- Останетесь - хорошо, не останетесь - дело ваше, просить больше не буду. Не так для меня это надо, как для вас же самих. Попомните мое слово: не останетесь - пропадете от водки и от ваших тысяч.
Геннадий опустил глаза, глухо сказал:
- Не будет этого. Нам эта жизнь уже тоже поперек горла стала, - рубанул он ладонью по шее. - Говорю тебе: еще раз съездим - и шабаш.
- Вот и пошабашили бы сейчас.
- Сначала заработать надо.
- Заработать… - с горечью сказала Дарья Андреевна. - Опять деньги вам нужны - а для чего? Чтобы снова пропить все?
Геннадий угрюмо сдвинул брови. Видно, не ожидал он, что мать так воспримет его слова, что вместо радости будет такое недоверие, а чем убедить ее - не знал. Неласково проговорил:
- Ну, не веришь - распинаться не буду, а только слово мое твердое: последний раз еду. За него не ручаюсь, - кивнул он на Колю, - у него своя голова на плечах, а сам точно останусь.
- И я останусь, - робко сказал Коля.
Ничего не ответила Дарья Андреевна. И хотела бы верить сыновьям - да не могла уже.
На том и расстались. Стала Дарья Андреевна, по обыкновению, ждать писем. Сыновья писали, что поставили их на ремонт, а когда удастся выйти в море - неизвестно. Вышли только в начале июня. А в октябре написал Геннадий из Магадана, чтобы она пока не ждала их, приедут только к весне. Год получился неудачный, - писал старший сын, - заработали пшик - меньше двух тысяч на душу, - возвращаться с такими деньгами нет смысла, и они решили пойти во вторую экспедицию, на зимний лов. И в конце письма снова писал, что это уж точно их последнее плавание и оба потом останутся с ней. Вот тогда только и поверила Дарья Андреевна, что сыновья всерьез решили взяться за ум, и заплакала тихими, радостными слезами.
6
А в январе утонули ее сыновья.
Сообщалось об этом в письме с синим казенным штампом на месте обратного адреса, и Дуся-почтальонша, разглядывая конверт, крутила его и так и эдак, раздумывая, что может быть в этом письме, и не лучше ли сначала вскрыть его и прочесть - помнили еще на селе, как в сорок четвертом упала замертво Аксинья Федоровна Богданова при одном только виде конверта с похоронкой. И Дуся решила вскрыть конверт. Прочла, охнула - и опрометью кинулась к бабке Василенчихе, первой советчице на деревне во всяких бедах и напастях. Глотая слезы, долго не могла выговорить, в чем дело, и только повторяла:
- Баба Маня, баба Маня…
Василенчиха сама взяла из ее рук наискось разорванный конверт, стала читать, далеко вытянув перед собой лист бумаги. Читала долго, - была она едва грамотна, - шевелила губами, пришептывая. Окинув Дусю посуровевшим взглядом, строго приказала:
- Будя слезы-то лить. Иди, да не говори пока никому.
Ушла Дуся, во дворе смахнула слезы, подумала с облегчением: слава богу, не мне идти.
А Василенчиха, вложив письмо в конверт, стала собираться. Достала из сундука все новое, чистое, - будто на праздник шла. Вот только шали новой у нее не было, пришлось надеть старую, черную. И вышла в синие снежные сумерки, побрела по деревне, и поземка тут же зализывала ее следы.
Так черной тенью вошла беда в дом Дарьи Андреевны.
А она не знала об этом, и материнское сердце ничем не предвещало беды. Легко было у нее на душе. Сидела она в просторной теплой избе, прислонившись спиной к печке, вязала сыновьям носки, пока было светло, а теперь, опустив руки на колени, вспоминала, что писал Геннадий в письме, полученном неделю назад. Письмо, читаное-перечитаное, лежало на специальной полочке, где хранились письма всех ее сыновей, и в этом, последнем, Геннадий писал, что пока все идет хорошо, рыбы много, плавать им еще месяца два, а потом дождутся расчета и сразу домой, и опять повторял, что больше оба уже никуда не поедут. И теперь верила Дарья Андреевна каждому его слову, думала о том, что наконец-то кончилась ее одинокая жизнь, и перебирала в уме всех деревенских девушек, прикидывая, кто мог бы стать ее снохой. В город перебираться ей не хотелось, и она думала, что ей удастся уговорить сыновей остаться здесь. Ну, а если уж будут настаивать - можно и в город…
Вошла Василенчиха, едва видимой тенью стала на пороге, сказала:
- Принимай гостя, Дарья.
Дарья Андреевна легко встала, пошла ей навстречу.
- Проходи, Ивановна, проходи. Я вот сижу тут, сумерничаю…
И включила свет.
- Раздевайся, сейчас самовар поставлю, почаевничаем. Вот спасибо, что зашла, а то одной, бывает, и чай-то пить не хочется, так и лягу…
Василенчиха разделась, но шаль почему-то не сняла, тяжелой поступью прошла к столу. Была она крупная, высокая, с грубым мужицким лицом и огромными, изуродованными работой руками. Встречались они редко. Три сына Василенчихи погибли в войну, дочь давно откололась, муж умер лет пятнадцать назад, - и о чем же было говорить им при встрече, как не о своих погибших… Разговоры эти всегда кончались слезами, обе расстраивались до того, что порой приходилось укладываться в постель, - вот и старались они встречаться пореже, чтобы не растравлять раны друг друга. Но два-три раза в год они сходились непременно, - обеим нужны были эти слезы, их общее горе, - подолгу сидели, вспоминая своих детей, и плакали и утешали друг друга, выливая в слезах накопившуюся тяжесть. Наверно, никто, кроме Дарьи Андреевны, и не видел на селе, как плачет Василенчиха. И Дарья Андреевна подумала, что, видно, и теперь Василенчиха пришла за этим, - повспоминать, поплакать, - и ей стало неловко за свое благодушное настроение, - всегда в такие часы помнила она, что у нее два сына, а у Василенчихи - никого и ничего, дочь присылала не больше одного письма в год, давно уже не приезжала в деревню и не звала мать к себе.
Дарья Андреевна разжигала самовар, ставила на стол посуду, говорила что-то нестоящее - и вдруг остановилась, вглядываясь в лицо Василенчихи.
- Ты что это, Ивановна? Ай случилось что?
- Случилось, Дарья…
Василенчиха стала стягивать на плоской груди концы своей черной шали, которую так и не сняла до сих пор.
- С дочерью что-нибудь? - испугалась Дарья Андреевна.
- Да что с ней сделается? Другая беда.
- У кого?
Василенчиха прямо взглянула на нее.
- У тебя.
- У меня? - удивленно спросила Дарья Андреевна, отвела глаза и коротко засмеялась. - Какая же у меня беда может быть? Нет, Ивановна, все мои беды позади, хватит, набедовалась. Сыновья, слава богу, живы-здоровы, а если другое что - так разве это беда? Вот, Геня недавно письмо прислал, пишет, что все хорошо, рыбы много наловили, заработали хорошо, еще месяца два поплавают - и все, домой, насовсем приедут…
Говорила Дарья Андреевна все быстрее, словно торопилась куда-то, на Василенчиху не смотрела, поднялась из-за стола, опираясь руками о края его, и пошла к полочке, за письмом, стала разворачивать его. И говорила, не смея взглянуть на Василенчиху, протягивала ей листок:
- Вот, смотри, шесть дней как письмо пришло, да неделю в дороге было…
Молчала Василенчиха, опустила голову, смотрела на свои черные руки с безобразно вздувшимися узлами вен. И Дарье Андреевне пришлось самой взглянуть на нее, и тогда она медленно опустилась на стул, но не всем телом, а присела на краешек, словно только на минуту, а потом встать и идти куда-то.
- Ну, говори, какая еще беда у меня…
Молчала Василенчиха. По дороге к Дарье Андреевне раздумывала она, как бы получше сказать свою страшную новость - и ничего придумать не могла. А сейчас совсем потерялась. Дарья Андреевна повторила:
- Не молчи, Ивановна, говори… Что за беда у меня?
И Василенчиха сказала:
- Нет больше твоих сыновей, Дарья. Утонули.
Ко всему готовилась Василенчиха в эту минуту. Ждала, что Дарья Андреевна закричит, забьется в плаче, обеспамятеет, как бывало раньше при известии о гибели других ее сыновей и мужа, как было и у нее самой. Но Дарья Андреевна молчала, даже не шевельнулась, и Василенчиха подумала: не поняла, что ли? И повторила:
- Утонули… Вот письмо.
И положила письмо перед собой.
- Кто утонул? - спросила Дарья Андреевна, не сводя глаз с письма.
- Сыновья твои.
- Да ведь не оба же… - подняла на нее глаза Дарья Андреевна. - Кто утонул - Геня или Коля?
Потом не раз будет Дарья Андреевна вспоминать эту минуту - и сама никак не сможет понять, почему она сказала так. А Василенчиха отшатнулась от ее глаз, словно от страшного видения, тяжко кинула:
- Оба, Дарья, и Геня, и Коля…
- Оба… - сказала Дарья Андреевна и потянулась рукой к горлу, расстегнула верхнюю пуговицу теплой вязаной кофты. Дышать теперь можно было свободно, но она дернулась от боли, пытаясь вдохнуть, - воздух натолкнулся на какую-то плотную горячую преграду, ставшую у нее в горле. Дарья Андреевна захрипела и, пугаясь этого хрипа, стала расстегивать оставшиеся пуговицы, хотя они никак не могли мешать, но она не понимала этого и расстегнула все до одной. Василенчиха встала, опрокинув стул, кинулась за водой, но Дарья Андреевна не понимала, зачем ей вода, отталкивала ковш слабой рукой и не слышала, как говорила ей Василенчиха плачущим голосом:
- Да испей ты, ради Христа, задохнешься ведь… Испей, Дарья…
Выпила Дарья Андреевна.
Василенчиха стояла над ней, широко расставив руки, и была похожа сейчас на старую безобразную ворону, в этой черной шали, с коричневыми морщинистыми руками-крыльями, готовыми подхватить падающее тело Дарьи Андреевны. Но Дарья Андреевна не упала. Она выпрямилась на стуле, сказала Василенчихе:
- Сядь.
И потянулась за письмом, но прочесть не могла - горячо и больно было смотреть на ровные печатные буквы, и она отдала письмо Василенчихе.
- Читай.
Василенчиха стала читать по складам.
Сообщалось в письме, что во время десятибалльного шторма, сопровождавшегося двадцатиградусным морозом, траулер СРТР-508 "Малома" начал обледеневать, и несмотря на то что команда в течение двух суток мужественно боролась со стихией, обкалывая лед, надстройка отяжелела настолько, что судно перевернулось, и вся команда - двадцать три человека - погибла. Еще сообщалось, что личных вещей Н. и Г. Харабаровых в камере хранения межрейсового дома отдыха моряков, где они проживали до выхода в море, не оказалось, а деньги, заработанные ими и причитающиеся по страховому полису, будут высланы Дарье Андреевне в течение двух недель.
И еще было в письме, что Управление тралового флота, местком, партком, комсомольская организация и все товарищи по работе скорбят о трагической гибели Н. и Г. Харабаровых и шлют Дарье Андреевне свои искренние соболезнования.
В конце письма неразборчивая подпись, придавленная синей круглой печатью.
Выслушала Дарья Андреевна косноязычное чтение Василенчихи, качнулась вперед, к письму, заглядывая ей в глаза, спросила:
- А верно ли читаешь, Маша? Может, про одного пишут, что утонул?
- Про обоих…
- Как же про обоих… - не понимала Дарья Андреевна. - Не может быть, чтобы про обоих. Ты читай как следует, ничего не пропускай.
- Все прочла, - давилась слезами Василенчиха. - Все, Дарья. Да ты поплачь, покричи, что сидишь как каменная. Поплачь, легше будет…
- Зачем же плакать-то, - сморщилась Дарья Андреевна. - Ну, один утонул, так я о нем потом поплачу… Да ведь другой-то остался, ты только скажи, кто - Геня или Коля?
- Да ведь они вместе плавали, Дарья, что ты говоришь? - все больше пугалась Василенчиха глаз Дарьи Андреевны и странных ее слов.
- Что ж с того, что вместе… Так это и хорошо, что вместе, - просветлела она вдруг лицом и почти с радостью сказала: - Вот потому и не могли оба утонуть, раз вместе… Один кто-нибудь… Как же так - оба?
- Да ведь все утонули, двадцать три человека, тут же пишут.
- Все? - поразилась Дарья Андреевна и заторопилась: - Как же так - все? Ты же про одного читала… Я вот только не дослышала, про кого - про Геню или Колю…
- Все, Дарья, все… Корабль перевернулся, все утонули.
- Ну, пусть все, - легко согласилась Дарья Андреевна. - Но кто-то же да остался, Геня или Коля… Не могли оба утонуть…
- Оба, Даша, оба…
- Как же так - оба? - смотрела на нее Дарья Андреевна светлыми непонимающими глазами. - Да разве ж это можно? За что же так бог наказывает меня? Ну, на фронте трех убило - так ведь война была, у всех убивали, у тебя вон тоже трех убили… Григорий погиб - так ведь не у меня одной мужа убили, у всех убивали… А сейчас-то ведь не война… Ну, утонул там кто-то, Геня сам говорил, что так бывает, да ведь не оба же, Маша, не оба? - допытывалась Дарья Андреевна и все пододвигала листок Василенчихе, просила: - Ты читай, хорошо читай. Не может быть, чтобы оба, - убежденно трясла она седой головой и совала листок Василенчихе, умоляла: - Читай, Маша, ладом читай, я бы сама, да вот не вижу что-то…
"Рехнулась", - подумала Василенчиха, взяла листок и снова стала читать, слово в слово. Читала громко, выговаривая каждую букву. Слушала Дарья Андреевна, молчала. А когда Василенчиха кончила читать, спросила:
- А не пишут там - не пьяные были, когда утонули?
- Дарья, да что ты, опомнись! - закричала Василенчиха, и Дарья Андреевна вздрогнула, испуганно посмотрела на нее:
- Чего ты кричишь? Не глухая я.
И оглядела избу так, словно впервые видела ее - широко раскрытыми, непонимающими глазами. Наткнулась взглядом на часы, стала вдруг пристально всматриваться в них - и торопливо встала из-за стола:
- Батюшки, шесть часов уже… Ну, иди, Марья, спасибо тебе на добром слове.
- Да как же ты одна-то будешь?
- Ничего, ничего, я спать лягу, - говорила Дарья Андреевна, снимая с вешалки пальто Василенчихи.
- Не гони ты меня, ради Христа, дай мне еще посидеть, - просила Василенчиха, но Дарья Андреевна не слушала ее, приговаривала:
- Иди, иди, поздно уже, спать надо.
Василенчиха не уходила, стояла на пороге, с тревогой глядя на нее, и Дарья Андреевна рассердилась:
- Да иди же, что стоишь? Вот беда-то еще с гостями, приходят незваные, а потом не выпроводишь их… Ступай, нечего тебе здесь делать.
И Василенчиха ушла, роняя на снег крупные редкие слезы.
Дарья Андреевна вышла в сени, заперла за Василенчихой дверь на два крючка, заложила засов, и так боялась она, что кто-то еще может прийти к ней, что подкатила к двери тяжелую кадушку с капустой. Вошла в дом, стала задергивать занавески на окнах, проверяя, не осталось ли какой щелочки. Убрала со стола посуду, аккуратно, как делала это всегда, сложила ее в шкафу. Тонким голосом ныл в углу забытый самовар. Дарья Андреевна заглушила его, постояла немного, вспоминая, что еще нужно сделать. Глаза ее жгло сухим горячим огнем, и не только плакать она не могла - глаза высохли настолько, что больно было моргать, и она, щурясь, добрела до стола - и упала на него, раскинув руки широким крестом, цепляясь за его твердые деревянные края. И только тут поняла она то, чему до сих пор отказывался верить ее помутившийся разум, - что нет больше ее сыновей и никогда уже никого не будет у нее.
7
Через две недели, как и было обещано в письме, прислали Дарье Андреевне деньги. Прибыли они в село в сопровождении молоденького милиционера, насквозь промерзшего в брезентовом "газике". Милиционеру и раньше приходилось сопровождать деньги, и суммы случались значительно большие, чем эта, - но то всегда бывали деньги казенные, направлявшиеся из банка в учреждения, и он спокойно и равнодушно сдавал их кому следует, отмечал документы и уезжал. А сейчас он не переставал удивляться тому, что такая сумма причитается не какой-то конторе, а вполне конкретному лицу, Дарье Андреевне Харабаровой, и он дорогой мучительно раздумывал о том, почему ей прислали так много и что можно купить на эти деньги. Получалось, что купить можно очень много самых разных вещей, хватало и на машину, и на гарнитур, и на самый дорогой телевизор, и на десяток костюмов, и на множество всякой мелочи вроде ботинок, сорочек, галстуков, и все еще оставалось на несколько лет спокойной безбедной жизни, и милиционер не переставал удивляться и говорил себе: "Надо же, как везет людям…" И ему не терпелось узнать, кто же такая эта Дарья Андреевна Харабарова, молодая или старая, и посмотреть, как она будет получать эти деньги, и интересно, знает ли она о том, что ей должны прислать столько. "Если не знает - вот будет радость", - думал милиционер и попытался представить, что почувствовал бы он, если бы вдруг получил такую кучу денег. Но представить это было трудно… И он трогал левой рукой тяжелую инкассаторскую сумку, а правой - кобуру пистолета и весь сжимался от холода.
Дуся-почтальонша только ахнула, когда он предъявил документы на эти деньги, и испуганно покосилась на дверь.
- Ой, как же это я приму столько… Я их и на минутку оставить боюсь.
- Могу сопроводить, - бодро сказал милиционер, улыбаясь синими непослушными губами. - Даже, между прочим, обязан.
И они вместе поехали к Дарье Андреевне.
Милиционер был сильно разочарован, увидев седую старуху, тяжело поднявшуюся им навстречу. Дарья Андреевна безучастно смотрела на них, и Дуся робко сказала:
- Это я, тетя Даша… Не узнаете?
- Чего не узнать-то? - тихо сказала Дарья Андреевна. - Проходите, садитесь.
- Вот деньги вам привезли… Оттуда, - потерянно сказала Дуся, оглядываясь на милиционера. Тот решительно подошел к столу, положил сумку, откашлялся:
- Расписаться надо будет, бабуся. Только сначала документик предъявите… Паспорт, стало быть. Дело, сами понимаете, денежное, оно порядок любит.
- Нет у меня паспорта, - сказала Дарья Андреевна.
- Как нет? - удивился было милиционер, но тут же вспомнил, что в деревне паспортов не дают. - Ну, тогда свидетельство о рождении.
- Метрику, что ли?
- Ну да.
Дарья Андреевна отыскала свидетельство, молча подала ему. Милиционер долго рассматривал его, переписал номер, удивился тому, что Дарье Андреевне и всего-то только шестьдесят два года, - выглядела она восьмидесятилетней. Он отдал свидетельство, бережно положил на стол голубую гербовую бумагу, отвинтил колпачок авторучки.
- Вот здесь, сумму прописью.
Дарья Андреевна неловко взяла ручку, посмотрела на то место, куда указывал милиционер, и, не читая бумаги, спросила:
- Чего писать-то?
- Значит, так, - торжественно начал милиционер, словно эти деньги были его личным подарком Дарье Андреевне. - Восемнадцать тысяч…
Дарья Андреевна медленно вывела первую букву на тонких частых линейках, и милиционер с недоумением подумал: "Не поняла, что ли? Как за пятерку расписывается…" И он громко повторил:
- Восемнадцать тысяч…
Дарья Андреевна от его голоса вздрогнула, посмотрела на милиционера:
- Чего кричишь, сынок? Не глухая я.
- Так ведь… чтобы верно написано было, - смешался милиционер. - А то бумага-то больно ответственная.
- Не бойся, грамотная я.
И написала: "Восемнадцать тысяч".
- Семьсот восемьдесят шесть рублей, - продолжал неприязненно диктовать милиционер, обиженный таким равнодушием к внушительной цифре, - тридцать шесть копеек… Копейки цифрами. И распишитесь, пожалуйста.
Дарья Андреевна расписалась. Милиционер взял бумагу, спрятал ее во внутренний карман и для верности заколол его булавкой. И стал выкладывать деньги.
Дарья Андреевна равнодушно смотрела, как громоздятся на столе разноцветные денежные пачки. Милиционер отсчитал копейки, сказал:
- Все. Пересчитайте, пожалуйста.