А через два или три дня, проснувшись на рассвете, он увидел за окном темное лохматое небо, услышал мелкую скрипучую дробь дождя по крыше и рядом - дыхание спящей Веры, стал разглядывать ее лицо с припухшими веками и сеткой чуть видимых, тоненьких морщинок под глазами, - и вдруг подумал, что знает об этой женщине разве что чуть-чуть больше, чем о первой встречной, не знает даже, добрая она или злая, двадцать шесть лет ее жизни для него - сплошная загадка, и хотя можно было предположить, что ничего необычного в этой неизвестной ему жизни не было, но сам факт, что он так мало знает о ней, почему-то поразил его. Василий стал вспоминать других женщин, которые были у него - и увидел, что остались они в его памяти какими-то бледными пятнами, лица некоторых совсем уже забылись, случайно встретишь на улице - наверняка не узнаешь… Все, кроме Тани. Но думать о Тане ему не хотелось, - и вдруг он задал себе совсем уж неожиданный вопрос: а для чего нужны были ему все эти женщины? Для чего нужна Вера? Через неделю она уедет и тут же забудет о нем, в Казани у нее наверняка будет кто-то другой, потом выйдет за кого-нибудь замуж, - и точно так же при встрече вряд ли узнает его, если такая встреча когда-нибудь и случится. Да никакой встречи и не будет, это уж точно… Тогда зачем он ей? Поразвлечься, покутить, побольше урвать от короткого отпуска, прежде чем вернуться к опостылевшей работе? Как ни крути, а больше вроде бы ни для чего он ей и не нужен… Да, Вася, небогато живешь, - спокойно, как не о себе, подумал он, встал зачем-то и начал одеваться. Зашевелилась и Вера, чуть приоткрыла один глаз и капризно протянула:
- Ну, Вась, что встал, рано же еще…
И словно невзначай до половины откинула одеяло, показывая свое крепкое, красивое тело. Василий отвернулся, пробурчал:
- Спи.
Вера обиделась, демонстративно повернулась к нему спиной, а он вышел на веранду, закурил и подумал о том, что впереди длинный тоскливый день, который надо как-то убить.
После завтрака стали думать, куда пойти, - и оказалось, что идти решительно некуда: в кино были вчера, танцы - вечером, да и то если дождь кончится. Василий вспомнил, как Таня говорила, что недалеко отсюда есть какой-то древний монастырь - туда съездить, что ли? Сказал об этом Вере, но та капризно вытянула губы:
- Ну вот еще, какие-то камни смотреть… И дождь идет.
И Василий легко согласился, что ехать не стоит.
Прошлись по набережной, но холодно было, и скоро повернули обратно. Серое море лениво билось о пляжи, оставляя на гальке клочья грязной пены. Василию казалось, что более скучного и противного дня у него в жизни не было. Когда проходили мимо библиотеки, он коротко бросил Вере:
- Давай зайдем.
И, не слушая ее возражений, по шатким скрипучим ступенькам взобрался на крыльцо библиотеки, протиснулся в неширокую дверь. Вера все же вошла следом, расстегнула мокрую шуршащую болонью, выставила высокую грудь, обтянутую ярким свитером, и брезгливо оглядела стенды с журналами, худенькую очкастую девчонку с тонкими детскими пальцами, измазанными чернилами.
- Слушаю вас, - строго сказала очкастенькая, привычно взяв ручку наизготовку.
- Почитать бы что-нибудь, - нерешительно сказал Василий.
- Записаны?
- Нет.
- Три рубля в залог.
Василий выложил трешку, ответил на допрос очкастенькой, и та воинственно спросила, метнув на Веру уничтожающий взгляд:
- Что вы хотите почитать?
- Так… что-нибудь.
- Выбирайте, - кивнула она на стопку замурзанных книг.
Василий стал смотреть. Все книги были почему-то про шпионов, почти все уже читанные им, и он спросил:
- А еще есть что-нибудь?
- Про шпионов ничего больше нет, - небрежно бросила очкастенькая, упорно разглядывая что-то в толстой, очень новой книге с блестящими страницами.
- А что, у меня на лбу написано, что мне надо про шпионов? - вдруг зло спросил Василий.
Очкастенькая удивленно подняла голову и как будто смешалась, нерешительно сказала:
- Ну, если вы сами не знаете, что вам нужно… Можете пройти, посмотреть на полках.
Василий покосился на узкие щели между полками, угрюмо пробасил:
- Пройти-то можно, да выйти как…
- Что? - не поняла очкастенькая.
- Ничего.
Очкастенькая обиженно передернула плечами и снова уткнулась в книгу. Василий стал думать, какую книгу попросить, но ничего не приходило в голову. Стал вспоминать, что читала Таня, - и из этого ничего не вышло. Наконец вспомнилась одна фамилия - Достоевский, и он решительно сказал:
- Дайте Достоевского.
- Что именно? - неприязненно спросила очкастенькая.
- Все равно.
Она сходила куда-то в угол и принесла книгу.
- Вот, только "Преступление и наказание".
- Давайте.
Молча пошли домой. Вера отчужденно тянулась чуть сзади, Василий не обращал на нее внимания - покуксится и перестанет. Дома, не раздеваясь, он лег на кровать и стал читать. Вера послонялась по комнате, нерешительно постояла перед ним и села на кровать, капризным тоном десятилетней девочки протянула:
- Ну Ва-ась…
Он отложил книгу, поднял глаза, Вера наклонилась к нему, и Василий обнял ее - только потому, что не хотелось обижать женщину.
Кое-как дотянули до вечера, изнывая от скуки. Читать Вера ему не дала, затеяла какой-то пустой разговор, - слушать ее было невыносимо скучно. Дождь так и не кончился, оставалось одно - идти в ресторан. "Напиться, что ли?" - вяло подумал Василий, усаживаясь за столик. Заказал бутылку коньяку, выпил рюмку - и долго не притрагивался к бутылке: пить почему-то не хотелось. Вера оживилась, поглядывала по сторонам, ловила взгляды мужчин - и Василий подумал, что она с легкостью может променять его почти на любого, кто как следует поманит ее. А если из-за нее он подерется с кем-нибудь или хотя бы немного поскандалит - она будет только довольна. И с неожиданной неприязнью он спросил ее:
- Слушай, а чего ты замуж не выходишь?
Вера удивленно взглянула на него.
- Вот еще, была нужда… Успею с пеленками навозиться.
- А вдруг не успеешь?
- С чего бы это? - не поняла Вера.
- Тебе же не семнадцать лет.
- Не волнуйся, в старых девах не останусь.
- А я и не волнуюсь.
Вера горделиво повела плечами.
- Вот уж для меня не забота - замуж выскочить. Стоит только пальцем поманить - любой побежит. А пока не горит - погуляю еще.
- Ну, погуляй, - усмехнулся Василий.
Бутылку, с помощью Веры, он все-таки допил, к концу вечера даже как будто немного опьянел, но когда вышли на улицу, холодный дождливый ветер тут же выбил весь хмель. Вера повисла на его руке, и они быстро пошли по пустой темной улице. И опять им овладела скука. Скучно было возвращаться в неприветливую сырую комнату, ложиться с Верой в постель, отвечать на ее словно на всю жизнь заученные ласки.
Это ощущение неистребимой скуки не оставляло его все дни, остававшиеся до отъезда Веры. И он почти обрадовался, когда она уехала. Последние часы перед ее отлетом были особенно длинными. Говорить им было совершенно не о чем, и они были не нужны друг другу. И у обоих на прощанье не нашлось друг для друга ни одного теплого слова.
С неделю Василий прожил словно в каком-то полусне. Над морем и узким длинным городом все время висела низкая густая тьма облаков, оттуда, почти не переставая, сыпался дождь, даже днем было по-вечернему сумрачно. От такой погоды Василия неудержимо клонило в сон, и он, не сопротивляясь, помногу спал. Просыпался всегда с тяжелой, глухо гудевшей головой, смотрел в потолок, ни о чем не думая, - думать как будто совсем было не о чем. И хотя от долгого лежания ныли бока, вставать ему не хотелось, - да и зачем? Даже голода не чувствовалось, хотя ел он раз в сутки, в ресторане. И на выпивку почему-то тоже не тянуло, вполне хватало двух рюмок, которые он выпивал только для того, чтобы поесть как следует.
Однажды подумалось, что надо бы куда-то уехать, - хотя бы в Ялту, что ли… И тут же отказался от этой мысли - что толку? И там будет такая же убогая комнатенка, найдется - при желании - какая-нибудь Люба или Маня, с которой все будет в точности так же, как с Верой и со всеми другими. Второй Тани для него уже не найдется… Но и о Тане вспомнилось уже почти спокойно, без прежней саднящей обиды. А ехать куда-то работать тоже было незачем - денег у него оставалось еще много.
Из этого одуряющего оцепенения Василия вывел его день рождения. Он совсем забыл о нем и вспомнил только под вечер, проглядывая газету и обратив внимание на число. "Вот елки-моталки, - ругнулся про себя Василий. - Все-таки - тридцать два года…" Он недолго подумал над этой цифрой, пытаясь понять, много это или мало. Получалось вроде бы ни то ни се - до старости далеко еще, но и салагой его не назовешь.
Он решил как-то отметить этот день, приоделся, зашел в парикмахерскую поправить бороду. Разглядывая себя в зеркале, он подумал, что выглядит явно старше своих тридцати двух - из-за бороды, что ли? Да нет, не только из-за нее, хотя седых волос в ее угольной черноте и на висках поприбавилось. Седеть он начал лет шесть назад, но все говорили, что это идет ему и совсем не старит. А сейчас лицо было одутловатое, какое-то серое, нездоровое, глаза припухли, глядели мутно, - с пересыпу, наверно. "К черту это спанье", - решил Василий.
Он пошел в "Гагрипшу", заказал основательный ужин, закуски, но и половины не съел за весь вечер. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь подсел к нему, но ресторан не был заполнен и на четверть, свободных столиков сколько угодно, и в конце концов он оказался один на всем ряду. А когда уходил, в ресторане, кроме официанток, никого не было.
Дорогой ему вдруг представилось, что день рождения можно было бы встретить не в пустой холодной "Гагрипше", а где-нибудь в своем доме, вместе с Таней и сыном. Представилось всего на какие-то секунды, но так разительно различались эти две картины, - только что закончившееся ресторанное застолье в одиночку и воображаемое сиденье за столом вместе с Таней и Олежком на коленях, - что Василию стало как-то жалко себя. Давно уже понимал он, что Таня кругом была права, когда говорила о невозможности их совместной жизни, понимал и то, что, не будь сына, и к ней он относился бы по-другому, забылось бы уже все. И вдруг, как только вспомнил он об Олежке, больно резанула неожиданная мысль: а что, если и еще где-нибудь есть у него ребенок? Его даже потом прошибло. А ведь очень даже может быть такое - много с кем он встречался за эти годы. Что, если сейчас какая-нибудь бедолага в одиночку мается с его сыном или дочерью, - и что скажет ему об отце, когда тот спросит о нем? Мол, знать не знаю, где он, и ты никогда не узнаешь? Вот оно, Вася, как может повернуться… Сам рос безотцовщиной и сам же плодишь ее… Ну ладно, у Олега пока формально отец есть - да и то, надолго ли? Говорила же Татьяна, что ему жить осталось лет пять, самое большее, а два года с тех пор уже прошло… Так что и Олегу несладко придется, а без отца мальчишке ой как плохо, по себе должен знать… Будь у тебя отец - наверняка бы и учиться заставил, и с воришками ты не связался бы, и в колонию не попал бы, да и вообще - совсем другая жизнь была бы… Ну, Олежку Татьяна, конечно, воспитает, - а если и в самом деле еще где-нибудь твое семя в рост пошло? Раньше почему-то и не думал об этом. А ведь не больно много и ума-то надо, чтобы додуматься до этого. Видать, верно Татьяна говорила, - думать не умеешь, привык, что всегда за тебя думальщики находятся. Хоть и большой ты, Вася, а дурной, наверно… А пора бы за ум браться, тридцать третий уже… Как бы и в самом деле у разбитого корыта не оказаться…
Прежде чем зайти в свою комнату, он постучался к хозяйке и сказал, что завтра уезжает. Хозяйка явно расстроилась, - где теперь найдешь постояльцев? - и он дал ей вдвое больше того, что причиталось с него. Потом зашел в свою комнату, зажег свет и собрал вещи. Ушло на это всего пятнадцать минут, и он не знал, что делать дальше. Лег на кровать и стал читать.
К утру он закончил книгу, отложил ее и подумал: "Ничего, лихо закручено… Только чего это он, чудак, сам признался? Хотя - все равно этот Порфирий арестовал бы его".
Василий улетел в Москву и пробыл там два дня, раздумывая, куда двинуться дальше. И решил полететь на Сахалин, где был три года назад. Куда ехать, ему было в общем-то все равно. Просто на Сахалине наверняка легче разыскать кого-нибудь из старых дружков, чтобы не мыкаться одному.
И действительно, в Невельске он сразу наткнулся на Петра Довганя, с которым проплавал когда-то сезон на СРТ. С ним он вскоре и ушел в плавание.
7
Новый год встречали между двумя заметами. До этого они две недели гонялись за рыбой, хватали "пустырей" и наконец прочно стали на косяк и начали заливаться селедкой. И тут уж не до Нового года было. Только и успели, что сойтись на полчаса и, не снимая заледеневших, колом стоящих роб, пропустить по сто грамм. И снова полезли на палубу.
По палубе метался ветер, сек лица стальной крупой и ледяными брызгами. В свете прожекторов белым огнем сверкали обледеневшие снасти, и Василий подумал, что пора бы и обколоться, иначе можно и в ящик сыграть. Такое, хоть и очень редко, но случалось, - надстройка, обрастая льдом, отяжелевала настолько, что траулеры на хорошей волне переворачивались. Но думать об этом было некогда - пришлось браться за работу. Да и не его это в конце концов забота, пусть комсостав думает, ему это по штату положено.
Через двое суток они нагрузились рыбой под завязку, обкололись и отправились спать. Потом снова обкалывались и снова спали.
Ждали перегрузчика, бездельно болтались на волнах.
Василию вдруг все опостылело, муторно было глядеть на унылое, безнадежно холодное море, на до тошноты знакомые лица, слышать их слова, - тоже, казалось, знакомые с пеленок, - и делать тяжелую работу, неожиданно потерявшую всякий смысл. Ну, сдадут они рыбу, еще наловят, еще сдадут, месяца через два вернутся в порт, получит он свои три-четыре тысячи, - а на кой, собственно, черт они нужны ему? Опять куда-то в теплые края, опять какая-нибудь Верка под боком, и - как телок на привязи, а веревка - эти самые убывающие тысячи? И что, опять все сначала?
В такую невеселую минуту сцепился он с штурманом. Была у того гнусная привычка - ходить по сейнеру как в собственном доме, где места невпроворот, а все живущие в нем - его слуги, - расступись, хозяин идет. Василий - не расступился да так саданул штурмана плечом, что тот чуть через леер не сыграл, изумленно выставился на него зрачками:
- Ты что?
- А - ходи ладом, не в тещином доме! - рявкнул Василий.
- Ах ты… - раскатился было матюками штурман, но Василий, надвинувшись на него, понизил голос:
- Ты чего пасть разеваешь, начальничек? Тебя разговаривать с людьми не учили?
Начальничек сузил глаза, деловито пообещал:
- Ну, смотри, Макаренков, ты у меня попрыгаешь.
- А вот это видал? - Василий сложил дулю и сунул под нос отшатнувшемуся штурману. - Топай, куда шел.
Штурман молчком убрался. А Василий, зло сомкнув губы, направился к капитану, угрюмо сказал:
- Давай проси мне замену, кэп.
- Ты что? - уставился на него капитан. Василий был одним из самых крепких и надежных моряков, да и время сейчас шло денежное, и капитан не мог понять, с чего это Василию взбрело в голову списываться с судна.
- Ничего. Списываюсь с твоей посудины.
- Иди-ка проспись, потом поговорим.
- Нечего мне просыпаться, - повысил голос Василий. - Хватит, наработался. А держать меня ты не имеешь права - я свои законные сто двадцать суток отплавал.
- Да постой ты, чудак-человек, - попытался успокоить его капитан, но Василий уже взялся за ручку двери и зло бросил:
- Нечего мне стоять, как сказал - так и будет.
И при первой же оказии Василий вернулся в Невельск.
Стояла холодная сумрачная весна, обещавшая такое же неласковое лето. В ожидании окончательного расчета Василий поселился в общежитии рыбаков вместе с Николаем Фоменковым - русым голубоглазым человеком со шрамом на левой щеке. Василий узнал всю нехитрую биографию нового знакомца. Из сорока своих лет Николай больше двадцати проплавал едва ли не во всех морях, не было у него никого и ничего, кроме чемодана с самой необходимой одеждой, - и никогда уже ничего больше не будет, как понял Василий, понаблюдав за ним. Николай был человеком конченым - в чем и сам довольно спокойно признался Василию. За два-три месяца он пропивал все, что удавалось заработать за рейс, и когда деньги кончались, снова уходил в плавание. История его была самая обычная, Василий знал таких десятки, - да и его-то жизнь многим ли отличается от Николаевой?
…Среди ночи Василий услышал, как Николай откашливается, встает, жадно пьет воду прямо из графина. Василий потянулся за папиросами, нашарил спички.
- Не спишь? - хрипло спросил Николай.
- Нет.
- Тогда я свет зажгу.
- Зажигай.
Николай, избегая глядеть на него, стянул с себя плащ, свитер, бросил все в угол и сел за стол в одной майке, выставив синие, обезображенные сплошной татуировкой руки.
- Черт, ничего не помню… Как я попал сюда?
- Я тебя привел.
- А-а… Костюма при мне не было?
- Какого костюма?
- В магазине купил.
- Ничего не было.
- Значит, свистнул кто-то, - без особого сожаления сказал Николай.
- Хороший?
Николай наморщил лоб, вспоминая.
- Кажется, сто сорок отвалил.
- Деньги-то целы?
- Целы.
Василий, внимательно разглядывая его, спросил:
- А ты лечиться не пробовал?
- Пробовал. Всяко лечили - и гипнозом, и травами поили, и антабусом накачивали - все без толку.
- Да-а, - только и сказал Василий и подумал: "Менять надо жизнь, Вася, менять…"
Да, жизнь надо было менять, - это Василий чувствовал давно, еще с прошлогодней встречи с Таней. И не в Тане тут было дело, не ради нее собирался он ломать себя. Вспоминалось о ней спокойно, часто как-то механически, - только потому, что нельзя было отделить ее от Олега. А вот мысль о сыне каждый раз больно царапала его, помнил он его так хорошо, словно видел вчера, - темные любопытные глаза, редкие волосики на голове, странное ощущение шелкового прикосновения крохотной ручонки. И то, что он никогда уже не увидит его, своего родного сына, - разве что мимоходом, тайком, незваным залетным гостем, - что не ему, Василию, а кому-то другому говорит он сейчас "папа", - в иные минуты казалось Василию дикой, ни с чем не сообразной несправедливостью, и глухая злоба на Таню, на себя, вообще - на жизнь охватывала его… Но он тут же брал себя в руки, понимая, что злостью не поможешь, что винить, кроме себя, некого, и злые эти минуты лишний раз убеждали его, что жизнь свою надо как-то менять… Надо-то надо, но как? Что сейчас-то вот, как получит деньги, делать? Ехать на материк? А что - и кто - там ждет его?
На простой этот вопрос ответа не находилось.
На материк он не поехал. Но и в Невельске делать было нечего, и Василий отправился в Южный, решил пожить пока там, осмотреться, подумать. Нашел комнату на окраине, с неделю отсыпался, сбрасывал с себя усталость, накопившуюся за четыре месяца плавания.