Но ничего не поделаешь, - у нее нет не только свеч, но даже спичек. Пусть все остается как есть.
Тагировы встретили ее очень приветливо. Вся семья была в сборе. Стол уже накрыт. Гостью провели в зал, усадили на лучшее место. За столом - никого чужих. Непринужденная домашняя беседа придавала застолью особый уют. Гульшагида тоже освоилась, стала чувствовать себя более свободно. Постепенно оживлялся и Мансур, - вначале он словно воды в рот набрал. Но и сейчас он все же избегает прямых взглядов, смотрит вниз, помешивая ложечкой чай. Лицо у него заметно осунулось, и седины в висках прибавилось. "Если в двадцать шесть - двадцать семь лет у человека начали седеть виски, значит, ему не очень легко живется. Наверно, не может забыть свою Ильмиру. А знакомство с ветреной Ильхамией - плохая утеха", - думала Гульшагида.
Гульчечек нет за столом, - должно быть, уложили спать.
Едва обед кончился, Абузар Гиреевич подсел к роялю. Уже четыре года, - с того дня как уехал Мансур, - он не играл в полное удовольствие. Четыре года здесь, если не считать радио и телевизора, не звучала живая музыка. Профессор сыграл свой любимый "Ашказар", потом заиграл "Гульджамал". Сам и подпевал себе.
Гульшагида, опершись на спинку стула, на котором сидел Абузар Гиреевич, присоединилась к нему:
Едва горит свеча в подсвечнике,
А девушки прядут льняные нити, -
Ни бусы их не радуют, ни перстни, -
Так тяжело, когда любимых нет…
Гульшагида пела эту песенку, не вникая в привычные слова. И только в подсознании где-то смутно мелькали амурчики с пустыми подсвечниками. И вдруг, словно очнувшись, она страшно смутилась, - ведь смысл песенки так перекликался с ее скрытыми мыслями. Заметили ли сидевшие за столом ее смущение? Гульшагида не могла поднять глаз. Хорошо, что зазвонил телефон.
Фатихаттай, вернувшись из прихожей, сказала Сухо Мансуру:
- Тебя.
Гульшагида невольно взглянула на Мансура. И по тому, как изменилось у него лицо, поняла, что звонит женщина.
Абузар Гиреевич не переставал играть, но глаза Гульшагиды вдруг затуманились. Чтобы не выдать свое волнение, она отошла в тень пальмы.
Мансур разговаривал вполголоса, нельзя было разобрать ни одного слова. Абузар Гиреевич попросил:
- Гульшагида, спой-ка нам "Подснежники". Я когда-то лечил поэта Ахмета Файзи.
В народе говорят, что эту песню сложили в память о нем.
Но Гульшагида уже не могла ни петь, ни даже слышать музыку. Она стала было прощаться.
- И не думай! - Фатихаттай загородила собой дверь. - Разве я отпущу тебя, не вскипятив еще раз самоварчик! Когда-то мы еще увидимся… Ай, Гульшагида, неужели деревня не наскучила тебе?
Абузар Гиреевич захлопнул крышку рояля, вернулся к столу. У него было отличное настроение, - улыбка на губах, под седыми усами, улыбка в глазах.
- Я понимаю Гульшагиду. Она увлечена деревней. Я тоже, когда работал в Чишме, думал, что не смогу с ней расстаться. И все же надо знать меру. Вам, Гульшагида, необходимо продолжать учебу. Через несколько месяцев у нас должно освободиться место. Я возьму вас к себе. Я уже говорил как-то: у меня на вас особые надежды.
- Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы всегда поддерживаете меня.
- Вы не нуждаетесь в искусственной под-вдержке. У кого-то сказано: "Молодые годы - золотые годы". Не так ли? Стране нужны молодые специалисты. Между тем хорошие работники не часто встречаются… - Абузар Гиреевич, как бы желая подчеркнуть сказанное, характерно взмахнул рукой.
- В городе очень трудно с жильем, - пробормотала Гульшагида, не зная, что сказать.
- С этим делом, милая Гульшагида, ты не докучай Абузару, - вмешалась Фатихаттай. - Найти для тебя жилье ему не по силам. Бог даст, я сама подыщу. Если Абузара слушаются министры, так мне не откажут домохозяева.
- Верно, верно, - улыбаясь, кивал Абузар Гиреевич. - В этом отношении наша Фатихаттай может потягаться с председателем горсовета.
После этого общий разговор как-то не вязался. Мансур все молчал. Теперь он крутил регулятор телевизора. Гульшагида посмотрела на него отчужденным холодным взглядом. Телевизор так и не налаживался - трещал, хрипел.
Гульшагида больше не находила сил оставаться здесь. Должно быть, хозяева поняли это. Когда она стала прощаться, ее больше не удерживали.
- Я провожу вас немного, - предложил было Мансур.
- Спасибо, - ровным голосом ответила Гульшагида. - Это излишнее беспокойство.
На улице Гульшагида невольно бросила последний взгляд на освещенные окна знакомого дома. Они казались ей безжизненными.
Глава третья
1
Бывает, плотина очень надежна с виду. Зеркальная поверхность пруда спокойна, кротка и послушна. Откроют лоток - вода забурлит, ворочая жернова мельницы; закроют - река снова стихнет, присмиреет, и кажется, что она покорилась навеки. Но привычный к капризам реки мельник сразу увидит и услышит, - а перед этим почувствует, что-то не доброе в тревожных вздрагиваниях речной глади, в смутных придонных шорохах. Мельнику ясно: река лишь ждет первого грозового ливня, чтобы с ревом броситься на плотину.
Когда Мансур, вернувшись с дальнего Севера, где работал в сравнительно небольшой больнице, устроился в клинику Янгуры, он понял, что перед ним современное лечебное учреждение с большим, опытным коллективом и первоклассным медицинским оборудованием. Этот размах, широта и спокойный ритм деятельности как бы подчинили его, он не переставал восхищаться слаженностью коллектива, согласованностью и взаимопониманием в каждом деле. В то же время ему нравилась смелость Янгуры, его уверенное руководство. Мансур от души радовался, что ему посчастливилось работать с таким волевым руководителем. Но вскоре его стали тревожить смутные мысли. Кто-то из коллег в разговоре со своим приятелем обронил однажды:
- Не забывай, друг, - двух солнц в небе не бывает!
Мансур не сразу понял смысл этих слов. Кто первое солнце и кто - второе? И существует ли это второе?.. Во всяком случае, он сам был далек от желания забраться на небосвод и светить миру.
Освоившись в коллективе, Мансур - человек достаточно чуткий, способный молодой специалист, - начал внимательно приглядываться: людям, к обстановке, и вскоре, как тот мельник, стал различать придонный рокот струй. В больнице это проявлялось по-своему, то один, то другой хирург, плодотворно работавший до этого, вдруг покидал больницу. Один уходил незаметно, уход другого сопровождался немалым шумом. Мансур, как новый человек, начале стоял в стороне, не участвовал в спорах - знал только свою работу. Янгура был с им всегда приветлив, часто похваливал. Но чем больше хвалил его Янгура, тем острее чувствовал Мансур на себе неодобрительные взгляды коллег. Ему, как вполне порядочному человеку, далекому от склок и интриг, нелегко было испытывать такое отношение к себе. И однажды, при подходящем разговоре, он прямо просил молодого хирурга Юматшу Ахметшина, с которым у него налаживалась дружба:
- Почему коллеги косятся на меня, как на белую ворону?
- Не торопись все знать, - многозначительно ответил Юматша, - мне кажется, скоро и ты получишь свою долю.
- Какую еще долю? - недоумевал Мансур. - Неужели нельзя объяснить просто, по-человечески? Один намекает на какое-то солнце, другой - на долю…
- Те, кто говорит прямо и просто, Мансур, недолго держатся у нас.
Прошла неделя, другая- вдруг Мансура вызвали к Янгуре.
Весь вид руководителя клиники свидетельствовал, что Фазылджан преуспевает и благоденствует. Спокойная самоуверенность была в каждом его движении. Недавно Ильхамия с некоторой многозначительностью сообщила Мансуру, что "ненаглядный джизни" и в самом деле развелся с ее сестрой. Для того он и ездил в Уфу. Городские-то сплетники оказались правы. Ну что ж, с какой стороны это может касаться Мансура?..
- Садитесь, - кивком головы через плечо Янгура указал на стул, а сам продолжал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.
Мансур, предчувствуя что-то недоброе, осторожно опустился на стул. Сгущались сумерки. И окна, и снег за окном, и даже тени на снегу приняли фиолетовый оттенок. В комнате отчетливо слышалось тиканье больших часов и еще время от времени поскрипывали ботинки ходившего из угла в угол Янгуры.
- Видел я ваше новшество, - произнес наконец Янгура с едва уловимой усмешкой. - Это, оказывается, по вашей инициативе сделали латинскую надпись над дверью операционной: "В присутствии больного пусть смолкнут разговоры, пусть не слышится смех, ибо здесь над всем властвует болезнь".
- Это не мной придумано, Фазылджан Джангирович. Такая надпись…
- …украшала двери многих операционных, в которых работали знаменитые хирурги, - закончил Янгура. - А я-то, по скромности своей, не сделал этой надписи. Но коли вы сочли нужным, - поперечная складка на лбу Янгуры внезапно затрепетала, - что ж… Но мне кажется, что с больными следует быть сугубо осторожными не только в самой операционной, но и в любой палате… А что вы сказали больной Салимовой?
- О какой Салимовой идет речь? - спокойно осведомился Мансур. - У нас их двое…
Этот вопрос окончательно вывел из себя Янгуру, у которого все уже кипело внутри. Вдобавок он не знал, что Салимовых в больнице двое, и, уж конечно, не хотел, чтобы эта его неосведомленность стала известна подчиненному.
- Вы прекрасно понимаете, о какой! - резко ответил он. - О той самой, которой вы самонадеянно заявили, что будете сами оперировать ее!