- Зачем считать-то? - подняла на него пустые глаза Дарья Андреевна. - Чай, верно все.
- Верно-то верно… - Милиционер озадаченно посмотрел на нее. - Да ведь порядок такой. И сумма, опять же, немалая…
Дарья Андреевна вздохнула, повторила:
- Чего считать, верно все. Может, чайку попьете?
- Да нет, спасибо, бабуся, - сказал милиционер. - Поедем, мы ведь на службе.
- Ну, поезжайте, - легко согласилась Дарья Андреевна и, подумав, добавила: - Да и сахару у меня нет.
Милиционер оглядел избу, спросил:
- А где вы деньги держать будете?
- Найду место.
- Здесь опасно, бабуся. Вы на сберкнижку их положите, - сказал милиционер, не сообразив, что в деревне сберкасс не бывает, - а то, не дай бог, ограбят.
- Не ограбят, - равнодушно бросила Дарья Андреевна, вставая. - Никого я не боюсь.
- Все-таки запирайтесь как следует, - говорил милиционер, но Дарья Андреевна уже не слушала его. "Какая-то полоумная, - подумал он, отводя взгляд от денег. - Вот уж правда - дуракам счастье. И зачем ей столько денег? Помирать пора…"
Выезжая из села, шофер, в избе молчавший все время и не сводивший завороженных глаз с денежной кучи, проворчал:
- Хоть бы четунчик старая карга на радостях поставила. А то - сахару у нее нету. Тьфу! - в сердцах сплюнул он.
- Да, скупа старуха, - согласился милиционер. - Могла бы и расщедриться…
И не из-за непоставленной четвертинки было обидно ему, - пить он все равно не стал бы, да и шоферу не позволил бы. Раздражала его нелепость ситуации - зачем этой одинокой, выжившей из ума старухе, которая одной ногой уже в могиле, такие деньги?
А Дарья Андреевна, проводив нежданных гостей, села у стола, тронула рукой деньги. Были они новенькие, незахватанные, туго спеленатые красно-белыми бумажными полосками. Эти полоски о чем-то напомнили Дарье Андреевне, и она силилась вспомнить - о чем? Наконец вспомнила: много-много лет назад, - так давно это было, что она не могла и сообразить, сколько времени прошло с тех пор, - приехал в дом ее сын, - но кто - Геня или Коля? - высыпал на пол кучу денег, оклеенных такими же бумажными полосками. Но зачем тогда нужны были те деньги - этого Дарья Андреевна не могла вспомнить. Ведь для чего-то же нужны они были, если сын привез их сюда и скоро поехал за ними снова, и ездили они потом вдвоем каждый год, оставляя ее здесь одну, пока не утонули в холодном море. Наверно, для чего-то нужны и эти деньги, подумала Дарья Андреевна и стала рассматривать пачки, - толстые, красные, десятирублевые, плотные синие четвертные и совсем тоненькие зелено-коричневые пачки пятидесятирублевок. Думалось трудно, надо было как-то связать эти разноцветные бумажные пачки с жизнью ее сыновей, понять, ради чего погибли они, - не может же быть, чтобы из-за этой кучи ненужного ей бумажного хлама… А если действительно из-за денег погибли они? Тогда должен быть в этих бумажках какой-то смысл, значит нужны они для чего-то большого, важного. Ведь не для того она рожала и воспитывала своих сыновей, чтобы они оставили ей только эти деньги… Нет, что-то здесь не так… И она продолжала сосредоточенно думать, но так и не находила этой необходимой ей связи и расстроилась, подумала про себя: "Совсем из ума выжила, что ли? Такую простую вещь понять не могу…" И решила, что потом еще подумает об этом, а пока решила убрать деньги и открыла обитый железом сундук темного старого дерева. Там уже лежало несколько таких же тысячных пачек, оставшихся от прежней жизни, но Дарье Андреевне почему-то не хотелось смешивать деньги, и для этих, только что полученных, она освободила место в уголке сундука, аккуратно сложила туда пачки, сверху положила семьсот восемьдесят шесть рублей россыпью и тридцать шесть копеек мелочью.
И села за пустой стол, стала думать.
8
Кончилась зима, прошла весна, стало над селом тяжелое жаркое лето. Дождей не было с конца мая, и хлеба стояли низкие, худые. Откуда-то с юга налетали быстрые горячие ветры, свободно раскатывались по ровным полям, вздымая к небу сухую горькую пыль. Солнце густо просаливало рубахи мужиков, выбеливало бабьи косынки, разгоняло с улицы все живое. По ночам стояла тяжелая неподвижная духота, дома топорщились раскрытыми створками окон, молчали даже собаки, утомленные небывалой жарой. По вечерам все жадно припадали к приемникам, слушали сводки погоды, гадали, когда пойдут дожди. Дожди были обещаны уже дважды, но то ли врало радио, то ли иссякали они где-то по пути. Собирались по вечерам черно одетые старухи, раскрывали засаленные Евангелия, нестройно бубнили слабыми голосами:
- Итак, братия, будьте долготерпеливы до пришествия Господня. Вот земледелец ждет драгоценного плода от земли и для него терпит долго, пока получит дождь ранний и поздний. Долготерпите и вы, укрепите сердца ваши; потому что пришествие Господне приближается…
Застав однажды у себя такое сборище, Афанасий Казаков, могучий старик с красивым коричневым лицом, с минуту прислушивался к этому бормотанию и вдруг рявкнул:
- Ах вы, сучки чернохвостые, чего мелете? К долготерпению призываете, на господа надеетесь?! Тут и так с души воротит, а вы еще… А ну, геть отсюда, и чтобы мертвечины этой я больше не слыхал!
- Да ты что, отец, - укоризненно начала его жена, - не гневи бога…
- Вон, мать вашу с вашим богом! - затрясся Афанасий, хватаясь за стул, и старухи, подобрав юбки, кинулись к двери, испуганно крестясь и бормоча под нос:
- Свят, свят, господи…
Злобилась деревня, готовилась к скудной зиме, на ходу перекраивала давно выношенные планы. Начали весной строить крытый ток, а сейчас бросили: денег не хватало. Отказались от двух уже присланных машин - долги и без того намечались немалые. И в домах кроили и так, и эдак, покупали только самое необходимое. По утрам оглядывали синее, жаркое уже небо, тоскливо думали: когда же дождь?
Не было дождей.
И черные старухи пугали друг друга осторожным шепотом:
- Препояштесь вретищем и власяницами, оплакивайте сыновей ваших и болезнуйте; потому что приближается ваша погибель. Послан на вас меч, - и кто отклонит его? Послан на вас огонь, - и кто угасит его? Посланы на вас бедствия, - и кто отвратит их?
И умолкали, заслышав шаги во дворе, воровато прятали истрепанные Евангелия в складках черных необъятных юбок, крестились трясущимися черными руками, слыша злую мужицкую матерщину:
- Свят, свят… Господи, вразуми неразумных, избави нас от погибели, пошли дождь…
А во дворах и на улицах материли и бога, и черта, и душу, и весь белый свет…
Ничего этого не знала, не видела и не слышала Дарья Андреевна. Пустым казался ее дом, слепо глядевший на улицу голубыми бельмами всегда закрытых ставней, запертых изнутри ржавыми железками. Но Дарья Андреевна была в нем, ходила в его сумрачном душном пространстве, спала на неопрятной, никогда не убирающейся постели, не чувствуя дурного запаха своего давно не мытого тела. Из дома она выходила только по самой необходимости - больно ей было смотреть на яркий солнечный свет, черными кругами отражавшийся в ее глазах. Равнодушно смотрела она вокруг, не замечая, как рушится ее долгими годами возводившееся хозяйство. Двор и невскопанный огород заросли желтой травой и буйными лопухами, вода в колодце зацвела, сад безнадежно погибал, вытягивая к горячему небу жалкие ветви с черными остатками съеденных червями листьев. Изгородь еще весной повалилась в трех местах, и соседские коровы беспрепятственно ходили по огороду, терлись боками о покосившуюся баню, теряя бурые клочья шерсти. И живность постепенно пропадала куда-то. Сдохла свинья, по недосмотру Дарьи Андреевны хватившая горячего месива, кур осталось едва ли половина, они почти перестали нестись, бродили по двору голодные, красноглазые, с сухими раскрытыми клювами. Приходила Василенчиха, кормила их, потом шла в дом к Дарье Андреевне, смотрела, как ходит она по избе или лежит на постели, глядя в потолок ничего не видящими глазами. Не окликнешь ее - так и не заметит, был ли кто в доме. Василенчиха спрашивала:
- Болит у тебя что, Дарья?
Дарья Андреевна медленно переводила на нее глаза, слабо качала головой:
- Нет.
- Может, к доктору тебе надо?
- Нет, - тихо отвечала Дарья Андреевна и ждала, когда Василенчиха уйдет.
Однажды Василенчиха, выбросив в уборную околевшую курицу, сказала:
- Давай-ка я заберу у тебя курей, а то передохнут все.
- Забирай, - покорно согласилась Дарья Андреевна, а вечером, войдя в опустевший курятник, никак не могла понять, куда же подевались куры, думала: "Лиса перетаскала, что ли? Так перьев не видать…" Искать не стала и, войдя в дом, тут же забыла о курах.
Навещали ее соседки, приносили молоко, яйца, хлеб, творог, Дарья Андреевна каждый раз совала им красные хрустящие десятки, и ей приходилось напоминать, что деньги она уже давала. Но случалось, что соседки из-за своих хлопот или понадеявшись друг на друга, - не заходили по нескольку дней, и в доме не оставалось ни крошки хлеба. Но и это не могло заставить Дарью Андреевну выйти из дома, да и голода она никогда не чувствовала. Было что есть - ела, нет - и так ладно.
Чаще всего приходила все та же Василенчиха. На грубом ее лице как будто залегла печаль всей деревни, страстное ожидание дождей, злая мужицкая тоска, - было оно сурово, неулыбчиво, строгие глаза смотрели из-под черного платка словно из траурной рамы. Василенчиха молча садилась у порога на лавку, смотрела на Дарью Андреевну, наконец спрашивала:
- Ела нонче?
- Ела, - отвечала Дарья Андреевна, даже если и крошки в рот не брала, потому что никогда не помнила, ела ли она на самом деле. Василенчиха, не обращая внимания на ее ответ, разворачивала принесенную еду, повелительно говорила:
- Садись, ешь.
Дарья Андреевна равнодушно жевала, зная, что так легче всего отделаться от непрошеной гостьи. Василенчиха смотрела на нее, вздыхала, иногда говорила:
- Поплакала бы ты, Даша, легше ведь будет.
Дарья Андреевна отмалчивалась, раза два нехотя бросала:
- Я уж свое отплакала, нечем больше.
- А ты постарайся, поплачь, - уговаривала ее Василенчиха, но Дарья Андреевна только качала головой, молчала. Тогда Василенчиха начинала вспоминать ее давнюю жизнь, ее сыновей, Григория, надеясь на то, что, как и прежде, прошлой еще зимой, Дарья Андреевна расстроится, поплачет вместе с ней. Но и это не помогало - слушала Дарья Андреевна так спокойно, словно не о ней шла речь, не она получала похоронки, не ее сыновья делали то, о чем рассказывала Василенчиха. Да и слышала ли она? Однажды Дарья Андреевна прервала ее рассказ, некстати сказала:
- Помру я, Марья.
- Все умрем, - согласилась с ней Василенчиха, не понимая, почему она вдруг говорит это.
- Все, да в разное время, - Дарья Андреевна оживилась, посмотрела на Василенчиху почти нормальными, осмысленными глазами. - Я - скоро, к зиме, должно быть.
- Чуешь, что ли?
- Чую. К зиме, должно быть, - повторила Дарья Андреевна. - А то и раньше.
- Смертное-то себе приготовила?
- Приготовила. Вон в сундуке лежит. А ключ у меня под подушкой. Ты уж проследи тогда, чтобы все как следует сделали.
- Ладно, не боись, все сделаю, как надо. Деньги тоже там?
- Там.
- Что будешь делать с ними?
- Отложу немного на похороны да на поминки, а остальное разделю тем, кто победнее.
- Это ты хорошо надумала, - одобрила Василенчиха. - Только надо через нотариуса оформить.
- Успеется, время есть еще.
Василенчиха подумала недолго, осторожно предложила:
- Катерине Лифановой надо бы поболе оставить, сын у нее учится, да второго думает отправлять.
- Сделаю, - кивнула Дарья Андреевна.
Помолчали обе, и Василенчиха тяжело поднялась:
- Ну, пойду, надо еще к Пушихе зайти, хворает она что-то. Завтра приду.
И с порога тихо спросила:
- А может, поживешь еще, Даша?
- Зачем? - взглянула на нее Дарья Андреевна.
- Рано ведь… Ты же лет на восемь молодше меня.
- Рано, - вздохнула Дарья Андреевна. - Да только, видать, я свое отжила, чужое живу.
Ушла Василенчиха, а Дарья Андреевна, посидев немного, отыскала листок бумаги, огрызок карандаша и стала прикидывать, кому сколько оставить по завещанию. Она морщила лоб, перечеркивала цифры и со вздохом откладывала карандаш, - нелегко было разделить так, чтобы всем было по справедливости. Она уже несколько раз принималась делать это и все никак не могла довести до конца. Вот и сейчас показалось ей, что кто-то обязательно останется обиженным, и она опять отложила карандаш, подумала: "Успею, до зимы далеко еще".
9
Пошли наконец долгожданные дожди, деревня повеселела - какой-никакой, а урожай будет, без хлеба не останутся. Ну, а без мяса перебьются как-нибудь, не впервой. И к уборочной погода установилась как на заказ - ясная, добрая, словно природа решила вознаградить земледельцев за все неприятности, причиненные сушью. И бабье лето стояло долгое, чистое, сухое.
Оживилась и Дарья Андреевна. Теперь видели ее по вечерам на крыльце своего дома, сидела она во всем черном, смотрела на проходящих мимо односельчан, с ней здоровались, иногда она отвечала, но чаще глядела так, словно не узнавала никого. Пробовали бабы подсаживаться к ней, разговаривать, но Дарья Андреевна молчала или нехотя отговаривалась односложными "да" и "нет".
А однажды зазвала она к себе приезжего инженера, сына Антониды Ковалевой, проводившего здесь свой отпуск. Тот не сразу понял, что именно его зовет Дарья Андреевна, и удивился, что она так приветливо улыбается ему, - давно уже никто на селе не видел ее улыбки.
- Сынок, зайди-ка на минутку. Тебя как зовут-то, не Коля?
- Нет, Сергеем.
- Ну, не взыщи, запамятовала. Зайди, Сережа.
Инженер зашел. Дарья Андреевна усадила его за стол, стала зачем-то расспрашивать, женат ли он, есть ли дети, как их зовут. Инженер, слегка улыбаясь, отвечал, не понимая, с чего такая блажь пришла ей в голову - расспрашивать о его семейных делах, ведь и жену его, и детей Дарья Андреевна знала.
Дарья Андреевна замолчала. Инженер ждал, что будет дальше. Она вытащила откуда-то письмо, подала ему, ткнула пальцем в обратный адрес:
- Сделай милость, сынок, объясни, как мне добраться туда.
- Это на Сахалин, что ли? - удивился инженер.
- Ну да, на Сахалин.
- Далеко, тетя Даша.
- Знаю, что далеко. Да ты расскажи, как ехать туда, я уж как-нибудь доберусь.
- Проще всего - поезжайте в Москву, садитесь на самолет. Один день - и там.
- На самолет? - испугалась Дарья Андреевна. - А поездом нельзя?
- Прямо туда нельзя, это же остров, море кругом. Если не хотите самолетом, поезжайте на поезде до Владивостока, а оттуда на пароходе.
- По морю?
- Ну да, по морю.
- Боюсь я морем-то, - робко посмотрела на него Дарья Андреевна. Инженер развел руками.
- Ну, я не знаю тогда… А только поездом туда нельзя.
- А на самолете долго лететь?
- Да часов двенадцать, наверно.
Дарья Андреевна долго расспрашивала его, нельзя ли как-нибудь по-другому добраться до Сахалина, и инженер, подумав, объяснил, что есть еще только один путь - поехать в Пензу, сесть на поезд, идущий до Хабаровска, а оттуда все равно придется лететь самолетом до Южно-Сахалинска, но всего часа полтора-два.
- А потом как?
- А там поезда должны ходить, - не очень уверенно сказал инженер - название города, обозначенного на конверте, ничего не говорило ему.
- Ну, спасибо тебе, милок, - сказала наконец Дарья Андреевна, решив про себя, что так и поедет, и попросила: - Сделай еще милость, запиши на бумажке, а то забуду.
Инженер записал, попрощался и ушел.
Об этом разговоре в тот же вечер узнала Василенчиха, - Антонида, выслушав сына, тут же кинулась к ней, - и, мучаясь одышкой, побрела к Дарье Андреевне. Чуть не упала на пороге, плюхнулась на лавку, попросила хриплым свистящим шепотом:
- Дай водицы испить.
И, отдышавшись, строго спросила:
- Ты чего это удумала, девка?
- А чего? - не поняла ее Дарья Андреевна.
- Куда ехать-то собралась?
- К сыновьям.
- Ты что, совсем рехнулась, старая? - возвысила голос Василенчиха. - Кто ждет-то тебя на этом Сахалине? Ведь там и могил-то их нет!
- А тут что есть? - прямо посмотрела на нее Дарья Андреевна. - Одни стены голые? - повела она головой. - Хватит, досыта уже нагляделась.
Заплакала Василенчиха.
- Господи, и куда тебя несет? Помрешь ведь там, и похоронить-то по-человечески некому будет, зароют где-нибудь как собаку.
- Ничего, мир не без добрых людей, - уверенно ответила Дарья Андреевна. - Похоронят где-нибудь, земля всех примет. Да и не все ли едино, где гнить?
Василенчиха еще долго отговаривала ее, пугала трудностями дальней дороги, неустроенностью житья на новом месте, - на все это Дарья Андреевна упрямо отвечала, что найдутся добрые люди, помогут. Да и не жить она туда едет, а умереть рядом с сыновьями…
- Да ведь никого там нет, как одна будешь? - плакалась Василенчиха, и Дарья Андреевна рассердилась:
- Чего заладила - одна да одна? Не на пустое место еду, к сыновьям родным.
Василенчиха охнула.
- Господи, совсем из ума выжила… Да ведь нет их там!
- Как это нет? - строго посмотрела на нее Дарья Андреевна. - Это не я, а ты из ума выжила. Сколько лет там жили - аль памяти о них не осталось? Затем и еду - перед смертью поговорить о них, людей порасспрашивать… А здесь что - так и будем друг дружке плакаться?
- Далеко ведь, Дарья…
- Что ж с того, что далеко? - рассудительно сказала Дарья Андреевна. - Они вон каждый год туда ездили - неужто я один раз не доберусь?
- Да ты ж сроду никуда не ездила, не знаешь ничего, - пробовала убедить ее Василенчиха. - Обидит дорогой кто-нибудь аль заболеешь…
Дарья Андреевна рассердилась снова.
- Не дело говоришь, Ивановна. Кто меня, старого человека, обидит? Или думаешь, что одна ты добрая, а остальные - ай нелюди?
- Ну, езжай, бог с тобой, - сдалась Василенчиха.
10
Уезжала Дарья Андреевна погожим сентябрьским утром.
С легким сердцем вышла она из пустого дома с заколоченными уже окнами, и на ее глазах сосед забил дверь косым дощатым крестом.
Провожала ее Василенчиха. Дарья Андреевна сказала ей, кивая на дом:
- Если кто приедет и жить будет негде - пусти, чего ему зря стоять.
- Ладно… А то, может, вернешься еще?
- Да нет уж, - вздохнула Дарья Андреевна.
- Землицы-то на могилку взяла себе?
- Взяла.
- А смертное?
- Взяла, взяла, - нетерпеливо сказала Дарья Андреевна, вглядываясь в дальний конец улицы - не едет ли машина. И когда машина вывернулась из-за угла, запылила, заблестела на солнце стеклами, Дарья Андреевна светлыми сухими глазами огляделась кругом, низко поклонилась остающемуся дому и, выпрямившись, отвесила такой же поклон Василенчихе.
- Прощай, Марья, не поминай лихом.
- Прости и ты, Христос с тобой, - согнулась в пояснице Василенчиха, уронив две крупных слезы, темными дождинками ударившихся в светлую сухую пыль.
Уехала Дарья Андреевна.