Комната, в которую она попала, сияла порядком и чистотой. В переднем углу стояла высокая, с периной и горкой подушек никелированная кровать, убранная кружевным подзором и накрытая кружевным покрывалом. Кружевные скатерти, дорожки и накидушки покрывали обеденный стол, комод, трюмо и даже верхнюю часть шифоньера. Красная ковровая дорожка тянулась от двери к окнам. Все стены были густо залеплены цветными репродукциями, фотографиями знаменитых артистов и картинками из журнала мод. Ничто здесь не выдавало присутствия мужчины.
Кира недоуменно оглянулась. Женщина стояла, прислонившись к косяку, и молча ее разглядывала.
- Мне сказали, что здесь живет один человек… - начала Кира, - но кажется, я не туда попала.
Женщина по-прежнему молчала, глядя на Киру исподлобья, потом нехотя прошла к противоположной стене и толкнула дверь в соседнюю комнату. Кира увидела светлую горенку с одним окном, диван, застланный байковым одеялом, тощую, как блин, подушку, табурет и низкий столик-верстак с разложенными на нем сапожными инструментами. В углу возле печки стояло кресло-коляска с брошенным на сидение пледом, а над креслом - полка с книгами. Больше в комнате не было ничего.
Кира подошла к кровати, потрогала подушку, одеяло, поправила зачем-то коврик на полу.
- Так вот и живем, - вдруг сердито проговорила женщина, - он тут, а я там. Словно чужие. - Она всхлипнула и громко высморкалась в уголок косынки. - Хоть жил бы по-человечески! Людей ведь стыдно! Добро бы нищими были, а то ведь все есть: одежи полный шифоньер, посуды - в буфет не влазит - а ему хоть бы что - ничего не надо!
- Чем же он занимается? - спросила Кира. - Есть у него какая-нибудь работа?
Женщина странно на нее взглянула и насухо вытерла глаза ладонью.
- Вы, гражданочка, если по делу пришли, так скажите, а если просто так, то любопытствуйте в другом месте. Мы - люди обнаковенные, к нам на ескурсии ходить нечего.
Взгляд Киры снова упал на верстак.
- Так чем же он все-таки занимается?
Женщина смотрела теперь с открытой неприязнью.
- А чем ему заниматься, безногому? Сидит, сапожничает помаленьку. Вот мне сапоги сшил, а чтобы на сторону - этого у нас и в заводе нет. Не верите - спросите соседей, оне подтвердят.
- Довольно, - сказала Кира, - я должна его видеть. Где он?
- Это вам ни к чему, - тихо, но твердо ответила женщина. - Да и он вас видеть не захочет. А если и захочет, так и не дам. - Она всхлипнула и повалилась на кровать лицом вниз. Тело ее тряслось от рыданий. - Не пущу больше! Не пущу! - слышала Кира ее, приглушенные подушками, слова. - Всю жизнь из-за него погубила!
Потом рыдания прекратились, и Кира увидела ее красное, веснушчатое лицо с толстыми, вздрагивающими губами.
- Ну на что он тебе, на что? Чего ты пришла, подлая? Жисть мою разбить хочешь, да? Ну говори, хочешь?
- Успокойтесь, прошу вас, - Кира села рядом с кроватью на стул и по-матерински, ласково погладила вздрагивающее плечо женщины. - Давайте разберемся. Вас ведь, кажется, Машей зовут? А меня Кирой.
Женщина всхлипнула еще раз и вытерла глаза кружевной накидкой.
- Я тебя сразу узнала. Не знала только, зачем идешь. Думала, так просто, полюбопытствовать. - Теперь она не плакала, а смотрела на Киру прямо и вызывающе. - Я тебе так скажу, барышня: не для того я жисть свою гробила, чтобы сейчас его отдать. Да и не нужен он тебе. Ты вон, какая красивая, хошь и не больно молода. За тобой любой вприпрыжку побежит.
- Прошу вас, успокойтесь, - Кира уже не просила, она требовала, - я вас отлично понимаю, но поймите и вы меня. Я столько лет ждала и сейчас просто не уйду отсюда, не поговорив с ним.
- Да нету его, - женщина снова была готова разрыдаться, - вернулся вчерась с того проклятого бульвару - я сразу почуяла неладное. Уехать мне, - говорит, - нужно, Маша, а то как бы хорошим людям жисть не поломать. Уж что там промеж вас вышло, не знаю, не сказал, а только думаю, ты его сильно обидела. Весь вечер ровно в лихорадке был. И все письма какие-то писал. Напишет - порвет, опять напишет - опять порвет. Потом велел собрать чемодан. Двенадцатичасовым я его и проводила.
- Куда он уехал?
Маша, понемногу успокаиваясь, смотрела без боязни и злобы. Безошибочным бабьим чутьем она поняла, что ее семейному счастью пока ничего не угрожает.
- У нас, милая, дорог много. В кажном, почитай, городе - друзья. А кое-где и однополчане. Привечают. Уж больно, говорят, он хорошим человеком был на войне, все - людям, себе - ничего.
- Но как он воевал, как жил? Я же ничего не знаю!
Почему молчал все время? О господи, я, кажется, с ума сойду от всего этого!
Окончательно успокоившись, Маша сказала неторопливо:
- Тебе, барышня, себя упрекать не в чем. Он так порешил сам. Как, значит, привезли его в палату из операционной, он мне и говорит - я тогда сестрой работала: "Нет ли, девушка, у тебя чего-нибудь такого, чтобы мне сразу, без хлопот, в рай переселиться? На земле мне больше делать нечего". Молода я еще была, неопытна. Мне бы ему снотворное дать, чтобы суток двое спал без просыпу, а я в слезы ударилась. Очень уж жалко его сделалось. Он меня - по матушке: "Неси яду!" да и только. Тут все, кто был в палате, на него накинулись. "Врачи за твою жизнь боролись, а ты, неблагодарный, им вот какой подарочек преподнести хочешь!" Ругают его - просто ужас! И по матушке и так… Из соседней палаты на шум сбежались. А я реву. Оттого, что ругают, мне его еще больше жалко. "Вам бы такое ранение! Что бы вы тогда говорили?" Капитан Ковригин - он после ампутации левой руки лежал - меня за косу дергает: "Молчи, дуреха! Мы это нарочно, чтобы он потихоньку чего над собой не сделал. Не уследишь ведь…" "Услежу, - говорю, - только вы его ругать перестаньте". После этого я от него трое суток - ни на шаг. Придет сменщица, а я ей: "Иди, Люся, я еще подежурю". Под конец-то уж дремать начала. Задремлю, а потом встрепенусь вся, аж сердце зайдется. Капитан Ковригин говорил мне, что который лишить себя жизни захочет, может вены прокусить… После-то Борис сам рассказывал, что была у него такая думка, да меня пожалел: попадет от начальства…
- Дальше! - попросила Кира. - Что было с ним дальше?
Мария вскинула на нее светлые, в рыжих ресницах, глаза.
- А чего? С ним ничего. Выздоравливал быстро. Есть хорошо начал. Ты про меня спроси! Мне-то каково было!
- Да, трудно, - сказала Кира, - я понимаю…
- А, что там - трудно. Не об этом речь. Ты видишь, какая я? - Она повернулась к Кире всем корпусом и даже слегка приподняла волосы на голове, чтобы гостья видела ее обезображенный веснушками лоб. - Люди говорят: ни кожи, ни рожи. А ведь и я живой человек. И мне любви хочется. А никто даже внимания не обращал. Вот и представила я, что полюбил меня этот танкист… Уж как же я ему благодарна была! Другие раненые госпитальную кашку глотают, а я своему - курочку с базара! Землянички лесной. Творожку крестьянского. Меду! Гляжу, он у меня - как на дрожжах. И повеселее стал, разговорчивей. "Ты, говорит, Маша, мои долги в книгу непредвиденных расходов записывай". А Ковригин ему: "Какой толк? Все равно тебе с ней до конца жизни не расплатиться". Уж не знаю, любил ли он меня, а я без него своей жизни не представляла, это точно. Когда его выписали, я отпуск взяла. Приехали к моим родителям в деревню, там и расписались. Потом я в сельскую больницу перевелась. Живем. Все вроде есть у нас: корова, овцы, куры, гуси, дом-пятистенок новый. Обоим от колхоза - почет и уважение. Ему за то, что воевал, мне - за хорошую работу. Живем вроде, а жизни настоящей нет. Не говорит он, а я сердцем чую: мечется! Раз прикипела: скажи да скажи, об чем докука. "Поедем, говорит, Маша, в Приволжск. Там все узнаешь". Опять перевелась я. Работу сразу дали - медсестры нужны - и две комнаты. Временно. Сказали, месяц поживете, а потом тут больничный склад будет… Я не беспокоилась, думала, через месяц у него эта блажь пройдет. Ошиблась. Скоро год, как мы тут, а ночи не проходит, чтобы я подушку слезами не омыла. Любит он тебя - вот ведь беда какая. Любит!
- Боже мой! - простонала Кира. - Маша, милая, но ведь столько лет прошло!
Женщина вздохнула, привычно поправила смятую постель.
- Видно, есть и такая любовь, что годам не под силу с ней сладить. - Она куда-то вышла, потом вернулась и поставила на стол эмалированную кастрюлю с мочеными антоновскими яблоками. - Ешь, не купленные, свои. Осенью маманя из деревни прислала. Вот домой зовет… - Она взяла яблоко, надкусила да так и застыла с ним в руке. - Был бы на двух ногах, ей-богу, собралась и уехала. А от такого куда денешься? Пропадет без меня.
Кира взяла ее за плечи, обняла.
- Маша, милая, чем помочь твоему горю! Скажи, я все сделаю.
Мария осторожно освободила плечи.
- Не советчица я тебе, поступай как знаешь.
Домой Кира вернулась поздно вечером. Конверт с письмом лежал на старом месте. Кира взяла его, прочла написанное. "Дорогой Вадим Сергеевич, - писала чья-то, совершенно незнакомая ей рука, - если в моих отношениях с вами было что-то вроде кокетства. - простите великодушно. Признаюсь, у меня и в помыслах не было посягнуть на вашу свободу. Пишу это вот по какой причине: в Приволжск недавно приехал мой старый друг. Тот самый, о котором я вам когда-то рассказывала. Скажете, воскрес из мертвых? Пусть. Значит, бывает и такое. Так вот, я, наверное, выйду за него замуж. Разумеется, если он согласится. Думаю, что это не помешает нам с вами оставаться друзьями. Тем более, что я к вам с Алешей успела здорово привязаться. Обо всем дальнейшем я буду вас извещать. Ваша Кира".
Перечитав письмо, она некоторое время колебалась, потом решительно разорвала его и вошла в свою комнату. Кухонным ножом она содрала бумажную оклейку и распахнула настежь обе створки окна. Упираясь ногами в пол, придвинула рояль к самому подоконнику. Они и раньше понимали друг друга. Когда она, случалось, плакала от огорчения, рояль вторил ей тихими, скорбными звуками, когда веселилась, чуткая музыкальная душа его веселилась вместе с ней.
Открыв крышку, она виновато погладила черную лакированную поверхность: в последнюю неделю они так редко встречались…
Из-под самого низа сложенной горы нот она достала несколько пожелтевших от времени листочков Рахманиновской прелюдии.
Медленное, неторопливое раздумье, умудренное долгой прожитой жизнью, успокаивало, но постепенно сквозь него, как рокот далекого грома, стала слышаться трагическая тема. С каждой секундой она становилась все ярче, яснее и вот уже, сотрясая ветхие стены комнаты, на Киру стали рушиться жесткие удары судьбы. Теперь она уже не отрывала взгляда от своего отражения в лакированной крышке рояля. Там она видела усталую женщину, все еще красивую, но уже начавшую стареть, со стрелками морщин и странным горячечным взглядом серых, неподвижных глаз. Потом громовые раскаты стали слабеть, и на смену им из омытой ливнем голубой дали начали пробиваться медленные звуки набатного колокола. Такой колокол она слышала лишь однажды в раннем детстве. Вероятно, это было в очень глухой лесной стороне, хотя временами ей казалось, что все происходило где-то не слишком далеко, за Волгой. Ее отец, окончивший музыкальное училище, направлялся на место работы. Она, закутанная в шерстяные платки и одеяла, полулежала на сене в деревенских санях рядом с матерью, тоже закутанной до самых глаз, смешной и неповоротливой, с бахромкой инея вокруг рта. Отец, еще совсем молодой, в коротком городском пальто и ботинках, бежал рядом с санями, похлопывая себя рукавицами по бокам и груди. Нос у отца был красным с фиолетовым отливом, и губы беспомощно кривились, когда он хотел улыбнуться. Над самой головой Киры возвышалась остро пахнущая овчиной широкая спина ямщика, с торчащими из дыр клочьями овечьей шерсти. Эта спина заслоняла от Киры полнеба, но загораживала ветер. Время от времени сани останавливались, ямщик снимал с головы порванную шапку и подставлял ветру поочередно то одно ухо, то другое. После этого он иногда поворачивал лошадь в сторону, но чаще, сокрушенно покачав головой, садился на козлы и ехал дальше. А вокруг завывала пурга, и ни впереди, ни сзади ничего не было видно, кроме сплошного мутного месива.
Потом Кира обратила внимание на еле слышный звон слева от дороги и сказала об этом маме. Все всполошились. Мама вылезла из саней, ямщик сдернул треух, и даже лошадь беспокойно задвигала ушами. А колокол все звонил и звонил, неторопливо, медленно, успокаивающе. Он звал к себе в теплое, уютное селение, где - огромные, вполизбы, печи и парное молоко.
Но пока его слышала только одна Кира, да еще, пожалуй, лошадь. Ямщик не верил им и не хотел поворачивать влево, тогда отец сам взял лошадь под уздцы и повел…
А колокол гудел ближе и ближе, и надежда, сначала слабая, как прикосновение комара, становилась сильнее.
Ямщик сказал Кириному отцу:
- Тепереча не пропадем. Это с Николы Надеина звон, я его сызмальства знаю. Церкви-то уже нет, а колокольня живая. И колокол, стало быть, живой. Прежде-то в метель завсегда в колокола звонили, чтобы, значится, путникам дорогу указывать. Не иначе кто-то из стариков вспомнил старый обычай.
Он занес было руку, чтобы сотворить крестное знамение, но, встретив осуждающий взгляд, смущенно кашлянул и стегнул кнутом задремавшую лошадь.
Когда замерли последние звуки прелюдии, Кира встала и подошла к окну. Снегопад прошел, уничтожив все следы, оставив после себя заваленные снегом дорожки, отяжелевшие ветви лип и особенную, ни с чем не сравнимую тишину.
На широком старинном подоконнике с облупившейся краской быстро дотаивал крохотный сугробик снега, нанесенный пролетевшей метелью.
РАССКАЗЫ
Катюнин хлеб
Война пришла в дом Кати Угоновой ранним, солнечным, на редкость ласковым утром. Пришла вместе с чириканьем воробьев и почтальоном Клавой - молодой одинокой женщиной, любившей леденцы и тракториста Федю.
Мать Катюни ставила на кухне тесто, соседка Мелехина выгоняла из огорода опаринского козла, Антон Шувалов - внук председателя - скликал мальчишек в лес по ягоды.
Клава вошла тихо, волоча за собой кожаную сумку с письмами, и молча села у порога.
"Сейчас будет про грозу рассказывать", - подумала Катюня и выпростала из-под одеяла одно ухо - послушать она любила. Но Клава вдруг судорожно вздохнула и завыла в голос. Мать - она в это время укладывала поленья в печь - осуждающе покачала головой:
- И не лень тебе, дурехе, по нему убиваться? Ты на себя погляди: молодая, красивая, а он - урод-уродом. Только и слава, что тракторист, а то бы…
- Молчи, Маня! - на весь дом закричала Клава и, запустив пальцы в волосы, припала лбом к дощатой двери. - Убьют ведь его, чует мое сердце, убьют!
Березовое полено само собой выскользнуло из рук матери, со стуком покатилось по полу.
- Сдурела, ай как? Да кому ж его убивать? Да он, поди, в жизни никому поперек слова не сказал!
- Война, Маня! - закричала Клава.
Катюня видела, как вздрогнула ее мать, как вскинулись и тут же потухли ее глаза, и упали вниз, на переносье, дугой изогнутые брови.
- Да ты чего это, сумасшедшая! Да ты опомнись! Чего говоришь-то!
Клава схватила кожаную сумку, кинулась прочь.
Через три дня Катюня с матерью провожали отца. До станции они ехали в грузовой машине, и пьяненький председатель Родион Шувалов говорил, обнимая тоже пьяненького Катиного отца и тракториста Федю:
- Бейте, ребятушки, проклятого ерманца в это самое… в общем, в хвост и гриву, как мы его бивали в шешнадцатом, а мы уж тут за вас порадеем!
На станции народу было не меньше, чем, бывало, на ярмарке в Тихом, и так же шумно. Невпопад играли гармошки, плясали и пели нарядно одетые парни и девки, трепыхались на ветру кумачом полотнища.
Потом из-за водокачки, окутанный клубами пара, выполз паровоз, и сразу все переменилось: жалобно ойкнув, одна за другой стали умолкать гармошки, на разные голоса заголосили бабы, откуда-то появился человек в шинели и фуражке со звездой и принялся командовать.
Отца Катюня больше не видела. Его, тракториста Федю и других глуховских мужиков посадили в товарные вагоны, паровоз свистнул, поезд тронулся. Люди же, словно обезумев, кинулись за ним и долго еще бежали, спотыкаясь и падая, по насыпи, покуда последний вагон не скрылся за поворотом.
Потом они все вместе- Катюня, ее мать и Антон Шувалов - сидели в станционном буфете и пили холодный и сладкий лимонад.
- Кто такие фашисты? - спросила Катя.
Антон пожал плечами. Кругом галдели бабы, смахивая в цветастые полушалки невыплаканные там, на перроне, слезы; спорили старики, поминая нехорошими словами какого-то "кайзера", приставали с гаданием цыганки.
Домой Угоновы вернулись поздно ночью. Засыпая, Катюня слышала, как за стеной вздыхает мать, одиноко ворочаясь на скрипучей деревянной кровати.
В обычных деревенских хлопотах и ожидании писем от отца прошел июль, наступил август. Фронт медленно, но неуклонно приближался к Глухову. Ночами в небе играли сполохи, а если ветер дул с запада, то и гром был слышен; по большаку шли отступающие воинские части, красноармейцы, взявшись за постромки, помогали лошадям тащить тяжелые пушки, упавших животных бросали на дороге, а на их место впрягали колхозных.
Мать останавливала бойцов, показывала карточку Катюниного отца: может, видели где…
Однажды она разбудила Катю, когда за окном только-только забрезжил рассвет.
- Вставай, доченька, пойдешь со мной в поле хлебушек спасать.
Катя не удивилась: ей и прежде случалось работать в поле - собирать колоски.
Было почти светло, когда они подошли к риге. Четверо женщин заканчивали расчистку тока, старшие школьники им помогали. Мальчишки на лошадях подвезли первые снопы.
Подошел Родион Шувалов, подставил ладонь под свисавшие с телеги колосья, сильно тряхнул сноп. В ладошку посыпались тяжелые, желтые, будто сделанные из воска, зерна.
- Этак мы и половины не соберем. Антон, скажи ребятам, пусть в каждую телегу кладут рядно или рогожу.
Подошла с двумя восьмиклассниками Нюрка Шувалова - внучка.
- Только-то и всего? - взволновался председатель.
- Что ты, дедусь! - заторопилась Нюрка. - Вся школа в поле! Даже первоклашки. Я к ним сейчас побегу, только вот спросить хочу…
- Опосля все вопросы! Работать!
Подошли двое подростков из тех, что возили снопы.
- Дедушка Родион, Антон сказал, будто вы велели рядно класть.
- Ну, велел.
- Дак, а где оно?
- Юбки с матерей тащите! - заорал Шувалов. - Скатерти со стола! Сами ложитесь, а чтоб ни одного зерна не потерять!
Мальчишки разбежались.
- Полегче бы ты с ними, Митрич, - сказала мать, - дети ведь.
- Пускай соображают. Привыкли за материнские подолы чепляться!
- Все равно, полегче надо.
- Ладно, не учи. У тебя сколько не вышло?
- Двое.
- Еропланов испугались?
- Как не бояться! В "Светлом пути" вчерась троих убило, в "Рассвете" одну бабенку молодую, а она, сказывали, с дитем. Ему ить все одно…
Шувалов почесал пятерней лохматую бороду.