По дороге, впереди похоронной процессии, медленно двигались два гусеничных трактора. За ними - три колесных. Позади еще трактор "Беларусь", на котором работал Василий Морков. В небольшом отдалении - грузовая машина с опущенными бортами и на ней гроб, укрытый венками из живых и бумажных цветов. За гробом самые близкие, родные. Опустив голову, тихо плачут мать и жена. За ними, отдельно ото всех, идет председатель колхоза Дятлов. Идет, заложив руки за спину, с непокрытой головой. Лысая, вытянутая, она похожа на большой желудь. Дальше идут родственники, и среди них старый Морков со своей старухой - жалостливо поглядывает то на мать Василия, то на овдовевшую жену, когда кто-либо из них громко вскрикнет. В самых задних рядах о чем-то негромко переговариваются мужики. И уже в самом конце небольшой духовой оркестр.
По дороге разбросана хвоя. Так принято. От самого дома до кладбища, до могилы, зеленые лапки елок. Дождя нет, но ветер все с той же остервенелой силой рвет все, что попадает на его пути.
Я подошел к забору, и тут меня увидал Николай Иваныч. Он махнул рукой, позвал. И стало неудобно не пойти.
Могила уже заготовлена. Она в том же месте, где захоронены деды и прадеды Морковых. Здесь тихо. Ветер шумит только в вершинах высоких берез.
Гроб на руках несут к могиле. Ставят на ее край. Снимают крышку с гроба. Василий Морков лежит со строгим бледным лицом. Светлые волосы зачесаны назад. Он в белой нейлоновой рубахе и в пиджаке. Руки, крупные, с черными трещинами, лежат крест-накрест. Надрывно звучит погребальная музыка. Плачут женщины. Все больше морщится старый Морков.
- От нас ушел Василий Павлович Морков, - раздельно произносит Дятлов. Голос у него глуховатый, слова тяжело падают в тишину. - Он был безотказным работником. И погиб на своем трудовом посту. Наш коллектив теряет в его лице ценного товарища и опытного механизатора. В своих сердцах мы сохраним светлую память о передовом трактористе Василии Павловиче Моркове. Прощай, наш друг и товарищ!
При этих словах мать Василия Моркова громко вскрикнула и с плачем упала на гроб. Рядом с нею рухнула на колени жена Василия. Закачались старухи, с подвывом, с причитаниями. И тут раздался громко сиповатый голос старого Моркова:
- Что же ты, товарищ Дятлов, ничего не сказал, по какой причине погиб Василий Морков? Или, думаешь, народ не знает? Что пьяный был, так это всем известно, а вот почему пьяный - в рабочее время, посреди бела дня, да еще на тракторе?
Дятлов взглянул на него и отрывисто сказал:
- Не место, не место здесь!
- Знаю, что не место, да где же еще сказать, как не здесь. Ты виноват, председатель, в смерти Василия, и никто иной. Ты распустил дисциплину. Такого ране не было. Вот спроси народ - не было. А при тебе все прахом идет! - Старый, трясущийся, он грозил сухим пальцем налитому, кряжистому председателю.
Дятлов гневно двигал бровями, сердито глядел на старика и отрывисто бросал одно и то же: "Не место, не место!" - потом поглядел на плачущих женщин и скомандовал мужикам, чтобы опускали гроб. Духовой оркестр разорвал воздух рвущими сердце звуками. Гроб опустили. Глухо застучали комья земли об его крышку. И все потянулись бросить и свою горсть в могилу. Бросил и Дятлов и отошел в сторону спокойный, уверенный. Морков стоял опустив голову.
15 июня. Не выходит у меня из головы сцена на кладбище. Какая-то во всем этом есть горькая правда. Но почему же она никого не встревожила?
- Ха, вспомнил старое время, а что мы получали-то при нем? Палочки? Нам и пить-то было не на что. - Николай Иваныч даже матерно выругался, настолько его раздосадовал мой вопрос. - Да ему, старому черту, все нынешнее невпопад. Не хотелось только связываться на кладбище, а то бы я ему припомнил его руководство! И надо же, кила старая, все ершит. Ему бы в могилу, а не Ваське. Зажил чужой век, хрыч трясучий...
Это у нас разговор зашел в клубе, в ожидании фильма.
- Конечно, и раньше не святые были, только больше на самогонку давили. Денег-то не было на государственную. Палочки, говорю, получали.
- Но ведь на работе не пили?
- Нет, на работе были тверезые. Это теперь разбаловались.
- Так об этом и говорил Морков.
- А, слушать его, провались он пропадом!
Тут начался фильм, и мы замолчали. Показывали "Большую прогулку".
16 июня. Наконец-то наступила хорошая погода. С запада веет слабый ветерок и так держится до вечера. Клюет отлично. Не успевает груз подойти ко дну, как уже дергает жилку. Правда, окунь не гигант, но попадает и подходящий, граммов на триста. В Чудском обитают и килограммовые, но они пасутся вдали от берега на каменных грядах.
17-18 июня. Перестал и дневник вести. Некогда. Встаю на заре - и на озеро. Там часов до двух пополудни. Когда начинает припекать, снимаю постепенно одежду - от телогрейки до майки - и загораю. Подплывая к берегу, бросаю якорь на двухметровой глубине и ныряю. Чтобы сразу с головой в воду. Это не то что у берега. Там надо отойти метров на пятьдесят, пока забредешь по пояс. Дома помогаю жене чистить рыбу, готовить ее для вяления. Местные наготавливают ее впрок и зимой варят суп, подбеливают сметаной, и получается как со снетками. После этого иду копать червей, а это не так-то просто для меня. Деревенские набирают на своих огородах, а мне приходится отыскивать возле колхозной риги - это если пройдут дожди, а в засуху - в высохшем русле ручья. Но все это не в тягость. Я отдыхаю душой и телом. Потом всякие мелкие, но необходимые дела - надо полить грядки. Конечно, не все выдуло. Скорее, засыпало песком. И теперь, чтобы растения не сгорели, надо поливать и поливать. Для этого я вырыл на участке яму. Я и не думал, что вода будет так близко, всего в каких-нибудь полутора метрах. И много. Она сочилась со всех стенок. Правда, была рыжая, торфяная. Но это для полива еще и лучше. Я укрепил стенки досками, набросал на дно камней и весь вечер, довольный собственным колодцем, поливал землянику и грядки с овощами. И спал крепко, беспробудно. И утром встал бодрый. Может, все это и примитив, но я счастлив.
19 июня. Только-только пристал к берегу, как тут же подошел Репей. Он пасет личное стадо. Сегодня его черед. Побережье ровное, каждый год хорошо зарастающее травой. Здесь часто пасется стадо.
- Как ловилось? - поинтересовался он, заглядывая в корзину. Там было килограммов пять окунья и плотвы. - Смотри ты, а говорят: "Ездит, ездит дачник, а все без толку".
- Кто это говорит?
- Есть такие... Ну что ж, все не с пустыми руками. Дай-ка закурить.
Закурил. Оглядел со всех сторон сигарету.
- А я такие не уважаю. По мне, лучше "Беломора" нету. Ты бы "Беломор" курил, другой раз и меня бы, глядишь, угостил.
- Да я уж к этим привык.
- Ну твое дело, как хошь. Я только ведь советую.
- Что нового? - спрашиваю я, сматывая от якоря веревку.
- Да особо такого ничего нет. Только вот Морков сдает, совсем трясучий стал. Поди-ка, скоро уйдет от нас. Ну и то сказать, хватит, начудил за свою жизнь.
Я не стал расспрашивать, отчего сдает, но сразу же, как пришел домой, переоделся и направился проведать старика. Его я застал действительно больным. Он полулежал одетый на диване. За то короткое время, что я его не видел, руки у него стали еще больше трястись, глаза запали, лицо обросло серым волосом.
Увидя меня, он сел, опустив ноги в валенках.
- Чего это, никак захворал?
Он взглянул на меня и безнадежно махнул рукой.
- Ну-ну, чего ты, поправишься, - стал я его утешать.
- Не то, не то... не в поправке дело, - тускло сказал он.
- А в чем же?
Он ответил не сразу.
- Не в болезни дело, Павлуша. Дятлов меня шибко расстроил. - И опять замолчал.
- Чем же?
- Да тебе это, может, и не близко, а я прямо как сломался. Народу у нас совсем мало остается. Когда я сдавал ему дела, было девятьсот человек, а теперь четыреста двадцать. Ну а он надумал строить жилой комплекс. Я и спросил его: для кого же он будет предназначен? Через восемь лет вряд ли кто будет в колхозе. Ну а он мне - не твоего, говорит, ума дело. Вот так вот ответил... - Морков обиженно покрутил головой. - Как же, говорю, не моего, тут вся жизнь моя положена... Ну да что с ним говорить. Чужой он у нас. Все ему не наше. Говорю: как же без людей-то? А он поглядел на меня и так серьезно ответил: "Надо, так и со Средней Азии приедут". Вот как ответил. Говорит, в соседней области они уже были на уборке, ну и к нам не побрезгуют... Вот и расстроился. Ничего на ум не идет...
Я слушал его и не знал, что ответить, что сказать старику. Да вряд ли он и нуждался в моем ответе, если факт сам по себе был настолько убийственным для него, что он даже заболел.
20 июня. Ветрами крепко выдуло землю с огорода, и, чтобы поправить дело, надо бы две машины торфа. Для этого нужно идти к председателю, чтобы разрешил купить. Но не лежит душа. Хотел было послать жену, да она в этих делах еще хуже, чем я. Начнет просить, унижаться...
21 июня. Таскал с берега на огород озерную траву, выброшенную волнобоем. Она сбита в тугую кошму, но если ее разодрать, то можно обложить гряды, чтобы не так выдувало.
22 июня. Был у Моркова. Старик слабеет. Пробовал увлечь его рыбалкой, но он не проявил никакого интереса. Еще больше оброс серым волосом и стал как-то меньше. Вздыхает, удрученно качает головой и с горечью говорит:
- Для кого ж это все делается, если не будет людей...
23 июня. Все же решил пойти к председателю. Дождался, когда он освободился, и направился к "газику".
- Простите, но нельзя ли для огорода две машины торфа, - сказал я, - там...
Но он даже не дослушал меня. Почти не двинув головой, прочно сидевшей на короткой шее, отрывисто сказал:
- Слушайте, чего вы тут растопыряетесь! Вы же находитесь на производственной территории. Разве вам разрешили бы жить на территории завода? Так почему же вы тут? Незаконно захватили колхозную землю...
- Там песок.
- Это не имеет значения. Все равно колхозная. И потом, должен вам сказать - как только построим жилой комплекс, сразу же снесем деревню, и в первую очередь вашу халупу. - Помолчал и добавил: - Если не раньше. - Сел в "газик" и уехал.
Вот говорят, когда у человека несчастье, то свет меркнет. Так случилось и у меня, - до этого был ясный день, все было хорошо, и сразу словно мгла его заволокла. И все как-то опустело. До дому было не больше двухсот метров, но я шел долго. Останавливался, о чем-то думал и ни о чем не думал. Я не мог сразу прийти домой, не мог сказать об этом жене. Мы так с ней долго мечтали вот о такой избенке на старости лет. Надо было, чтобы это неожиданное, как напасть, поулеглось в груди.
Со мной поравнялся Николай Иваныч. Он гнал свою корову к осеменителю.
- Что это, верно - председатель гонит тебя? - спросил он.
- Пока не гонит, но грозится...
- А Репей говорит - гонит.
"Откуда Репей узнал, ведь его здесь не было?" - подумал я.
- Жаль, неплохой ты был. Компанейский. Но тут уж ничего не поделаешь. Если Дятлов сказал - точка... Да, а что же дрова теперь - ни к чему вроде? Или привезти?
- Как хочешь.
27 июня. Все эти дни после встречи с Дятловым не было никакого желания ни рыбалить, ни заниматься огородом, ни мастерить. И не было желания оставаться здесь. Завтра уезжаю. Отпуск кончился...
1978
ЦВЕТУЩИЙ ЛОТОС
Повесть
Нет, так жить больше нельзя. Надо что-то делать. Сегодня мне исполнилось тридцать! Обычно сто́ящие люди к такому возрасту подбивают хорошие итоги, а я как стал пять лет назад старшим редактором, таким и по сей день числюсь. К сожалению, я ничего не умею, кроме редактирования. Тут я король, могу даже из дударевской писанины сделать романчик. Во всем же остальном - слабак. И все же надо искать какой-то выход. Надо, надо ломать судьбу. Взять и сломать. Я постарался припомнить, что же мною сделано за эти годы. И перед моим, как говорится, мысленным взором выросла гора рукописей, из которых я многие сокращал, причесывал, иные даже переписывал, вставлял свои фразы - "доводил до кондиции". Особенно пухлые романы Дякорозина и Дударева. А зачем мне "доводить до кондиции", тем более вписывать, а то и переписывать? Сами должны писать. Если писатели-то? Хорошему писателю редактор не нужен. А плохие зачем?
Я так задумался, что ничто другое уже на ум не шло. Курил и глядел в окно, хотя там ничего не было, кроме высотного здания. Оно появилось в прошлом году и заслонило все небо. Раньше был двухэтажный домишко, и я мог видеть, как над ним плыли облака, как светило солнце. Однажды, в грозу, видел, как из черной, тяжелой тучи вылетали огненные стрелы, рвали ее чрево. Безудержно, рьяно грохотал гром. И вовсю шпарил ливень, стучал о железо подоконника и мелкой пылью отскакивал прочь. Это было так захватывающе, что я распахнул створки окна, и очищенный ливнем воздух ворвался в нашу маленькую прокуренную комнату. И тут же Бабкина закричала, чтобы я сейчас же закрыл окно. Я отказался. И она убежала, боясь, что молния убьет ее. Ко мне подошел Глеб Андрушин, такой же, как я, старший редактор, третий в нашей комнате. И молча стал глядеть на грозу. Ветер заносил нам брызги в лицо, молнии слепили, и что-то давнее-давнее пробуждалось во мне, может и не мое, а какого-то пра-пра, и это что-то было таким же легким и приятным, как выздоровление после тяжелой болезни. Когда гроза стихла и вернулась Бабкина, сердитая, даже взъерошенная, я все еще стоял у окна с мокрым лицом, провожая взглядом уходящую рваную тучу.
- Что это с вами? - недовольным голосом сказала Бабкина. - Вроде бы и не мальчик, чтобы шутить с грозой. В деревне даже печи закрывают. Будто не знаете, что такое шаровая молния. - Она раздраженно фыркнула и уткнула нос в рукопись.
От этой высоченной стены из стекла и бетона у нас в комнате стало сумрачно. И даже наклонись к полу, неба не увидишь...
На моем столе лежит очередная рукопись. Альберт Мармазов. Из молодых. Грамотен. Но в рукописи нет жизни. Персонажи говорят, но их голосов не слышишь. Они двигаются, но их не видишь. Они даже спорят, вроде бы назревает конфликт, но тут же, не разгоревшись, и гаснет. И языка нет. А вместе с тем бери любую фразу - все на месте, и править не надо. Как мираж. И мне надлежит эту рукопись подготовить к набору. Точнее, просто внимательно прочесть и подписать. В ней или все нужно оставить или все выбросить. Но как выбросишь, если она уже стоит в плане?
Не знаю, от этой ли бездарной рукописи или уж наступил тот критический час, но у меня возникла мысль: а почему бы мне не попробовать себя в прозе? Почему вот такие мармазовы, дякорозины или дударевы пишут черт знает как и их печатают, а я что, неужели хуже их? И страшно стало, и как-то озорно. Почему это я не смогу? Меня даже в жар бросило. Я расстегнул ворот.
- Чего это вы такой красный сидите? - спросила Бабкина.
- Жарко, - ответил я.
- Ты здоров? - оторвался от своей рукописи Глеб и внимательно поглядел на меня.
- Надо меньше курить, - сказала Бабкина. - На Западе штрафуют за курение в общественных местах.
- Мало ли что на Западе. Там и порнофильмы показывают, и проститутки стоят на углах, - сказал я.
- Неостроумно, - сказала Бабкина.
- Да, конечно, теперь многое стало неостроумным, чему недавно еще поклонялись.
- Ребята, не надо, - сказал Глеб. Он маленький, высоколобый, аккуратный до педантизма.
- Возмутительно! - передернула плечами Бабкина.
- Вполне согласен, - сказал я.
- Ну хватит, ребята. Лучше послушайте, какой я перл отыскал. "У него яркие людские характеры, но особенно удаются лошадиные". Каково, а? - Глеб засмеялся. Засмеялась Бабкина. Улыбнулся я. И нервная вспышка погасла.
Я посмотрел на часы. Было начало пятого.
- Пожалуй, я пойду, - убирая рукопись Мармазова в стол, сказал я. - Если шеф спросит, скажете, что я нездоров.
- Будь, - сказал Глеб.
- Ага. До свидания, Клавдия Михайловна.
- Будь, - прикуривая сигарету от сигареты, сказала Бабкина.
На улице было слякотно, и, как обычно бывает в оттепельный денек, автомобильные газы не подымались вверх, а переливались из улицы в улицу, увлажнялись, создавая смог.
Я шел не торопясь, обдумывая свое. Конечно, не так-то просто перейти на другие рельсы, тем более не зная станции назначения. Но я постараюсь... Справлюсь, только нужно найти интересную тему. И не только найти такую тему, но и решить ее оригинально. И тут я подумал о лотосе. И вспомнил, как давным-давно читал какую-то книгу, и там было о цветущем лотосе, этом удивительном цветке, которому еще древние египтяне поклонялись. Не знаю почему, но мне подумалось, что именно тут ожидает меня удача. Недаром же этот цветок так прочно запал в памяти. И я стал думать о нем и обо всем, что связано с ним. А с ним была связана Волга, ее дельта, заповедник. Но все это как бы вокруг лотоса. Он же вроде романтического центра.
С этого дня я начал готовиться к поездке в Астрахань. Для этого мне нужно было полторы сотни. Ирине я не хотел открывать свои планы. Вряд ли бы она поддержала меня. Время наивной веры в меня было давно позади. Так что приходилось рассчитывать только на самого себя. А для этого нужно было понемногу утаивать от левых заработков. Там оплата идет по счетам. И не всегда Ирина знает, сколько мне заплатили.
Обычно я не набиваюсь на такого рода приработок, но тут не стал считаться с самолюбием. Пошел в редакцию нашего литературно-художественного журнала, чтобы поговорить с главным. Он меня знал. Я редактировал его роман.
- А-а, мой редактор! - сразу же заулыбался главный, как только я вошел в его кабинет. Он поднялся навстречу, медлительный, крупный, пожал мне руку. - Садись. Слушаю.
Конечно, я и не думал раскрывать свои планы. И как можно проще, как бы не придавая особого значения, попросил для редактуры какую-нибудь рукопись, если можно посолиднее.
- Понятно. С купюрами поджимает. Ну что ж, тут уж, как говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Есть, есть такая повестуха. И довольно рыхловатая. Раза в два надо будет ужать.
- Чья же это?
- Дякорозина.
- Бог мой! - невольно вырвалось у меня.
- Да-да, но что ни говори, а молодец, актуален. О наставничестве.
- Ну что ж, - я развел руками.
- Ничего, ничего, оплатим по самой высшей... Ну, а через месяца два закончу свой роман. И, по старой памяти, к тебе приду. - Он вызвал завредакцией, чтобы она передала мне рукопись Дякорозина.
Я сидел над ней после работы по вечерам, выходным дням, порой прихватывал ночные часы. Если бы моя воля, то я оставил бы только имя автора и название "повестухи", настолько она была плоха. Но сидел, сокращал, перебрасывал мостики, отваливал целые главы. И сократил вдвое. И еще двадцать страниц убрал, это уже от себя. Из уважения к читателю и в отместку Дякорозину, чтоб не халтурил так... Конечно, весь гонорар нельзя было утаить, но половину удалось положить на книжку.
Еще подвернулись две работенки в нашем же издательстве в других редакциях, и этого было уже вполне достаточно - набралась нужная сумма.