Поздно вечером гости ушли, а Алеша остался. Он считал, что должен помочь убрать посуду, поскольку вечер затеян из-за него. Воротилин удивился, но возражать не стал.
Не уехал Алеша и на следующий день - как выяснилось, ему было уютно в доме учительницы.
Часов в двенадцать позвонил Вадим Сергеевич и попросил разрешения приехать на обед. Кира растерялась и ответила слишком поспешно:
- Конечно же, ради бога, приезжайте скорей!
Он приехал вместе с Георгием. Это был отличный день. Мужчины чувствовали себя свободно и выпили много. Кира не осуждала. Она догадывалась, что обоим нужна разрядка после сильного, может быть, очень сильного напряжения, но сама об этом не расспрашивала - найдут нужным - расскажут. В их работе много такого, чего посторонним знать не полагается.
И они рассказали. Собственно, рассказывал больше Степанов. Оказалось, самолет, на котором летел Вадим, после преодоления звукового барьера начал "мандражировать". Говоря научно, появилась вибрация. Воротилин увеличил скорость, но вместо того чтобы исчезнуть, вибрация усилилась. Это означало неладное в самой конструкции самолета. В любую секунду он мог развалиться в воздухе. Надо было идти на посадку, как сделал бы всякий другой, в том числе и Степанов. Воротилин решил выяснить все до конца. Все увеличивая и увеличивая скорость, согласно начальной рекомендации, он стал передавать на землю обо всем, что видел, чувствовал, понимал… У него имелся богатый опыт и знания, которых недоставало другим. Переданное на землю записывалось на магнитофонную ленту. После, когда все благополучно закончилось, ленту прослушивали в присутствии конструктора и заказчиков.
- У этого человека, по-видимому, вовсе нет нервов! - воскликнул председатель комиссии.
- Этим сведениям цены нет! - сказал конструктор и потребовал копию записей в свое КБ.
- Так что же все-таки произошло? - спросила Кира, когда Степанов замолчал.
Летчики взглянули друг на друга, Георгий пожал плечами.
- В общем-то, ничего особенного. Как и предполагал Вадим, самолет начал разваливаться. Машина вошла в штопор и… загорелась. Вот этого Вадька и не ожидал.
- Не ожидал, - сознался Вадим, - а ведь должен был! В этот раз произошло замыкание. Допустим, случай исключительный. А в бою? В бою могло произойти то же самое. Достаточно небольшого осколка, чтобы перебить кабель, и совершенно здоровая машина загорается! В лучшем случае…
- В лучшем? - как эхо, откликнулась Кира. - Что же тогда - в худшем?
Мужчины переглянулись и замолчали. Вадим принялся разливать оставшееся вино, Степанов, взяв гитару, тихо наигрывал "Пару гнедых".
Алеша неслышно подошел сзади и прижался к Кире.
- Они не хотят вам говорить, потому, что вы женщина. Самолет просто взрывается, вот и все. И ничего не остается. Несут гроб, а в нем - ничего…
Кире показалось, что еще секунда и она грохнется без чувств.
Степанов перестал играть, Воротилин спросил Алешу:
- Тебе не кажется, что нам пора домой?
Кира запротестовала.
- Я ночь не усну, - сказала она, глядя в глаза Воротилину, - но дело не во мне. Нужно, чтобы ребенок услышал другое. Счастливый конец, если можно… Придумайте что-нибудь. Нельзя же так…
- А чего придумывать? - засмеялся Воротилин. - Самый что ни на есть счастливый конец. Как в американском кино. Нажал кнопку, благополучно катапультировался…
- В ста метрах от земли, - заметил Степанов, и лицо его было задумчивым.
Воротилин отшутился.
- И это неплохо. Как-никак, новый рекорд. Ну, сел удачно. Парашют раскрылся вовремя. Вышел к деревне. Вижу - чайная. Рядом - автомашины. Вхожу. Все, кто там был, на меня глаза вытаращили. В таких костюмах раньше, помню, марсиан рисовали. Мне бы, дураку, сесть да поздороваться, а я прямо с порога: "Товарищи, кто может со мной в лес съездить, парашют привезти?" Молчат, смотрят. Я опять то же самое. Опять молчат, смотрят. Ну, думаю, черт с вами! Присел за столик, прошу официантку: "Принесите чего-нибудь поесть". Та тоже смотрит и молчит. "Да что вы здесь все, глухонемые, что ли?" И шагнул сам к стойке… Батюшки, что тут началось! Официантка взвизгнула и за дверь, остальные кто куда. Один через окно выпрыгнул, орет: "Шпиёна пымали! Парашютиста!" Смотрю, человек десять мужиков, по виду - шофера, обходят меня с трех сторон. Видимо, живьем решили взять. Ну, поскольку мне бежать некуда, я сел за стол, придвинул к себе чью-то тарелку и давай уплетать за обе щеки. Щи, надо сказать, оказались отменными. Ем я, значит, мужики вокруг стоят, не знают, что делать дальше. А тут мальчонка… Пролез между ними, подошел ко мне и спрашивает: "Вы дяденька, взаправду шпион?" "Нет, - отвечаю, - летчик я. Мой самолет загорелся, а я с парашютом выпрыгнул. Вот сейчас доем эти щи и пойду за ним". - "А можно мне с вами?" - "Отчего ж, пойдем вдвоем. Я смелых уважаю". Тут кто-то из мужиков догадался: "А документы при себе есть?" "А как же, - отвечаю, - есть. Они у шпионов всегда в полном порядке". "Это верно, - соглашаются, - только ведь и мы тебя за шпиона не так чтобы точно принимали… Видишь, и отношение к тебе хорошее: накормили и прочее… А только и за своего признать сразу не можем, не взыщи. Вот отвезем в милицию, тогда, может, и в гости позовем…" На том и порешили. Ну, пока в милиции личность устанавливали, да в часть звонили, да потом за парашютом ездили, время и набежало. Только через шесть часов я был на аэродроме, а еще через два - у вас. Вот и вся история. Конец, как видите, счастливый.
"Боже мой! - думала Кира, глядя в его смеющееся лицо, - кажется, я люблю этого человека!" Она подумала "кажется", хотя на самом деле уже знала, что любит…
Незаметно подошла зима. Алеша почти все время жил у Киры. Вадим Сергеевич приходил в дни, не занятые полетами. Случалось, его разыскивали по телефону Ордынцевой. Однажды он принес лыжи. Целых три пары, и до самой ночи налаживал крепления. На следующий день было воскресенье, а эта лыжная прогулка планировалась давно. Больше всех волновалась Кира. Она не вставала на лыжи с довоенного времени. Однако все обошлось. Воротилин больше занимался сыном, а на Киру, казалось, не обращал внимания. Когда мальчик устал, он отправил его домой с попутной машиной, а сам, словно выпущенная на волю птица, помчался с крутизны, крикнув Кире: "Не отставайте!" Она смотрела, как он стремительно уносится вниз, как взвихряется снег позади него, как, постепенно уменьшаясь, его силуэт ползет по ровному белому полю. Вот он остановился и крикнул:
- Ну, что же вы? Боитесь?
Нет, она не боялась упасть и разбиться. Ей не хотелось показаться смешной. Но он крикнул, и сомнения исчезли. Раз он зовет, значит, так нужно. И не будет ни смешно, ни глупо. Она зажмурила глаза и сильно оттолкнулась…
Потом она лежала на снегу и смотрела в небо, а Воротилин спешил к ней издалека, торопливо взмахивая палками…
Затем он поднял ее на руки и понес, время от времени останавливаясь, чтобы немного отдохнуть. Лежа у него на руках, Кира снизу рассматривала его широкий, почти квадратный, подбородок, острый кадык и раздувшиеся от напряжения крылья носа. Лицо его покраснело, на шее виднелись вены, он все чаще останавливался и наконец сказал почти сердито:
- Да обнимите же меня за шею, черт возьми! Не укушу я вас! Вот так, теперь и мне удобнее, и вам…
Ощущение чего-то огромного, непостижимо огромного, почти безграничного и радостного до слез охватило Киру. Это было так необычно, что она сначала даже испугалась и еще теснее прильнула к широкой груди этого, недавно совсем чужого для нее человека. Он обеспокоенно взглянул сверху. Она зажмурилась, вдыхая запах здорового, разогретого ходьбой тела. Его запах…
С этого дня ее жизнь превратилась снова в ожидание счастливых перемен. Когда Вадим привез ее домой и пошел за доктором, она ждала его, а не врача. Ей казалось, что он придет и скажет те самые слова, ради которых она родилась и прожила на свете сорок лет…
Осмотрев ногу Киры, врач сказал, что никакого перелома нет, а есть растяжение сухожилий, и что недельки через две она сможет снова ездить на лыжах. Вадим Сергеевич, радостно потирая руки, должно быть, машинально, присел на край кровати и сказал:
- Видите, как удачно: перелома и того нет.
А ей вдруг стало жалко, что нет даже перелома, и что все это - ерунда и через две недели придется встать и продолжать привычную жизнь. От этой мысли она содрогнулась. Теперь все, что было до сегодняшнего дня, казалось ей однотонным и серым, нечисто лишенным красок, а она не хотела больше этого серого, привычного, повседневного. Каждая минута, каждый удар сердца, казалось ей, отдаляет ее от того, что было, и неумолимо приближает к тому, что будет, что непременно должно быть.
Посидев около нее, Вадим Сергеевич взглянул на часы и направился на кухню. Там он долго гремел кастрюлями, что-то разбил и сметал в угол веником. Он был человеком, для которого не было неинтересных дел. Он трудился самозабвенно и по своей привычке напевал. У него было полное отсутствие музыкального слуха. Эти напевы ей случалось подслушивать и раньше. Однажды, заскучав во время очередного урока, он починил будильник, в другой раз перебрал приемник, в третий отремонтировал утюг и швейную машинку, в четвертый занимался телевизором. И каждый раз напевал. Занятая Алешей, Кира слушала невнимательно, вначале думая, что Вадим Сергеевич поет одну и ту же песню, но потом поняла, что песенный репертуар у него довольно обширный. Однако все песни он пел на один мотив. Сейчас даже это казалось ей восхитительным и, видя через дверь сердитое лицо Лизунова, она не понимала, как можно не любить Воротилина. Она с удовольствием ела приготовленные им котлеты и от души смеялась, слушая рассказы из жизни летчиков.
Воротилин попросил разрешения снять свитер, и она удивилась этой просьбе: разве он не чувствует, что тогда, в заснеженном лесу, произошло нечто такое, что сблизило их навсегда? Она с беспокойством взглянула на него. От всей его большой и сильной фигуры веяло такой добротой и безмятежностью, что она сразу успокоилась. Наверное, все так и должно быть: обстоятельно, без суеты и лишних волнений. Вот сейчас он выпьет чаю, взглянет на часы и скажет ей три заветных слова…
Он напился чаю, поблагодарил, посидел еще немного, блаженно жмурясь, затем посмотрел на часы и стал прощаться. Она поняла, что сегодня он ей ничего не скажет, но не огорчилась. В конце концов, канун праздника всегда лучше самого праздника. У нее останется время помечтать, поволноваться, подумать о нем… Она села за рояль и стала играть подряд все, что приходило в голову, а точнее, что вызывали к жизни ее натренированные пальцы. Постепенно с форте она перешла на пиано; звуки делались все тише, лиричнее, нежнее, пока не замолкли совсем. Она подошла к окну и, усевшись на широком подоконнике, как в детстве, с ногами, стала смотреть на улицу.
Демидовский сквер утопал в глубоком снегу, по узким дорожкам бродили пенсионеры, кругами вдоль ограды, где пролегала лыжня, бегали студенты медицинского института, ворона, сидя на ветке совсем близко от окна, беззвучно раскрывала клюв, должно быть, каркала, молодой папаша, спрятав лицо в поднятый воротник, катал в санках ребенка. Прямо напротив Кириного окна на своем постоянном месте сидел безногий инвалид в коляске. Как-то Вадим предложил ему рубль, тот отказался. Вадиму стало неловко, он просил у инвалида прощения и даже пригласил его в гости, но тот снова отказался. За это Вадим прозвал его Странным. Странным он казался еще потому, что гулял только в одном месте - в сквере напротив Кириного окна.
- Уж не влюблен ли он в вас? - спросил Вадим. Кира пожала плечами.
- Мы даже ни разу не разговаривали.
Кроме инвалида и пенсионеров в сквере на одной из скамеек сидели влюбленные. Они целовались. Кире тоже захотелось посидеть вот так же, послушать крик вороны, ощутить на лице неясное прикосновение снежинок.
Она слезла с подоконника, оделась в теплый лыжный костюм и старое зимнее пальто и вышла на улицу.
Застывший, как изваяние, инвалид сидел на своем месте, а влюбленных уже не было. Вместо них на скамейке в снегу остались две глубокие вмятины. Кира усмехнулась и села в одну из них. В ту, что была поменьше…
С пасмурного неба падал редкий снежок. Кира закинула назад голову и принялась ловить ртом падающие снежинки. Заметив снежинку еще в вышине, она следила за ней, пока та не опускалась совсем низко, и тогда, сделав резкое движение, схватывала ее губами. Ее забавляло не то, что она делала, а мысль о том, как это выглядит со стороны. В самом деле: взрослая женщина занимается черт знает чем, вместо того, чтобы варить щи, штопать носки или мыть кастрюли. Так, наверное, должны были думать, глядя на нее, прохожие. Но прохожих в этот час в сквере не было, гуляющие пенсионеры были далеко, а об инвалиде она как-то забыла. И вздрогнула, услышав тихий кашель за своей спиной. Она смутилась, сказала: "Здравствуйте". Он тоже сказал "здравствуйте", отвернулся и даже немного отъехал в сторону на своей коляске. Неподвижные ноги его или то, что было вместо них, плотно укутывал плед, сделанный из суконного госпитального одеяла.
Обычно инвалид появлялся утром, часам к двенадцати куда-то исчезал, а к вечеру непременно появлялся снова. Иногда он уезжал сам, иногда за ним приходила Кириных лет высокая, простовато одетая неулыбчивая женщина. Как-то Кира слышала, как странный инвалид назвал ее Машей.
- Вы прекрасно играете, - сказал он простуженным голосом и снова закашлялся.
Она поблагодарила и засмеялась.
- Я не играла довольно долго. К тому же через двойные рамы…
- Не сейчас, - перебил он, - раньше, осенью. Пока окна были открыты.
- Вот как? Значит, вы - мой постоянный слушатель? И что. же вам больше нравится?
- Не знаю. Мне все нравится. Я слушаю все подряд.
Кире сделалось скучно - она знала сорт людей, слушающих все подряд… Она зевнула и хотела прекратить пустой разговор, но инвалид смотрел на нее, не отрываясь, через свои темные очки, и уйти сразу ей показалось неприличным. К тому же сегодня она была счастлива и хотела поделиться этим счастьем с другим.
- Если хотите, я сыграю что-нибудь для вас, - сказала она.
- Не утруждайтесь, - посоветовал он, - зимой ведь все равно ничего не слышно.
- А я раскрою окна. Хотите?
Он неуверенно кивнул.
- Отлично. Так что бы вы хотели услышать?
- Прелюдию композитора Рахманинова.
- Какую именно?
- До-диез минор.
Она впервые внимательно посмотрела на странного инвалида. Все лицо его было покрыто сухой желтой кожей, напоминающей старый пергамент. Кое-где она была гладкой и лоснилась, а местами белела давно зажившими рубцами. Такие лица бывают у людей, получивших сильные ожоги. Бесформенный нос был сделан, по-видимому, с помощью пластической операции.
- Вы были музыкантом? - спросила Кира.
- К сожалению, нет, - ответил он.
Она подумала.
- Если можно, закажите что-нибудь другое.
- Но я хотел бы услышать именно это.
- Видите ли, эту вещь я когда-то, очень давно, играла для одного человека…
- Вы любили его? - быстро спросил инвалид.
- Это не имеет значения, - сказала она, помолчав. - Просто я слишком давно не исполняла ее.
- Я вас понимаю, - сказал инвалид странно глухим голосом, - но ведь ничего другого мне от вас не нужно. Судя по вашему лицу, вы теперь очень счастливы…
Она кивнула.
- Ваш муж или жених - прекрасный человек…
Она снова кивнула.
- Рад за вас. Так почему бы вам не доставить удовольствие другому? Тем более, что мы больше никогда не увидимся.
Что-то жалобное почудилось ей в этих словах. Неужели она значит для него больше, чем просто незнакомая пианистка, игру которой он привык слушать?
- Ну, хорошо, я сыграю для вас, - сказала она, вставая.
- Я никогда этого не забуду.
Она быстро повернулась - ей показалось, что он назвал ее по имени.
- Вы что-то сказали?
- Я сказал, что никогда не забуду.
- А еще?
- Больше ничего.
Его изуродованное лицо оставалось непроницаемым, а слишком темные очки не давали возможности рассмотреть его глаза.
- У меня такое впечатление, - сказала она наконец, - что мы с вами уже встречались.
Он усмехнулся.
- Какая наблюдательность! Вот уже год, как я ежедневно бываю в этом сквере.
- Нет, не теперь. Намного раньше. Может быть, до войны.
- Вы ошиблись, - сказал он с некоторым усилием, - до войны я в этом городе не был.
Он закашлялся. Ее беспокойство с каждой минутой усиливалось. Время и страдания порой неузнаваемо меняют внешность человека, не меняют они только голос. Сквозь даль десятилетий до ушей Киры сигали долетать знакомые интонации.
- Говорите! Пожалуйста, говорите!
Он недоуменно пожал плечами.
- Говорить? Но о чем?
- О чем угодно, только не молчите! Хотя бы еще несколько слов! Мне это очень нужно!
- А мне - нет! - неожиданно в его голосе прозвучали жесткие нотки. - Кажется, вы принимаете меня за говорящую куклу?
Наступила долгая мучительная пауза.
- Вы отлично понимаете, зачем мне надо слышать ваш голос, - тихо проговорила Кира, - вы не можете мне отказать. Я имею на это право.
Ни один мускул не дрогнул на его изуродованном лице, и только пальцы, сжимавшие подлокотник, слегка побелели от напряжения.
- Что вам от меня нужно? - спросил он сердито.
- Сама не знаю. - Она заплакала. - Мне все время кажется, что мы знакомы.
- Говорю вам, вы ошиблись, - повторил он, - я даже не знаю вашего имени.
- Неправда, - сказала она, - знаете. И я вас знаю. Вас зовут Борис!
- Меня зовут Михаилом.
- Зачем вы хотите меня обмануть?
Не отвечая, он стал быстро удаляться, перебирая руками резиновые ободья колес.
Кира не стала его догонять. Она сидела на скамейке и плакала одна в пустом сквере. Плакала до тех пор, пока холод не проник сквозь пальто, не охватил ее тело судорожным ледяным ознобом. Тогда она поднялась и, пошатываясь, побрела к дому.
Ночь она не спала, а ходила по комнате из угла в угол, жадно выкуривая одну папиросу за другой. Только на рассвете, приняв решение, забылась в коротком, беспокойном сне.
В шесть утра она уже была на ногах. Написав письмо Вадиму Сергеевичу, она вложила листок в конверт и, оставив на столе в общей кухне, вышла из дома.
Уличные мальчишки показали ей, где живет странный инвалид. Во дворе бывшего Вахромеевского дома стоял небольшой флигель. Летом он утопал в сирени, а теперь сугробы кое-где подпирали крышу. Только к крыльцу вела широкая, старательно расчищенная от снега дорожка.
На звонок вышла уже знакомая Кире высокая неулыбчивая женщина, молча осмотрела гостью с ног до головы и посторонилась, приглашая войти.
Кира нащупала в полутемных сенях дверь, обитую мешковиной, старинную железную ручку и с бьющимся сердцем потянула ее на себя. Что она скажет человеку, которого ждала так долго, но который пришел так поздно и так некстати…