Потом они заговорили о Юлии. О чем бы теперь ни размышлял Лесков, он возвращался к этому: что с Юлией?
Тревога томила его, он не мог ее скрыть. От Павлова пришла успокоительная телеграмма: Юлия лежит, ничего нового нет. Долго ли будет она еще лежать, чем это кончится?
- Знаешь, - сказала Надя, - меня удивляет и трогает твоя любовь к Юлии. У тебя даже лицо меняется, когда ты заговариваешь о ней.
Лесков задумчиво ответил:
- Я раньше и не представлял, что так люблю ее. Я часто думаю о прошлом и вижу, что вел себя эгоистично, неблагодарно, во всяком случае. Юлия отдала всю свою жизнь мне, а я считал, что это естественно, иначе и быть не может. Я даже временами злился на нее за излишнюю заботу, старался избавиться от ее опеки, хотя и шагу не мог ступить без нее. А сейчас мне бесконечно не хватает Юлии, она мне просто необходима, даже ты не можешь заменить ее. Ты не сердишься?
- Ну, что ты! - воскликнула Надя. - Я понимаю тебя.
Лескову казалось, что причиной этой внезапно нахлынувшей любви к сестре было ее тяжелое состояние. Он еще не знал, что сам изменился: стал мягче и человечней, глубже и серьезней.
31
Казалось, все дни были заполнены одним чувством. Лесков много и напряженно работал: нужно было готовить материал к предстоящей поездке в Москву. Но когда позже он вспоминал эти дни, он помнил только, что думал о Юлии. Она была далеко, в Ленинграде, была прикована к постели, но еще никогда она не была так близко от него: протяни руку - и погладишь ее волосы, скажи слово - и услышишь ответ. "Говорят, так думают об умирающем, - с тревогой размышлял Лесков. - Нет, это невозможно, нет, все будет хорошо!"
Новое чувство теперь примешивалось к его любви к сестре - гордость за нее. Он-то знал, как тверда и бесстрашна Юлия, теперь все это знают - только она могла решиться на такой режим, только ей доступно выдержать его до конца. "Юлька, Юлька! - горячо думал Лесков. - Я верю в тебя, ты такая, ты все перенесешь! Все будет хорошо, слышишь меня?"
Он повторял эти слова, как заклинание, непроизвольно бормотал их вслух, растроганный, он верил в них.
За первой телеграммой от Павлова пришла вторая, такая же: Юлия лежит дома, нового нет. Затем прошло несколько дней без вестей и примчалась срочная телеграмма: "Немедленно приезжай, - требовал Павлов, - С Юлией плохо. Хочет тебя видеть".
Глаза Лескова еще бегали по телеграмме, а рука срывала телефонную трубку - вызвать Кабакова.
- Нужно, конечно, ехать, - решил директор комбината. - Бери отпуск на десять дней. Сейчас позвоню, чтоб в самолет посадили вне очереди. Оттуда сообщи, как сестра. И не забывай о нашей совместной командировке.
- Не забуду, - уверил его Лесков! - Меня пока заменит Закатов. Он в курсе всех дел и подготовит нужные для нас материалы.
После этого Лесков позвонил Наде.
- Я помогу тебе, - вызвалась Надя. - Через полчаса сдам смену и немедленно приеду. И на аэродром провожу.
Он ждал ее в такси, чемодан уже лежал в багажнике. Он ехал на аэродром молчаливый и подавленный, Надя тоже молчала: слова сейчас были не нужны. Только прощаясь, она горячо сказала:
- Поцелуй Юлию за меня! Крепко поцелуй, очень крепко! И каждый день телеграфируй!
- Поцелую, - сказал он грустно. - Буду телеграфировать.
Через день утром он стучался в дверь своей старой квартиры. Никто не ответил. Тогда он застучал к соседям, сразу ко всем. На лестничную площадку вышли соседки и наперебой стали поздравлять его с приездом. Он оборвал их вопросом: "Ради бога, что с Юлией?" И по тому, как сразу все стали серьезными и никто не обиделся на его грубость, он понял, что Юлии лучше не стало.
- В больнице Юлия Яковлевна, - сказали соседки. - Нехорошо с Юлией Яковлевной.
Он оставил свой чемодан у одной из соседок и помчался в больницу. И здесь все внешние признаки были недобрыми: ему сразу выдали халат, сразу пустили наверх, вежливо просили обождать в приемном покое. В этой больнице, как, впрочем, и во многих других, посетителей, словно вредную, но неизбежную помеху, кое-как терпели только в официальные часы приема. Хорошее отношение проявлялось лишь к родственникам умирающих: смерть требовала вежливости и чуткости. Лесков присел на покрытую клеенкой скамейку, с отвращением втягивал в себя воздух - в нем плыли какие-то специфические запахи, они напоминали о том, что кругом страдают люди, заранее заставляя страдать тех, кто еще не болел. Потом в дверь быстро вошел Павлов, и Лесков, вскрикнув, пошел к нему навстречу. Он был подготовлен к известию, что Юлия уже умерла, но не к тому, чтобы увидеть такое лицо Павлова. Павлов был страшен, это был совсем другой человек. Встреться они на улице, Лесков прошел бы мимо, не узнав. Лескову казалось, что на исхудавшем и постаревшем лице Павлова не осталось ничего, кроме нестерпимо сиявших глаз. Оба они, обняв друг друга, долгую минуту стояли молча. Павлов, вздрагивал от беззвучных рыданий.
- Ты скажи одно: жива она? - спросил Лесков, хватая Павлова за плечи и отводя от себя.
- Жива, жива! - ответил Павлов, вытирая слезы, - Еще жива… Скоро выйдет Семен Осипович, он скажет, сколько ей осталось жить.
- Можно к ней? - спросил Лесков. - К кому надо обратиться, чтоб немедленно увидеть ее?
- К ней нельзя, - сказал Павлов. - Меня тоже не пускают. Надо ждать.
- Тогда сядем, Николай. И расскажи мне все, что вы утаивали эти месяцы.
- Это Юлия утаивала, - ответил Павлов. - Она жалела тебя, Саня, не хотела беспокоить.
Он рассказал то же, что Лесков слышал уже от Пустыхина. В последние недели Юлии было лучше, она уже повеселела. А потом наступила развязка. Позавчера ее отвезли в больницу, роды продолжаются уже третий день. Она так слаба, что у нее нет сил на потуги, а ребенок крупный. Она тает на глазах. Семен Осипович прямо сказал, что долго таких мук Юлия - не выдержит. Около ее постели дежурят врачи, был снова консилиум, сейчас тоже проходит, только как он может помочь?
- Я хочу видеть ее, - проговорил Лесков с тоской, - хочу видеть ее!
Из палаты вышел крупный мужчина с мускулами боксера и красным живым лицом. Это был знаменитый в городе Семен Осипович Бурчис, гинеколог. Рассказывали удивительные истории о его смелости и врачебном искусстве. Сейчас он почтительно склонялся перед старухой огромного роста с пронзительными глазами и уродливым лицом. Сзади них шел изящный невысокий мужчина в золотом пенсне.
- Ну, уж страхи! - сердито говорила старуха густым, громким голосом. - Вот если бы вы в свое время настояли на аборте, - другое дело, это было бы разумно. А сейчас, чего там!
- Кто эта дама? - спросил Лесков Павлова. Старуха показалась ему неприятной. Павлов не успел ответить ему, все трое замолчали и вопросительно посмотрели на Лескова. Он встал.
- Это брат Юлии, Александр Яковлевич Лесков, - сказал Павлов, тоже поднимаясь.
Старуха шагнула вперед и крепко, по-мужски, тряхнула руку Лескова.
- Очень приятно. Вовремя приехали. Обо мне вы, вероятно, слышали, я профессор Волковская, сослуживец и вечный оппонент вашей Юлии; нет дня, чтоб не ругались. А это профессор Понсович, наш хирург.
Понсович с приятностью поклонился Лескову, но руки не подал. И, видимо, считая, что официальные представления закончены, Волковская снова повернулась к обоим врачам и сказала еще сердитей:
- Удивительное дело, чего вы боитесь? Сейчас отрезанные руки и ноги пришивают, умершего человека воскрешают, а тут операция, известная науке две тысячи лет.
- Операция известна давно, но больная слаба, - мягко возразил Понсович. - Речь о том, что в операции подобного рода летальный исход не может быть полностью исключен.
- Палец пораните - тоже летальный исход не исключен, - отрезала Волковская. - Другого выхода у вас нет, если у нее два первых дня не хватило сил на роды сейчас не хватит и подавно. Мое мнение - немедленно операцию. И ничего страшного не случится - через месяц будем ругаться с ней крепче прежнего.
Понсович пожал плечами. Бурчис весело проговорил, потирая руки:
- Не возражаю, буду ассистировать.
Понсович повернулся к Павлову и сказал официально:
- Вы слышали наш разговор, товарищ Павлов? Опасаемся, что иного выхода, кроме немедленной операции, уже нет. При тяжелом состоянии больной операция может окончиться смертью. Вам обоим придется дать официальное согласие и указать что вы были предупреждены.
- Даю согласие, - сказал Павлов, бледнея и задыхаясь.
Лесков взял его под руку, ему показалось, что Павлов сейчас упадет. Сам он тоже поспешно сказал:
- Я согласен!
- Будете ждать здесь или поедете домой? - спросил Бурчис и, видимо, понимая, что иного ответа быть не может, сказал, не дав Павлову рта раскрыть: - В мой кабинет пройдите, там и вздремнуть сумеете.
В кабинете Бурчиса им подали чай и печенье. Павлов ни до чего не притронулся, а Лесков съел и свою порцию и порцию Павлова: он уже сутки ничего не ел. День тянулся мучительно. Павлов совсем потерял контроль над собой; он сидел, опустив голову на руки, и что-то бормотал, словно в бреду, потом вдруг хрипло, лающим голосом начинал рыдать без слов. Лесков успокаивал его, то обнимал и гладил по голове, то в гневе и отчаянии стучал кулаком по столу и кричал - это даже лучше действовало. Потом Павлов заметался по комнате.
- Она умирает, она умирает! - бормотал он, захлебываясь все тем же хриплым, сухим рыданием. - Боже мой, она умирает!
- Перестань! - яростно крикнул Лесков, с силой хватая его за плечи и усаживая на диван. - Мужчина ты или тряпка? Возьми себя в руки.
На несколько минут Павлов затих. В комнату вошел измученный, но веселый Бурчис.
- Половина дела уже сделана! - сказал он глухим от усталости голосом. - Ребенка спасли - мальчик, крепыш будет! Больная потеряла много крови за эти дни, сейчас снова делаем переливание.
- Послушайте, - попросил Лесков. - Возьмите мою кровь, у меня первая группа, как у нее. Бурчис махнул рукой.
- Не требуется. Крови у нас хватит. Ну, успокойтесь, успокойтесь, говорю, половина дела сделана, остальную тоже сделаем.
Но Павлов не слушал его утешений. Он с ожесточением отмахнулся от поздравлений Лескова.
- Зачем мне сын? - шептал он, видимо, не понимая, что говорит. - Зачем мне сын, если ее не будет? Зачем? Зачем?
Еще через некоторое время пришла Волковская и грузно опустилась на диван.
- Будет жить, - сказала она твердо. - Ну, что вы так уставились? Говорю, еще не раз с ней поругаемся.
Павлов, сразу ослабев, приткнулся к ее плечу и снова заплакал, уже слезами. Волковская гладила его волосы большой морщинистой рукой, ласково говорила грубым голосом, больше привыкшим к спорам, издевкам и приказам, чем к ласке:
- Ну, ничего, ничего, успокойся! Разревелся, как мальчишка, а у самого половина головы седая. Будет, будет жить, глупый!
Но Павлов все не мог поверить и немного успокоился только после того, как Понсович подтвердил, что операция прошла благополучно и состояние больной хоть и очень тяжелое, но обнадеживающее.
- Окончательно ручаться нельзя, но, по-видимому, жизнь вне опасности, - сказал Понсович, с сочувствием глядя на измученного Павлова.
Лишь после этого разговора Павлов спросил о сыне. Сына ему не показали, но сообщили: вес - три килограмма восемьсот, рост - пятьдесят пять сантиметров, похож на маму, характера веселого. Павлов выпил стакан бульона и внезапно уснул. Он спал сидя, привалившись к Лескову, - тот не вынес напряжения и уснул раньше.
Только через несколько дней их пустили в палату. Юлия лежала одна в чистенькой комнате, на чистенькой кровати, вся чистенькая, прозрачная и бессильная. Она взглянула на Лескова - ни губы, ни веки ее не шевельнулись, только по лицу пробежало что-то похожее на улыбку. Потом медленно, словно это ей давалось со страшным трудом, она повернула голову к Павлову. Павлов затрясся, сделал шаг вперед, собираясь кинуться на колени перед кроватью, в исступлении целовать Юлины руки, но Лесков и санитарка вцепились в него с обеих сторон, - он только смотрел молчаливо и отчаянно на жену, передавая ей взглядом свою любовь, свой восторг, свое страдание. И, видимо, всего этого было слишком много для нее - она устало прикрыла веки.
- Посторонитесь, товарищи! - весело сказала вошедшая сестра. - Большой человек идет.
Она высоко подняла вверх сверток: из беленькой рамочки глядело сонное, морщинистое, старческое лицо ребенка. Санитарки откинули одеяло и, стараясь не тревожить Юлию, умело примостили к ней сына. Маленький сонный человечек ожил, крепко ухватил мать за сосок, причмокивал, пуская молоко мимо рта. Юлия снова медленно приподняла веки, приоткрыла рот, на щеках ее появился нежный, легкий румянец. У ее груди шевелился, посапывал живой упругий комочек, жадно высасывая из нее остатки ее прежней, ослабевшей жизни, возрождая ее своей молодой, крепкой жизнью.