Беклемешев совсем сник. Его нижняя челюсть отвисла, обнажив широкую щербину в ряду зубов.
Петр Егорович вставал медленно, венский стул под ним сухо заскрипел. А когда встал и расправил плечи, то еще раз оглядел запущенную комнату неряшливого холостяка.
- А насчет депутатов и рабочего класса ты, Беклемешев, хорошенько подумай… Не погань два этих святых слова, хотя и причисляешь себя к рабочему классу.
- А кто же я, по-вашему? - Беклемешев порывисто поднял взъерошенную голову и резко выбросил перед собой во многих местах сбитые, натруженные руки, на ладонях и пальцах которых виднелись застарелые мозоли и ссадины. - Или вы считаете, товарищ депутат, что этими руками я на червонцах расписываюсь? Так, по-вашему?! - Последние слова он произнес почти с визгом, словно его обидели в самом святом.
Глядя в упор на Беклемешева, Петр Егорович говорил спокойно, но это спокойствие ему стоило душевных усилий: как представитель власти он не имел права дать волю своему гневу, который поднимался в нем и просился вырваться наружу.
- С рабочим классом, Беклемешев, вас роднят только руки. Всем остальным - душой, совестью - вы еще не доросли до рабочего класса. Пока вы всего-навсего хулиган и вымогатель.
- Что?! - снова взвизгнул Беклемешев.
- Что слышали. Справлялся я о вас в ЖЭКе. И туда идут на вас жалобы. Говорят, что вот этой самой рукой в мозолях и ссадинах, которой вы только что махали передо мной, за пятиминутную бесплатную работу вы сдираете с жильцов своего дома по полтиннику, а то и по рублю. А вымогательством, плутовством и нищенством рабочий класс никогда не занимался. - Петр Егорович замолк и, высоко подняв голову, на минуту задумался, словно неожиданно вспомнил что-то очень важное, главное. - Я знаю, что такое рабочий класс.
- Это еще нужно доказать… Наговорить на человека можно черт те что…
- Оправдываться будете на суде. Сегодня у нас всего-навсего беседа. Понятно?
- Понятно, - подавленно ответил Беклемешев.
Петр Егорович достал из карманчика жилета круглые серебряные часы, со щелком открыл крышку, посмотрел время и снова опустил часы в карман.
- Вот так, Беклемешев. Теперь мне все ясно. Все видел своими глазами и все слышал. Квартиру эту вам, молодой человек, придется оставить. Для вас будет лучше, если вы сами, по собственному желанию, подадите заявление об увольнении с работы и добровольно покинете Москву. И подобру-поздорову уедете в свою деревню, где, как вы утверждаете, некоторые люди умеют гнать эту заразу. Если же вы этого не сделаете сами, - в словах Петра Егоровича прозвучали грозные нотки, - я постараюсь своим авторитетом депутата судом выселить вас из Москвы, а за самогоноварение и систематическое оскорбление и издевательство над старыми и уважаемыми гражданами, с которыми вы проживаете в одной квартире, привлечь вас к уголовной ответственности. Вам теперь ясно, зачем я к вам пришел?
- Ясно, - дрогнувшим голосом ответил Беклемешев и зачем-то принялся поспешно застегивать верхнюю пуговицу нейлоновой рубашки. Пальцы его рук дрожали. - Только это нужно… доказать… - Он еще пробовал увернуться.
- Повторяю: я сам все слышал своими ушами. И видел. Мне поверят. Есть и заявления ваших соседей. Советую вам собрать вещички и приготовиться к отъезду. Отсюда вот прямо сейчас я еду к начальнику вашего отделения милиции и пишу ему официальное депутатское письмо.
Последние слова Петра Егоровича, его упоминание о начальнике отделения милиции окончательно сразили растерявшегося Беклемешева.
- Теперь вы поняли, что вам нужно сделать? - грозно и почти брезгливо бросил из открытых дверей Петр Егорович.
- Понял…
Покидая квартиру трех одиноких людей, Каретников зашел к Анастасии Артемовне. По ее глазам и по глазам Казимирского он понял, что через полуоткрытую дверь они слышали весь разговор его с Беклемешевым.
- Петр Егорович, голубчик, уж не знаем, как вас благодарить!.. Вы так с ним говорили, так говорили!.. - причитала Анастасия Артемовна, пододвигая Каретникову стул. Руки ее тряслись от волнения.
- Уверяю вас, товарищ депутат, он найдет какую-нибудь лазейку. Вот посмотрите… - с придыханием, боязливо озираясь на дверь, проговорил Казимирский.
- Думаю, что не найдет.
- Вы не знаете нашего Беклемешева… - с мольбой в голосе проговорил Казимирский. - Они, эти деревенские парни, очень изворотливые. Из одного ЖЭКа он завтра же перекочует в другой ЖЭК Москвы и снова преспокойненько получит по лимиту столичную прописку. Москва - это же ведь целое государство!..
- Учтем и это. Будем ставить вопрос перед городской милицией. А сейчас, - Каретников посмотрел на часы, - мне нужно торопиться в исполком. Собирался пробыть у вас пятнадцать - двадцать минут, а засиделся больше часа.
Казимирский и Анастасия Артемовна Сыромятникова проводили своего депутата до самого лифта, который только что отремонтировали.
- Дорогой Петр Егорович, скажите, пожалуйста, увидим мы с Михаилом Никандровичем свет и покой в своей квартире или нет? - запричитала Анастасия Артемовна, когда за Каретниковым захлопнулась дверка лифта.
- Увидите! Обязательно увидите. Сделаю все, чтобы выселить этого негодяя не только из вашей квартиры, но и из Москвы. - Последние слова Петр Егорович произнес уже тогда, когда лифт тронулся и понес его вниз.
День сегодняшний у него загружен до отказа. Нужно успеть в райисполком по депутатским делам, а вечером заглянуть к ребятам в общежитие.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Как и условились по телефону, они встретились в парке Сокольники, в летнем павильоне "Кафе-мороженое". Капитолина Алексеевна пришла на пять минут раньше назначенного времени и села за свободный столик, стоявший на отдалении под легкой, ажурной крышей павильона.
Она волновалась. Кораблинова она не видела около двадцати лет. Последний раз они встретились случайно в Малом театре, на премьере спектакля, поставленного другом Кораблинова Борисом Алмазовым.
Встретились во время антракта, когда после третьего звонка в фойе уже начали тушить свет и задержавшаяся в буфете публика торопилась занять свои места.
Как сквозь туман, вспомнила Капитолина Алексеевна Кораблинова, внезапно выросшего перед ней… От неожиданности и радости он развел руками и воскликнул: "Капелька!.. Ты ли это?!" - но тут же несколько растерялся, увидев поравнявшегося с Капитолиной Алексеевной высокого, представительного мужчину с множеством орденских планок и Звездой Героя Советского Союза на черном пиджаке. Он сразу узнал в нем своего старого соперника, генерала авиации, теперь мужа Капитолины Алексеевны.
Как-то скомканно, на ходу, она познакомила мужа с Кораблиновым, взаимно извинились, подгоняемые предупреждениями билетеров, что-то невразумительно промямлили о том, что хорошо бы встретиться специально, семьями… И разошлись в разные двери партера.
А когда кончился спектакль, то в суматохе гардероба Капитолина Алексеевна так и не увидела возвышающуюся над остальными голову Кораблинова. Решила, что он прошел за кулисы поздравить Алмазова и артистов… А там, глядишь, друзья задержались на традиционный премьерный банкет.
К столику подошел официант и положил перед Капитолиной Алексеевной меню.
- Вы одни?
- Нет, я жду товарища.
Кораблинов подошел к столику, за которым сидела Капитолина Алексеевна, с той стороны, откуда она его совсем не ожидала. Она даже вздрогнула и испугалась, когда кто-то, бесшумно подойдя сзади, закрыл ей ладонями глаза и крепко прижал к себе ее голову.
- Сережа! - вскрикнула Капитолина Алексеевна и с силой разомкнула большие кисти рук Кораблинова.
Встрече были рады оба. Первые минуты разговор не клеился, оба были под впечатлением перемен в облике каждого: оба постарели, на лицах у обоих залегли морщины, в волосах буйствовала седина…
- Время, Капелька, к тебе великодушно… Ты почти не изменилась.
- Если не считать, что подо мной трещат стулья, - попыталась пошутить Капитолина Алексеевна, вглядываясь в лицо Кораблинова. - А ты, Сергей, чем старше, тем становишься бронзовей. Даже ярче, чем в молодости. Тебя и седина красит.
Поудобнее усаживаясь в скрипучем плетеном кресле, Кораблинов вздохнул.
- Раньше все это нужно было бы замечать, Капелька. Не разглядела ты в свое время Сережку Кораблинова. Куда мне было тогда, оборванцу, тягаться с асом Лисагоровым… От одного шума в газетах могла голова пойти кругом.
- Не нужно об этом, - грустно сказала Капитолина Алексеевна и кивком головы подозвала официанта.
Подошел официант, и Кораблинов заказал мороженое "Ассорти", черный кофе и два бокала шампанского.
Незаметно переметнулись в разговоре на годы юности. Вспомнили старых друзей, одни из которых погибли на войне, Другие стали известными и знаменитыми, третьи как-то незаметно и бесследно исчезли из доля зрения…
Когда же Капитолина Алексеевна спросила о делах в кинематографе, Кораблинов поморщился.
- Не нужно, Капелька… Не сыпь соль на раны. Так, как работали когда-то Сергей Эйзенштейн, Пудовкин, братья Васильевы и Довженко, сейчас уж мало кто работает. Вал, план, план, вал…
- А как дела на театре? - спросила Капитолина Алексеевна.
- На театре сейчас свои трудности и свои сложности, которых не было двадцать лет назад.
- Какие? - спросила Капитолина Алексеевна, а сама подумала: не пора ли переходить к разговору о том, во имя чего она встретилась с Кораблиновым?
- Во-первых, не по дням, а по часам у театра на глазах растет богатырь-соперник по имени… Не Илья Муромец, а телевидение.
- А во-вторых?
- А во-вторых, если двадцать лет назад на "Мосфильме" в год выходило всего шесть - восемь кинолент, то теперь "Мосфильм" ежегодно выдает на-гора двадцать пять - тридцать картин. Число кинотеатров в стране растет в геометрической прогрессии. Вот ты теперь и подсчитай, сколько зрелищных конкурентов у театра.
- И в этом вся беда?
- К сожалению, беда театра не только в этом.
- А в чем же еще?
- Ты, наверное, помнишь, как несколько лет назад наша пресса обрушилась на буржуазные издательства за то, что "Анну Каренину" и "Войну и мир" в своих переводах они адаптируют до карманных изданий? Вместо гениальной толстовской эпопеи с ее философией, экономическим анализом феодального общества, с шедеврами-пейзажами России, они выбрасывают на книжный рынок своего рода микробестселлеры, в которых герои целуются, мужья изменяют женам, а жены - мужьям, скачут на лошадях и пьют вино…
- С этими издательствами нужно судиться!.. - почти воскликнула Капитолина Алексеевна. - Это же бандитизм!
Кораблинов резко откинулся на спинку плетеного кресла, которое под ним заскрипело на многие голоса.
- Это же возмутительно!.. - негодовала Капитолина Алексеевна. - Только я не вижу, какая может быть связь между буржуазными издателями и нашими театрами?
- Связи нет, есть общность в приемах.
- Ничего не понимаю!..
- В некоторых наших, даже ведущих, столичных театрах с произведениями классиков русской и мировой литературы стали обращаться так же непочтительно, как буржуазные издатели обращаются с "Войной и миром" Льва Толстого.
- И как они это делают, если не секрет? - спросила Капитолина Алексеевна, видя, что вопрос этот по-настоящему и глубоко волнует Кораблинова.
- Очень просто: делают из пьесы Толстого, Чехова или Горького усеченный вариант, произвольно сокращают его чуть ли не наполовину и в двух актах вместо четырех прогоняют его за три часа сценического времени. И о’кэй!.. Дешево и сердито! Произвол режиссерский полный. Даже не утверждают свой вариант в вышестоящих инстанциях!
Кораблинов отхлебнул кофе и поставил чашку на стол.
- И чем же эти режиссеры объясняют свой произвол?
- Все тем же правом на творческий поиск.
- Да… дела, - протяжно сказала Капитолина Алексеевна и отодвинула в сторону пустую вазочку из-под мороженого.
- Это еще что! - оживился Кораблинов, видя, что его возмущение передалось и Капитолине Алексеевне. - А вот ты послушай, как полгода назад я посмотрел в одном городе премьеру пьесы "На дне". После этого спектакля я на целую неделю потерял сон.
- Ты меня просто удивил, Сергей… Оказывается, у вас на Шипке не все спокойно?
- Старейший русский театр, со своей историей, со своими традициями, сама Комиссаржевская когда-то блистала в труппе этого театра… И что же ты думаешь?! Я с трудом отсидел один акт и дальше не мог. Моему возмущению и раздражению не было границ. В Москве до этого вероломства не дошли даже самые отчаянные модернисты.
- Господи, что это еще они там учудили?
- Роль Луки исполнял народный артист Строгов. Ростом с Петра Первого, голос с тембром Левитана. Раньше я видел Строгова в роли Егора Булычева. Из-за него и поехал смотреть спектакль. Артист глубокого социального накала, темпераментный… Таких в московских театрах сейчас днем с огнем не сразу найдешь… А в спектакле "На дне" ему дали роль Луки. Не химики ли?
- Да это же по фактуре и по твоим характеристикам - Сатин! - Капитолина Алексеевна всплеснула руками, и Кораблинов успел заметить, что это была ее привычка девичьих лет: когда волновалась, всегда вскидывала руки.
- Вот именно - живой Сатин! Можно играть без грима и без парика. А Сатина играл некий Пиликин. Росточком вот такой, заморыш… - Кораблинов поднял руку чуть выше стола. - Тощенький, лысый мозгляк и при всем при том не выговаривает букву "р" и шепелявит. Бегает по сцене, как шулер, и визгливо бросает в зал: "Человек?! Человек - это звучит гогдо!.." Не "гордо", а "гогдо".
- Ужас!.. Ужас!.. - закрыв глаза, простонала Капитолина Алексеевна. - На что же смотрел главный режиссер, дирекция? Ведь спектакль-то принимало и управление культуры!..
- Ставил спектакль главный режиссер! А он в театре хозяин-барин.
- Одного не понимаю: зачем все это?! Что он хотел этим сказать?!
- А то, что Горького он трактует по-своему. Зачем ему копировать Станиславского? Зачем ему хранить какие-то театральные традиции, когда один из главных режиссеров московских театров на семинаре главных режиссеров областных театров так и заявил, что традиция на театре - это хорошо сохранившийся покойник. Ты представляешь, куда гнет?
- Все очень просто - предлагается с водой выплеснуть ребенка, - поджав губы, сказала Капитолина Алексеевна и закурила. - И как же реагировала публика на спектакль?
- Плевалась. А школьники старших классов так и не досмотрели до конца… Уходили прямо во время хода спектакля.
- И как ты называешь такую режиссуру и такую трактовку Горького?
Размешав в кофе сахар и словно думая о чем-то другом, Кораблинов устало ответил:
- Режиссерский произвол, припудренный модной сейчас теорией свободы творческого поиска.
- Что, и сейчас этот спектакль идет в том городе?
- Слава богу, не без моего участия вмешался обком, и это чудище сняли с репертуара после третьего спектакля. Рука об руку с теорийкой о свободе творческого поиска живет другая спасительная теория - право на творческую ошибку, - продолжил Кораблинов, затем вздохнул и посмотрел на часы. - Об этом, Капелька, можно говорить не один день и не одну ночь. - Он улыбнулся и отодвинул в сторону пустую чашу. - Что у тебя случилось, выкладывай.
И Капитолина Алексеевна долго и подробно рассказывала о своей племяннице. О том, как она талантлива, что она с малых лет живет мечтой стать киноактрисой, что два тура вступительных экзаменов во ВГИКе она прошла успешно, а перед третьим туром не то от переутомления, не то от чего другого на нее нашел страх…
- Она буквально в панике! Потеряла всякую веру в себя. А вчера заявила, что не пойдет на последний, решающий экзамен.
- Почему?
- Уверена, что провалится. Спит только со снотворными.
- Что ты хочешь от меня? Не поведу же я твою племянницу на экзамен за ручку, - пошутил Кораблинов.
Капитолина Алексеевна смотрела на Кораблинова с мольбой.
- Прими ее, Сереженька… Хотя на десять - пятнадцать минут… Поговори с ней, успокой ее, вдохни в нее веру в себя… Она тебе понравится… Она чудный ребенок…
- Где я с ней могу встретиться?
- А у тебя дома?..
Кораблинов снова посмотрел на часы.
- Ты торопишься?
- Через сорок минут мне обязательно нужно быть на студии. У меня назначена репетиция.
- Я подвезу тебя, я на машине.
- О!.. Да ты, Капелька, живешь как классическая генеральша! - оживился Кораблинов.
- И не говори!.. - Капитолина Алексеевна кивком головы позвала официанта. - Ну, так как, Сережа? - спросила она обеспокоенно, видя, что Кораблинов чем-то озабочен.
Кораблинов вырвал из блокнота чистый листок, написал адрес и подал листок Капитолине Алексеевне.
- Милости прошу!.. Только заранее позвони.
Рассчитавшись с официантом, они вышли из павильона и направились к выходу из парка, где недалеко от ворот Капитолину Алексеевну ждала серая "Волга". Уже немолодой шофер генерала Лисагорова, еще издали увидев жену своего начальника и Кораблинова (он узнал его по фильмам), поспешно вышел из кабины и распахнул дверку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Солнце уже закатилось за стеклянный купол главного корпуса университета, когда "Волга" с шашечками на боках, обогнув выставочный зал на Манежной площади, повернула на улицу Герцена, и, миновав консерваторию, выскочила к Никитским воротам и остановилась перед светофором. Светлана издали увидела остроконечный шпиль высотного дома на площади Восстания. В этом доме жил Кораблинов.
Стрелка на спидометре поползла вправо, к пределу. Пожилой таксист в форменной фуражке стремительно приближал минуту, когда Светлана должна переступить порог квартиры Кораблиновых.
Вот уже и улица Герцена оборвалась, оставшись за спиной. Дальше все было как во сне. Вслед за теткой Светлана вышла из машины, рядом с ней покорно и молча шла к подъезду, вошла в роскошный и прохладный вестибюль с высоким потолком, с которого свисала огромная люстра. Скоростной лифт нес ее бесшумно и так быстро, что у нее захолонуло сердце.
Когда дверь лифта открылась и тетка почти вытолкнула ее из кабины, Светлана очутилась одна на пустынной лестничной площадке. Огляделась… Тетка осталась в лифте. Нажав указательным пальцем правой руки на кнопку "стоп", левой рукой она делала выразительные жесты в сторону высокой дубовой двери, на которой была прибита продолговатая, до блеска начищенная медная пластинка.
- Нажимай! Смелее!.. - почти шепотом сказала Капитолина Алексеевна. - Ну что ты остолбенела?
Светлана, неслышно ступая по кафельным плиткам, нерешительно подошла к двери и еще раз оглянулась в сторону лифта, в котором тетка продолжала правой рукой жать на кнопку "стоп", а левой махала и взглядом показывала на белую кнопку звонка.
На продолговатой медной пластинке, прибитой на двери, красивыми наклонными буквами было выведено:
"Сергей Стратонович Кораблинов".