У Николая Иваныча все уже готово. Даже успел яичницу на свином сале спроворить. Впрочем, теперь что - газ, поднес спичку и жарь.
- Ну, вот и еще год прошел, - говорю я.
- Пролетел, будто и не было. А ты, значит, опять в отпуск?
- Опять.
Мы уже выпили, закусили - и огурцы, и грибы и впрямь хороши - теперь самый раз поговорить. Николай Иваныч доволен. Жена на огороде, да если теперь и заявится, то уже не помешает.
- Ну, давай-давай. Набирайся сил. А я в этом году на пенсию выхожу. Но работать, однако, не брошу. Чего дома-то околачиваться. К тому же у нас стройку затеяли. Жилой комплекс называется. В этой пятилетке шесть двухэтажных домов должны построить.
- Кто же там будет жить?
- С Маловки в первую очередь переселят. Ну, они рады. У них что? Ни озера, ни леса. А тут эка, само Чудское. Так они с полным удовольствием.
- Ну а что же потом - и вас вселят в такие дома? - с некоторой тревогой спросил я, потому что косвенно могло коснуться и меня.
- Ну до нас очередь далека. Это из других деревень станут свозить, а мы и так здесь. Чего нас селить. Не, нас не будут. А если и будут, так не скоро, - он налил еще по стопке, - может, и не доживу.
- А что, уж так не хочется в новый дом? - У меня появился прямо-таки какой-то болезненный интерес к этому вопросу.
- Да ведь как тебе сказать, Павлуша. Сначала попробовать надо. Вот газ тоже не хотели. К чему вроде он, если есть печка, а теперь так привыкли, что отними, так и жаловаться станем. Все дело в привычке. Там, в новом-то доме, тоже будут свои приятности. Дров не надо, опять же воду не носить с улицы, будет водопровод, как в городской квартире. Ну и другие какие удобства. Но опять же и недостатки. Скажем, на кой мне жить вместе с Морковым? Надо же, дом сгорел, так он теперь под самый бок ко мне подвалился. Нужен он мне, как мороженый лук.
- А чего ты так к нему?
- А как же еще? Или, думаешь, я забыл, как он после войны командовал мной? Все помню! Ну да к тому времени уж и Моркова не будет. Вон как его трясучка бьет. А это верный признак - долго не протянет.
- Что, обижал?
- А как же? Я только с фронта явился, так он тут же меня на лесозаготовки наладил и не выпускал подряд два года. А харч-то какой был? Ведь не заяц, чтоб кору жрать. И слова не скажи. Под суд за сопротивление власти. Знаю я его... - Николай Иваныч сердито посмотрел на меня. От выпитой водки на лбу у него выступила испарина.
- До сих пор не можешь простить?
- А за что прощать-то? Чего я видал от него доброго?
- Ну да ведь и с него спрашивали, - сказал я, вспомнив разговор с Морковым.
- А это нам неизвестно. А то, что меня гонял да обижал, так это доподлинно... - Помолчал и уверенно сказал: - Да нет, в своих домах будем жить. Чего нас сселять. - И это было сказано так твердо, что я успокоился за свою избу. Если Кузёлево останется, так и меня не тронут.
Выпили еще. Николай Иваныч покрутил плешивой головой, заглянув в окно. Анна Дмитриевна, его жена, все еще поливала гряды.
- Вот тоже, хоть и жен взять, - заговорил снова он. - Всегда они правы, таракан тебе в нос, а мы, мужья, завсегда виноваты. Выпьешь - виноват, мало рыбы поймал - виноват. Кругом виноват. А то еще на днях говорит: "Я выходила за тебя замуж, надеялась на совсем другое, а ты обманул меня". Это теперь, когда ей под шестьдесят, вздумала корить, а? Обманул! А чего обманул-то? Чего? Как у Христа за пазухой жила. Да ну их к лешему! - Это он сказал уже с сердцем, и я понял, что он готовится к бою с женой. Может, не столько атакой, сколько обороной.
Бутылка подошла к концу. Николай Иваныч проворно рассовал вилки и стопки по своим местам, сполоснул тарелки из-под огурцов и грибов, вытер сковороду после яичницы, убрал хлеб, сунул банки с соленьями куда-то в глубь буфета, будто ничего у нас и не было. И, когда управился со всем этим ликвидационным маневром, закурил и философски заметил:
- Вот так вот и живем, Павлуша. - Вздохнул, но тут же винная волна снова подняла его на гребень обиды, и он воскликнул: - Чудило этакое, все думает, что сто веков будем жить. А того не понимает, что теперь уже надо каждый час ловить да радоваться, что он твой. Дура, ей-пра, дура!
И тут вошла Анна Дмитриевна. С засученными до локтей рукавами пестрой кофты, в платке, надвинутом на выцветшие, но еще красивые, дугой, брови.
- Ань! - тут же вскочил Николай Иваныч. - А у нас дорогой гость!
Анна Дмитриевна быстро, по-хозяйски окинула взглядом пустой стол, и лицо ее стало страдальческим.
- Хо-зя-ин! - чуть не плача заговорила она. - Расселся, а нет того, чтобы человека угостить. Ну, чего стоишь-то? Накрывай стол да вино поставь, а я сейчас яишню сготовлю.
- Нет-нет, спасибо, Анна Дмитриевна, - тут же стал я отказываться. - Мне домой пора. Жена ждет.
- Только пришел, уж и пора. Как бы не так. Ну, чего стоишь-то, говорю! Ведь обидел человека, обидел!
- Я что... Я всегда, - засуматошился Николай Иваныч и снова поставил на стол наши стопки, но тут что-то, видно, разглядела в его лице Анна Дмитриевна, потому что взяла одну из стопок, понюхала и остро взглянула на мужа.
- Да ты уж никак приложился? Ну да! И нос скраснел, и глаза лупятся. Да когда ж ты это успел? А? Ну ты скажи! Вот, Павел Сергеич, как тут с ним жить? Смолоду таким не был, а теперь на старости совсем от рук отбился. Только и думат, как бы этой заразы нажраться!
- Да чего ты, чего? Если хошь знать, так это меня Павел Сергеич угостил. По рюмашке всего и выпили...
- По рюмашке, - передразнила его Анна Дмитриевна. - Вот и говорю, только в позор вводишь. Нет чтоб угостить самому, так все норовишь на чужой счет, да и то втихомолку да за углом.
- Да нет, напрасно вы на него, - вступился я за совсем растерявшегося Николая Иваныча. - Все хорошо.
- Да чего уж тут хорошего-то! Доставай вино-то! - прикрикнула на мужа Анна Дмитриевна.
Николай Иваныч кинулся к буфету, достал целую бутылку водки, показал ее мне и засмеялся.
- Садись-ка, садись с нами, - сказал он жене, - а я сам тут все сделаю. - Он быстро поставил тарелки, нарезал хлеб, тут же достал из глубины буфета банки с грибами и огурцами и все приговаривал: - Это верно Анна Дмитриевна сказала, чего это мы втихаря. Мы можем и в открытую. - И подмигнул мне требовательно, чтобы я садился за стол.
Появилась яичница.
Анна Дмитриевна сидела строгая и неприступная для мужа. Он же заискивал перед ней - подвинул налитую стопку, чтобы ей было удобнее ее взять, положил вилку, подумал, и кусок хлеба положил у вилки. Все это видела Анна Дмитриевна и все равно не оттаивала.
- Ну что ж, значит, давайте со встречей, - сказал Николай Иваныч, но потянулся со своей стопкой не ко мне, а к жене. Анна Дмитриевна небрежно чокнулась с ним, деловито обтерла губы рукой, выпила и стала закусывать. После чего и Николай Иваныч приложился, но так нехотя, будто это ему было в тягость. Вяло потолкал вилкой в грибок и опустил голову, задумался.
- Чего ты? - спросил я его.
- Да так, вспомнил... Болезнь у меня была с осени. Упадок сил. Температура тридцать четыре и пять. Сердце еле трепыхалось. И есть ничего не хочу. Яблоко возьму - не хочу яблока. Упадок сил. Вот-вот упаду и умру...
- Чего уж вчерашнее-то вспоминаешь, - взглянув на мужа, с жалостливой ноткой сказала Анна Дмитриевна.
- А к тому, что сколько ни живи, а солнышка не переживешь, - еще грустнее ответил Николай Иваныч. И неожиданно запел: - "Бывали дни веселые, гулял я, молодец. Не знал тоски-кручинушки, как вольный удалец..." - слабо махнул рукой и заплакал.
- Да ладно, полно уж, полно, - и сама чуть не плача, жалея Николая Иваныча, сказала Анна Дмитриевна. Налила нам по стопке, причем мужу первому, но сама пить не стала. - Вы уж посидите, а я пойду. Дело-то стоит, - и ушла на огород.
- Вот так и живем, - весело сказал Николай Иваныч. - А иначе никак. Да и то подумать, для чего нам дадена жизнь? Иль только для работы? Да хоть бы ее и век не было. Много ль мне теперь надо? Выпить рюмашку для настроения да побеседовать с умным человеком.
- Да ведь ты только что говорил, что хоть и на пенсию выйдешь, а работать все равно будешь.
- Мало ль чего скажешь. Ты тоже каждому-то слову не особо верь. Может, буду, может, нет, может, дождик, может, снег. Давай еще выпьем, Анна Дмитриевна теперь перечить не станет.
Но я отказался.
По пути к дому встретил Леньку, недавно отслужившего в армии. Он как бешеный промчался на коне, поддавая в бока голыми пятками. Несся так, словно что случилось, хотя можно было с уверенностью сказать - ничего не случилось. Просто показывал свою удаль.
Дома сидела соседская Ангелина, маленькая, суховатая женщина, мать двух сыновей и трех дочек. Вырастила она их одна. Муж после войны пожил недолго, сказались ранения. Умирая, все говорил: "Как ты будешь без меня?.. Не учел, что умру, не учел. Тяжело тебе будет". И верно, жила она трудно. Не вылезала из колхозного свинарника, из этой вони, которой была пропитана вся: и одежда, и волосы, и тело, и дом. И от ребят отворачивали носы. И все же вырастила, хотя и не смогла дать даже среднего образования. Но, как показало время, жалеть ей об этом не пришлось. Жизнь у ее детей наладилась не хуже, а еще и получше, чем у сыновей ее соседа Евграфова. Те инженеры, а ее - один грузчик, другой шофер. Грузчик работает на большой городской базе. Шофер - в строительной организации. И теперь дом у Ангелины один из лучших в деревне. И с едой у Ангелины хорошо. Одна из дочек работает в продмаге и каждый раз привозит то парное мясо, то цейлонский чай или блинную муку. Другая дочка зав промтоварным магазином. У этой свои возможности: шерстяные ткани, обувь, которая не залеживается, хлопчатобумажное белье. Третья - экспедитор. Тоже кое-чего добывает. Все они семейные, живут дружно и ни в чем не нуждаются. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Ангелина в разговоре с деревенскими, да хоть и с нами, цедит слова и держит себя так, будто устала от такой "хорошей" жизни. Нам она принесла палку копченой колбасы - салями.
- Я сама-то не ем ее, не люблю. Да и зубов у меня нет, чтоб грызть. Привезла меньшая, а все и уехали. А мне куда она.
- Чем же тебя отблагодарить? - говорит жена.
- А ничем. У меня все есть.
3 июня. На озере тихо. Западный успокоился, и теперь вся вода лениво покачивается, тускло отражая блеклые облака. Еле приметно тянет с берега восточный. И от этого клев хуже некуда. Изредка рвут червя ерши. Другой раз и сам-то с сантиметр, а червя заглатывает в два раза больше себя. Вытащишь, а у него от изумления глаза на лоб лезут.
- Ты вот думаешь, я старый и, значит, вроде не гожусь. А это совсем неверно. На самом-то деле я не так уж худо соображаю и многое вижу. Вот, скажем, такая мысль, - Морков вытащил ерша, поглядел на него и выбросил за борт лодки. Ерш шустро вильнул хвостом и пропал. - Да, вот такая мысль. Народ стал культурнее, верно? Еще как верно-то! Моя правнучка в двенадцать лет знает то, чего я и в тридцать не понимал. Отсюда какой вывод? А такой, что с каждым годом все труднее будет работать с таким народом. Тут уж руководителю нужны будут ого какая культура и знанья. Потому как это же далеко не те мужички, которым я самолично читал "Крестьянскую правду". Тогда слушали, а теперь сами тебя заставят слушать...
Я молчу. Давно понял, что все эти разговоры бесполезны. Да и мало ли у кого какие мысли бродят в голове. Но и мешать не мешаю. Пусть выговаривается, если ему это нужно.
- Все дело в том, что у каждого из нас разное отношение к общему делу. Одному нравится лодырничать, другому пьянствовать, третьему языком во время работы трепать. А четвертый, который вкалывает как надо, вроде дурака выходит, хотя и передовым его называют. И так можно понимать старательного. Иль не так?
- Можно и так...
- Э-хе-хе, говорю тебе, а вижу - не зажигаешься. Как погляжу, вот у тебя тоже нет настоящего интереса к нашему общему делу. А надо бы вникать... Так и председателю нашему говорил, Дятлову, когда он пришел сменять меня. Так ведь не стал слушать. А разве у меня мало опыта? Ведь я тут вырос, каждую ямку в поле знаю. Так нет, не пожелал. И вышло, что стал не продолжать мое дело, которому я жизнь отдал, а начинать свое. А дело-то у меня хорошо шло. В первой десятке по району колхоз числился. Ну, если б меня сняли за непригодностью или за какие дурные дела, а то ведь по старости. Думается, и позвал бы для совета. Так нет...
- Так ты бы в район съездил.
- Был, да ведь и там теперь новые люди. Не знают меня. Ответили: не жаловаться надо, а помогать. Да еще ему сказали, что я был у них, так он с той поры ко мне стал особо раздраженно относиться... А чего это у нас совсем перестало клевать? Может, на Яму податься? Давай, а?
Но и на Яме не клевало.
- Считай, пропало утро, - посетовал Морков.
- Зато отдохнул. Вон как хорошо здесь. Солнце-то, гляди, в каком чистом небе.
- Дак если бы в покос, а теперь что...
Я уж не раз замечал - деревенские совсем не любуются природой. И если глядят на закат, то лишь для того, чтобы определить на завтра погоду, и как бы ни было чудесно расцвечено небо, оно не вызовет восхищения своими неповторимыми багрово-алыми красками, наоборот - огорчит, предвещая дождь и сильный ветер.
4 июня. Сегодня троица. С утра идут семьями на кладбище, с березками, с металлическими венками.
- Хозяева! - стучит в окно Николай Иваныч. Он в шляпе с чуть обвисшими полями, в рубахе с галстуком.
Я распахиваю створки окна.
- Пошли на кладбище! - приказывает он. - Николавна, ты тоже!
- Да ведь у нас там никого нет, - говорю я.
- Это без значения. Посидим у могилок, помянете и своих. Пошли, пошли!
На кладбище полно народу. Кто сидит на лавочках за столиком в металлической или деревянной ограде у дорогих могил; кто расположился прямо на земле, разостлав скатерть с едой и питьем. У Николая Иваныча с десяток близких - сидят и полулежат вокруг скатерти. На ней всякая еда - и пироги, и вяленые лещи, и копченое сало (в бане по-черному коптится), и мясные консервы собственного производства, и вареные яйца, и грибы в сметане, и еще что другое. Ну и, конечно, водка. Как же без нее? Несколько бутылок.
- Ну, давайте помянем добрым словом тех, кого нет с нами. Земля им пухом, - говорит Николай Иваныч.
Выпили. Николай Иваныч раздирает леща так, что с него летит золотыми копейками чешуя. Протягивает кусок мне, другой моей жене.
- Ешьте, такого нигде, только у нас в Кузёлеве попробуете, - говорит он и подмигивает. Он доволен. Тут уж ему никто не указ. Поэтому можно и повторить. Что он и делает.
- В молитве надо спасаться, - говорит рыхлая старуха, отламывая щепотку от пирога.
- Ага, о вере заговорила, - вскинулся Николай Иваныч. - Смолоду комсомолки, а теперь бога вспомнили.
- Я всегда верила.
- Да не всегда молилась.
- Не трепись ты, Николаха, не трепись. Это ты не верил.
- А я и сейчас не верю. Вот тарелки, летающие туда-сюда, - это штука. Тут надо покумекать. А если о спасении речь, так спасение только в работе, в созидательном труде, - он поднял вверх палец, - в безделье - погибель! На-ко, Авдотья Николавна, попробуй, - он протягивает жене кусок пирога с мясом. - Ну, давайте еще разок помянем.
Кладбище все в молодой, густой зелени. Она так обильна, что дальше пяти метров ничего не видно. Березы, тополя, липы, осины, сирень - и все это сплошняком. Вверху гомонят грачи. Сквозь листву с трудом пробивается солнце, и от этого на земле причудливая пестрота светлых и темных пятен.
- Ты живи в радости, - весело говорит Николай Иваныч и развязывает галстук, сует его в карман. - Во-первых, встал утром, радио играет. Значит, мир в мире. Вот тебе первая радость. Ложишься спать, вспомни, чего было хорошего за день, вот те другая радость. А как подумаешь, что еще не вся водка выпита и тебе достанется, так и совсем хорошо!
- Заболтал! - дернула его за руку Анна Дмитриевна.
- Во, Павлуша, видал, видал? Не дает говорить...
- Не мели!
- Во-во, так-так...
Николай Иваныч подзахмелел и стал мягким и ласковым.
Мимо прошел высокий старик Евграфов с сыном, невесткой и внуком. Старик низко поклонился нашему застолью.
- Будь и ты здоров, - ответил ему Николай Иваныч, - и дети твои!
Вслед за ними прошла семья Ангелины с самой посередке. Одеты они были - сыновья, дочери, зятевья, невестки, внуки - все ярко и празднично. Даже на самой Ангелине и то был редкий наряд - с плеч спускался большой, с кистями, в крупных алых цветах по синему, дорогой платок. Они прошли, даже не скосив глаза в нашу сторону.
- Во-во, так-так, Павлуша, гордые стали...
Все сильнее застольный гуд. Да и из других мест доносились громкие голоса.
- Многие ли знают, хоть и из тех, кто здесь, почему - троица? - громко, чтоб все слышали, говорила старуха. - Не знают, милая, не знают...
- А я знаю! - вмешался Николай Иваныч. - Если на троицын день дождь, так это к тому, что будет много грибов. Но, судя по сегодняшнему дню, не совпадает. - Он налил еще по очередной рюмашке. Бутылки пустели. Двое его братьев двоюродных, рослые мужики, хотя пили достаточно, но не хмелели. Зато их отец, Репей, подзахмелел и все грозил, посмеиваясь, согнутым пальцем рыхлой старухе, своей сестре.
- Думаешь, умней всех, не, не...
Старуха при каждом его слове шевелила плечами, но не спорила.
Все больше людей расходилось с кладбища. Становилось жарко и от выпитой водки, и от солнышка - оно уже стояло над головой. Пора бы и нам уходить. Мы с женой поднялись.
- Куда? - крикнул Николай Иваныч. - Да ведь праздник только начинается. К Степану пойдем, а потом к братанам!
Но мы отказались.
Уже у самого дома мимо нас пронесся на лошади Ленька, с непокрытой головой, в беспоясой рубахе, в джинсах. Промчался так, будто спешил на пожар.