* * *
Осенью немцы сделали попытку разбомбить железнодорожный мост через Волгу. Их не пустили зенитчики и появившиеся в самый последний момент тупоносые маленькие истребители. "Юнкерсы" кинулись прочь и побросали бомбы куда попало. Одна разорвалась недалеко от Тихого переулка. Старому дому, где жили Ордынцевы, было далеко за сто. Взрывной волной его сильно тряхнуло, он застонал, заскрипел, покосился и придавил парадное крыльцо. Жителям предложили выехать, но они не согласились. Бухгалтер-холостяк Лизунов не поехал из принципа: "Если бы город охраняли как следует, бомбы не падали где попало…" Одинокая старушка Анна Ивановна сказала, что хотела бы умереть там, где родилась, Зоя Александровна не рискнула оставить огород, где у нее к тому времени выросла репа, картошка, морковь, свекла, а Кира отказалась уехать от почтового ящика: Борис мог писать только по этому адресу.
Ожидание писем становилось день ото дня мучительней. Однажды Кира не выдержала, пришла в райком комсомола и потребовала направить ее через военкомат в действующую армию.
- Хотя бы медсестрой! - добавила она.
В тесной, насквозь прокуренной комнате, кроме секретаря сидело еще человек десять мужчин и одна женщина в военной гимнастерке и юбке защитного цвета. Волосы женщины были цвета вороньего крыла, на верхней губе обозначилась тоненькая полоска усов.
- Что значит "хотя бы"? - спросила она, сквозь махорочный дым разглядывая Киру. На столе перед секретарем стояла тарелка с голубым ободком, доверху наполненная окурками. Женщина подошла к столу и придавила в тарелке свой окурок большим пальцем с желтым обломанным ногтем. - Что значит "хотя бы"? Вы врач?
- Нет, не врач, - ответила Кира, - просто я хочу быть полезной фронту в любом качестве. Можно и медсестрой. А вообще, я бы хотела в снайперы.
Женщина с усиками взглянула на секретаря - светловолосого паренька, а потом вместе с ним - на Киру.
- Но ты хоть немного понимаешь в медицине? - с надеждой спросил секретарь.
- Санитаркой работала в детском доме…
Секретарь вздохнул, женщина начала свертывать новую цигарку, оторвав от лежащей на столе газеты клочок.
- Я говорил, Софья Николаевна, - сказал секретарь, - нет людей!
- Ерунда, - затягиваясь махорочным дымом, отрезала женщина, - я ее беру. - Держа цигарку в углу рта и щурясь от дыма, она протянула Кире большую, сильную ладонь. - Военфельдшер Громова. Набираю добровольцев на Энский фронт.
- Ордынцева, - тихо проговорила Кира. Ей вдруг стало немного страшно. - А что такое "Энский"?
- Э, брат, какая у тебя рука-то белая! - как бы про себя сказала Громова. - Тяжелой работы, поди, не нюхала?
- Нет, - ответила Кира.
- Ясно.
В этот момент к столу секретаря подошел человек необычайно высокого роста в резиновых сапогах до колен и сказал густым, прокуренным басом:
- А почему опять - Громовой? Несправедливо. Кажись, договорились: всем - поровну. Тем паче - не специалист. Давайте ее мне.
- Но она на фронт хочет, - неуверенно произнес секретарь.
- У меня тоже фронт, - не сдавался великан, - токо рази что не стреляют. Из моего леса на фронте мосты делают!
- Слушай, товарищ Игнатьев, - повернулась к нему Громова, - у тебя же сплав.
- Известно.
- Да ты на ее руки погляди! Какой из нее сплавщик!
- А такой же, как медик. Ты явилась со своим мандатом и шуруешь, как лиса в курятнике - всю молодежь забрала! А мне что со стариками делать? Онучи у костра сушить?
- Да пойми, Яков, девчонка топора в руках не держала!
- У меня окромя топоров струмент имеется.
- Это какой же, к примеру?
- К примеру, уполовник! Мне повариха нужна. Верка не сегодня-завтра рожать будет, а бригада без повара остается.
Громова засмеялась.
- Да она, поди, и кашу-то варить не может.
Все посмотрели на Киру.
- Я на фронт хочу, - сказала она, - у меня разряд по стрельбе…
- Баста, мужики! - крикнула Громова. - Прекращай дебаты. Пиши, Валерий. Сколько теперь у меня?
- С Ордынцевой двадцать три.
- Комплект. Выписывай требование, завтра едем.
- Минутку, Софья Николаевна, - секретарь вертел в руках паспорт Киры, - Ордынцева, тебе сколько лет? Семнадцать? Так ведь?
В комнате воцарилось молчание.
- Как, семнадцать? А ну, дай сюда! - с минуту Громова изучала паспорт Киры. - Ну и что ты хочешь сказать, товарищ Веленов?
- Не имеем права, Софья Николаевна.
- Да она совершеннолетняя!
- Все равно не имеем права. До девятнадцати.
- Но ребят же мобилизуют!
- То - ребят…
Возле Киры снова оказался гигант в резиновых сапогах.
- Так пойдешь поварихой, дочка? Не бойсь, не пожалеешь. Всю дорогу - в сытости, в получку - триста целковых отдай, начальник! Не всякий мужик столько-то загребает. Одежа опять же казенная. Жениха тебе найдем. Есть у меня один на примете… Из госпиталя списали по чистой. Орел!
- Боюсь, я вам не подойду, - сказала Кира и хотела уйти, но ее остановил Веленов.
- Обожди, Ордынцева, дело есть. Ты ведь музыкой занимаешься?
- Какое это теперь имеет значение? Училище закрыто.
- Самое непосредственное, - Валерий сильно потер ладонью лоб. - Училище закрыто, это верно, а музыка народу все равно нужна. Ты вот что сделай: подбери несколько девчат из училища и давай с ними - по госпиталям с концертами. А что? Раненым это очень даже полезно будет. Может, даже больше, чем сейчас здоровым. Я позвоню твоей заведующей.
- Не надо, я сама договорюсь.
- Еще лучше. А репертуар вы все вместе обмозгуйте, я в этом ни бум-бум. Да и дел других хватает.
Кира думала долго, потом спросила:
- А вдруг провалимся? Может, лучше попросить кого-нибудь из преподавателей?
Секретарь вышел из-за стола, прихрамывая, - одна нога у него была короче другой - отошел к окну, сказал, глядя в темное стекло:
- Все на трудфронте. Окопы копают. - Он сильно подул в стекло, но иней и не думал таять. - Мороз-то какой! Прямо черт знает, что за морозище!
* * *
Верочку Жуковскую предложение Киры сначала обрадовало, а потом смутило.
- Как же, Кирочка, выступать, когда у меня и платья-то приличного нет! Там ведь командиры будут! - однако, подумав, она вскочила с продавленного дивана и распахнула дверцы шкафа. - Разве что это? Или, может, это? По-моему, оно идет к глазам… - она сбросила халат и примерила платье. - А прическа! Боже, на что я стала похожа! - впрочем, было видно, что сама себе она нравится и такой.
- Ты когда в последний раз брала в руки виолончель? - спросила Кира.
Глаза Верочки слегка поскучнели.
- Пусть тебя это не волнует, я выступлю не хуже других.
- А если хуже?
- Ну, знаешь… - Верочка прошлась по комнате, не спуская глаз с зеркала. - Скажи лучше, кого ты намерена взять еще. Петрову? Лишанскую? Разумову? Или, может, хочешь, чтобы я на сцене сидела рядом с растрепой Конько?
Первый концерт назначили на двенадцатое декабря - в этот день в один из госпиталей прибывала большая партия раненых.
В вестибюле бывшего училища Кирину бригаду встретила Юлия Францевна. Глубокое декольте обнажало сухие ключицы.
- Я рада, девочки, что вы не забыли обо мне, - сказала она, - Валера передал мне ваше приглашение, мерси.
- Только ее нам не хватало! - шепнула Жуковская. - Рядом с ней мы выглядим просто школьницами! - напомаженные губы Верочки напоминали два алых лепестка, сложенные сердечком.
Казавшийся прежде таким огромным актовый зал училища, ставшего теперь госпиталем, вместил лишь половину зрителей. Остальные толпились в дверях, сидели на подоконниках и на полу перед сценой, плотно забили проходы. На беду, в самом начале концерта погасло электричество. Проворные нянечки принесли керосиновые лампы и установили на авансцене перед самым носом музыкантов. Их громадные, уродливые тени принялись кривляться на потолке, шевеля длинными, паукообразными щупальцами. Потом у Петровой на контрабасе лопнула струна, а растрепа Конько призналась, что забыла дома канифоль. Близорукая Людочка Лишанская постеснялась надеть очки и не видела нот. Верочка с первых минут растерялась под слишком пристальным взглядом молоденького лейтенанта, безбожно врала и путала других. Бедная Юлия Францевна прилагала отчаянные усилия, чтобы спасти положение.
- Си-бемоль, Люда, си-бемоль! Позор! Нельзя, девочка, выходить на сцену без репетиций. Надо уважать слушателя, даже если он не в силах отличить Баха от Бетховена…
Сольные номера прошли удачней у всех, кроме Верочки Жуковской: как-то незаметно молодой лейтенант переместился за кулисы и, стоя там, продолжал еще больше смущать Верочку.
Однако слушатели оказались великодушны. Едва прозвучали последние аккорды, зал принялся громко аплодировать. Потом начались заказы. Один просил исполнить на прощанье его любимую "По улице мостовой", другой - "Катюшу", третий - "Любушку", человек десять дружно требовали "Синий платочек", а Верочкин лейтенант с томной улыбкой попросил исполнить "Жди меня"…
- Объясните им, - сказала Юлия Францевна, - что эти мелодии мы исполнить не можем. Виолончель и скрипка созданы для другой, серьезной музыки.
- Я не могу им так ответить, - еще тише сказала Кира, - мы должны все исполнить.
С того момента, когда она впервые вошла в зал, глаза ее оставались прикованными к людям в больничных рубашках и полосатых пижамах, к забинтованным головам, к безруким и безногим, к тем, кто сидел, стоял вдоль стен и лежал на носилках. Особенно к ним… Носилки стояли возле самой сцены. Играя, Кира мельком взглядывала на лица. Усатые и безусые, мертвенно-бледные и загорелые до черноты, они все чем-то напоминали Бориса. Когда в зал внесли на носилках последнего, с забинтованной головой, Кирино сердце забилось.
- Мы не должны им отказывать, - повторила она.
Юлия Францевна зябко повела плечами.
- Мне самой неприятно, но что поделаешь!
А зал требовал, просил, умолял. Какой-то командир, по-своему растолковав растерянность артистов, вышел на сцену и поднял руку, дожидаясь, когда умолкнет шум.
- Товарищи, нельзя же так. Артисты устали, они тоже люди.
- Нет, нет, - громко сказала Кира, - мы не устали, я попробую сыграть то, что вы просите.
Зал шевельнулся в последний раз и замер. Сначала робко, а потом все уверенней Кира сыграла им и "Катюшу", и "Любушку", и "По улице мостовой", и еще с десяток песен, которые любила сама и, наверное, любил Борис… Но вот раздались первые аккорды "Священной войны". В зале подхватили мелодию, и вскоре мощный хор неумело, но старательно выводил, заглушая слабые звуки рояля:
"Не смеют силы черные над Родиной летать.
Поля ее просторные не смеет враг топтать!"
Кире аплодировали. Тот же командир, приняв из рук двух нянечек большой сладкий пирог, преподнес его юным артистам от имени выздоравливающих и просил не забывать их.
- А вам особое спасибо! - сказал он, крепко пожимая Кирину руку. - Жаль, по-настоящему отблагодарить нечем.
- Я вам буду очень признательна, - сказала Кира, - если вы узнаете, кто лежит вон там на носилках, забинтованный. Как его фамилия, имя.
- Только и всего? Да я для вас… всю его анкету…
К лежащему на носилках устремились сразу человек десять.
- Сержант Омелькин! - кричали они издали. - Иван Данилович! Одна тысяча десятого году! Танкист. Осколочное ранение в лицевую часть!
- Кого вы ищете? - спрашивали те, что стояли рядом с ней.
- Я ищу младшего лейтенанта Пальнова. Бориса Пальнова. Он ушел в первый день войны.
- Пальнов! Кто тут Пальнов?
Крик вырвался из зала, промчался по лестницам, по палатам и замер где-то во дворе.
- В нашем госпитале нету, - лейтенант огорченно развел руками, - хотя обождите! Может, кто встречал его.
Надо ребятам сказать, чтобы расспросили народ. Какой, говорите, из себя? Чернявый, белявый?
- Росточка высокого али не очень? - интересовались другие.
- Частя какие? Ну, скажем, пехота, авиация, танковые?
Все они искренне хотели ей помочь и досадовали, что еще многое остается за пределами их возможностей…
Домой Кира возвратилась после полуночи. Выслушав ее, Зоя Александровна уверенно сказала:
- Думаю, что теперь твоя концертная деятельность закончится.
- Ошибаешься, - ответила Кира, - она только начинается.
Глава вторая
Через месяц у Киры в ансамбле было уже около десяти человек. Перед концертом в госпиталях вывешивалось объявление: "…состоится концерт русской народной и классической музыки под управлением т. Ордынцевой". Кире нравилось и то, что вывешивают объявления, и "т. Ордынцевой". С ней здоровались за руку начальники госпиталей, о ее концертах писала молодежная газета. В поездках по области Юлия Францевна не участвовала. Автомашину удавалось достать не всегда, чаще музыканты шли пешком проселочными дорогами, неся на себе инструменты. В районных клубах и школах, превращенных в госпитали, за пианино садилась Кира. "Синий платочек" и "Катюшу" теперь исполняли солисты, а Кира только аккомпанировала. Потом она вставала со своего места и шла по палатам искать Бориса.
Прошел год. Кира повзрослела, вытянулась. Вместо длинных кос она носила теперь короткую мальчишескую прическу. Веленов раздобыл обмундирование для всего ансамбля: кирзовые сапоги, гимнастерки, юбки защитного цвета. Бригада стала выглядеть по-фронтовому. Появились чтецы, танцоры, остроумный конферансье. Как-то незаметно Кира превратилась в администратора - договаривалась о концертах, о дополнительном пайке для артистов, о транспорте, принимала новых участников и закупала инструменты. Ее собственное участие в концертах уходило все дальше, на задний план, за кулисы. Она понимала, что еще год-два и ей незачем будет выходить на сцену, но расстаться с бригадой не могла - поездки давали ей возможность бывать в госпиталях.
Однажды на набережной в бывшей школе № 4 она встретила Громову. Военфельдшер шла по коридору, опираясь на палку. На ее гимнастерке поблескивал Орден Красной Звезды.
- Приходила прощаться, - сказала она просто, - валялась здесь больше месяца, теперь вот выписали. К матери в деревню загляну и снова в часть. Наши уже в Белоруссии. Слыхала?
- Софья Петровна, а можно мне с вами? - спросила Кира. - Я санитаркой работала.
- Прав таких, чтоб брать, кого захочу, больше не имею. Да и делать тебе там нечего. Без тебя управимся. Каждому свое, девочка. - Некоторое время Громова молчала, потом сказала, глядя в сторону: - Вот слушала ваш концерт и думала о том, что прав был тогда Валера Веленов, что не отпустил тебя со мной. А ведь мог бы и направить. Мог! Ты - комсомолка и доброволец. Большое это дело - знать, кого к какому делу пристроить. И как это он сумел тогда тебя разглядеть? Я вот не сумела. Думала: маменькина дочка, белоручка, фронтовой романтики захотелось… Ну уж я бы тебе выдала романтику! А для чего? Глупо бы получилось. Ты совсем из другого теста. Я на фронте, может, сто смертей видела и слезинки не проронила, а тут слушаю вашу игру и реву, как дура. У нас в полевом лазарете комиссар был. Прокофьев Леонид Иванович. Так тот на скрипке играл. Бывало, ввалишься к нему в землянку прямо из операционной, руки по локти в крови, суток трое не спавши… Настроение такое - хоть волком вой, а через пять минут… Не могу я тебе словами рассказать, как он это делал, а только вроде бы у него для каждого из нас свой подход имелся. На каждый конкретный случай. Ты Аню Смирнову помнишь? Веснушчатая такая, нос пуговкой… Нет, не помнишь? Ее под Мозырем убили, Так на ее могиле комиссар вместо речи, как это полагается, стал на скрипке играть. Да нет, ты слушай, чего скажу: не какую-то там панихиду, а обыкновенную песню! Старинную, правда. Оказалось- ее любимая песня! Мы, бабы, не знали, а он знал. Бот какой он был, этот комиссар Прокофьев. Да… А ты все своего ищешь? Что ж, может, и найдешь…
Как в конце зимы бывает день, когда среди снега вдруг потянет весной, так зимой сорок третьего года ощутимо запахло Победой. В январе сорок четвертого надежда превратилась в уверенность. Весной в Приволжске все жители, как по команде, сняли с окон затемнения; к празднику Первомая горсовет распорядился покрасить фасады домов, выходящих на площадь, и центральные улицы, в киосках торговали настоящим мороженым на сахарине; открылись многие техникумы и училища, в том числе музыкальное. Город принимал довоенный вид.
Концертная бригада Ордынцевой продолжала существовать- она обслуживала теперь колхозы, лесоучастки и детские сады - но Киры в бригаде больше не было.
Солнечным майским утром в город ворвалась Победа. Ее ожидали со дня на день, и поэтому сосед Киры, бухгалтер Лизунов, всю последнюю неделю не спал - сидел у репродуктора. Именно он, одуревший от счастья, прокричал с балкона слова, разбудившие старый дом в Тихом переулке, а за ним и весь город. Незнакомые люди обнимались, целовались и плакали. Днем, празднично одетые, они слонялись по городу, пели, плясали и снова плакали от огромного, нахлынувшего на них чувства.
Для Киры ожидание вестей от Бориса стало особенно мучительным. Домой вернулись все, кому положено было вернуться судьбой, и даже кое-кто, воскресший из мертвых. Возвращались уцелевшие узники Бухенвальда, Майданека, Освенцима. Кира расспрашивала их особенно настойчиво. Чтобы людям было легче вспоминать, она носила с собой фотографию Бориса. Бывшие узники добросовестно вглядывались в бледный любительский снимок и, покачав головой, отходили. Некоторые, жалея Киру, отвечали неопределенно: "Кажется, был такой. Куда отправили? А кто его знает! Может, бежал. Да, точно: бежал из лагеря. Ждите, надейтесь…" И она ждала, и надеялась, и хваталась за каждые такие вести, пока не поняла, что ее жалеют, и тогда расспрашивать бывших узников перестала.
Зоя Александровна первая посоветовала ей забыть Пальнова и обзавестись семьей. Ей самой не было еще и сорока, и она не хотела оставаться одинокой. Незадолго до этого разговора к Ордынцевым зашел старый знакомый отца, тоже музыкант, а теперь морской офицер. Он приехал в краткосрочный отпуск. Зоя Александровна приняла его как старого знакомого, но затем между ними завязалась переписка. Вскоре она получила письмо, в котором старый знакомый признавался в любви и просил стать его женой. Поколебавшись немного и вволю поплакав, Зоя Александровна собралась и уехала, обещая вернуться сразу же после оформления брака и забрать дочь к себе.
Надо сказать, что слово свое она сдержала - приехала в Приволжск, но, забрав кое-какие вещи, уехала обратно, распростившись с дочерью на этот раз окончательно. Ехать с ней Кира отказалась.
Уезжая, Зоя Александровна устроила Киру на свое место в швейное ателье. Гимнастерок здесь больше не шили, на манекены напяливали бостоновые костюмы и платья из трофейного панбархата. Из "маспошива" осталась только одна номенклатура - белье для военных госпиталей, Кира попросила, чтобы ей дали именно эту работу. Заведующая удивленно взметнула выщипанные брови: на "маспошиве" швеи зарабатывали мало.