- Да. Самой превосходной, зернистой. Известен случай, когда поймали белугу в тысяча двести двадцать восемь килограммов и икры в ней было четверть тонны. Представляете? - Она мягко улыбнулась и, помолчав, сказала: - Но это было лет тридцать назад... Ну вот, вы и познакомились в общих чертах с рыбзаводом. Остальное вам дорисует ваша фантазия. Я остаюсь здесь, а вам дальше, на кордон. Рада была познакомиться. Буду с нетерпением ждать вашего очерка в печати. Надеюсь, пришлете журнал. - Она подала руку. - Валера, заедешь за мной на обратном пути.
- Будет сделано, - выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.
И мы помчались дальше.
И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние - наверно, привыкли к стуку мотора - и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы - бакланы.
Рукав становился все уже, перешел в ерик. Теперь идут сплошные тростниковые заросли. На узеньких песчаных косах, с уныло опущенным большим клювом, стоят тонконогие маленькие цапли, похожие на горбунов.
Неожиданно среди тополей показался небольшой дом. И тут же навес и сарай.
- Кордон, - сказал Валера и, скинув газ, пристал к причалу.
Пост рыбоохраны. Запретная зона для рыболовства.
Я вылез из "ракетки". Меж столбов причала крутилась, быстро проносясь, мутная вода. Молча пролетели кулички. За ними, чуть ли не над головой, утки. И еще стая. И еще. Летят то к морю, а оно отсюда близко, то с моря. Позднее меня взяли с собой егеря на моторку, и я увидал Каспий, необозримый, сливающийся с горизонтом. Со всплесками то тут, то там больших рыб. В тот день Каспий был спокойный, как бы даже застывший.
Ничего лишнего на кордоне нет, только самое нужное. Неподалеку от домика сарай, где хранится горючее, там же верстак для ремонта лодочных моторов. Под навесом - столовая. У причала две моторки, готовые при первом же тревожном сигнале взреветь моторами, и куласик - плоскодонный челнок.
Тишина, только слышно, как на ветру шумят прошлогодние сухие метелки. Густая стена тростников начинается сразу за кордоном. И случается, близко трещит ломаемый тростник, - это пробирается кабанье стадо.
На кордоне я прожил больше недели. Удивительные были эти дни, наполненные открытием нового. На заре по-петушиному перекликались фазаны. Рядом безбоязненно крякали утки. Тяжело всплескивали у причала большие рыбы. Черными стаями уносились к морю бакланы. С рассветом объезжали свое поднадзорное хозяйство егеря. Я познакомился с ними, славными, бесстрашными людьми. И рассказано было, и показано, и поезжено по ерикам. Живут они без семей. Семьи в деревне. А тут суровая, порой опасная жизнь и работа. Каким-то особым чутьем егеря угадывают, в какой глуши могут появиться браконьеры, или, как их тут называют, "обловщики". И мчатся туда, не зная, что их ожидает. Редко, но, бывает, отстреливаются браконьеры, когда их преследуют работники рыбоохраны. Совсем недавно у старшого убили собаку. Стреляли и по нему. Если егеря народ рисковый, то не менее рисковые и обловщики. Они знают, на что идут ради краснухи. Потаенно ставят свои страшные крючковые снасти наподобие перемета на быстрине. Их полощет течение, болтает в разные стороны, и лишь стоит проходящей рыбе коснуться остроотточенного крюка, как она тут же засекается.
Немало есть браконьерских способов лова рыбы в запретных местах. Ставят "секретки". Ловят "пауком". Наводят "оханы" - ставные невода, устанавливают "режаки" - плавные. И все это маскируют, прячут, таят. Попробуй найди! А тут еще каждый год в дельте новые острова, новые ерики. И не только потому, что половодье. Сотни тонн земли с верховьев несет Волга в свою дельту. Каждая река, каждый приток отдают ей, как неизбежную дань, землю своих берегов. И новые ямы, новые нерестилища...
Переполненный впечатлениями, я вернулся домой.
Как хороши встречи! Не было бы разлук, ей-богу, не было бы и вспышек любви. А тут обнялись, молчим и не можем нарадоваться друг другу.
До конца отпуска у меня несколько дней, и все эти дни я запойно пишу очерк. Вначале он писался трудно, но потом пошел хорошо, с находками, кое-где с юморком, и я уверовал, что напишу его добротно. В таком приподнято-радостном настроении я пришел на работу.
- Здравствуй, Глеб! Что нового?
- У нас? - удивленно взглянул на меня Глеб. - Кстати, два раза приходил твой любимый. Поторапливает.
На моем столе в двух объемистых папках лежал роман Дударева. И сразу мое радостно-приподнятое настроение угасло и появилось такое ощущение, что за окном серый, тягостный день.
- Почему же вы не взяли? - подавленно глядя на папки, спросил я Бабкину.
- Я же с молодым вожусь. Пятый вариант отрабатываем. Да еще переиздание Пришвина на очереди.
- А может, не надо пятый? Может, на первом остановиться?
- Можно бы и на первом, но рецензировал Дякорозин, он предложил композиционно перестроить. Вот мы и перестраиваем.
- Дякорозин! Да он сам без нас никуда.
- Ну, член редсовета, надо считаться, - ответила Бабкина.
Я машинально подвинул к себе папку с романом Дударева. Посмотрел начало, наугад открыл середину, заглянул в конец. Все было, как и всегда, безъязыкое, растянутое, нудное. Нет, после того, что я увидел в дельте, после всех дум, которые я передумал, живя на кордоне, после мечтаний об иной жизни - словно чертою меня отгородило и от этой комнаты, и от таких рукописей. Что-то во мне произошло. И я уже не мог редактировать Дударева. Отодвинул папку и принялся за свой очерк.
Как путеводная звезда был для меня мой лотос. Он создавал настроение всему очерку. И в моем воображении лотос цвел. Я видел его большие розовые цветы, поднявшиеся над водой, с широко раскрытыми для солнца лепестками, видел зеленые сильные листья, наподобие воротника охватывавшие стебель, и слышал мягкий стук зерен в погремушках, созревших после цветения и усохших, чтобы выпасть из своих гнезд в воду и прорасти новыми бессмертными лотосами. Я писал увлеченно.
- Все же взялся за Дударева, как я погляжу, - смеясь, сказала Бабкина.
- Куда ж денешься, - ответил я.
- То-то и оно. Да еще и переписываешь.
- Ага, у него подрастянуто, так я ужимаю. Из пяти фраз делаю одну, - ерничал я.
- Ну-ну, только не очень, он ведь не любит, когда его сокращают. Жаловаться будет.
- Что делать, беру огонь на себя.
- Агрессивный, агрессивный явился, - сказал Глеб.
Я слушал, посмеивался вместе с ними, а сам находился в том прекрасном мире, который открылся для меня. Писал и видел могучую Волгу, с ее быстрой, сильной водой, с глухими ериками, с высокими тростниками, с цветущими лотосами. Хотя ни одного не увидел цветущего. Как выяснилось, лотос цветет в июле. Но для меня это значения не имело. Он сделал свое дело - поманил меня в неизведанное.
На другой день я подал заявление об увольнении.
- Это что еще за фокусы? - недовольно поморщился завотделом.
- Ухожу.
- Куда?
Я помялся.
- Кто переманивает?
- Да никто. Хочу сам заняться сочинительством.
Зав посмотрел на меня, как глядят на что-то не поддающееся разумению.
- Каким сочинительством?
- Своим, - от неловкости я усмехнулся.
Он еще внимательнее поглядел на меня.
- С чего это тебя потянуло?
- Хочу попробовать.
- Смотри ты... Ну, твое дело. Только две недели ты еще поработаешь. Хорошо, если бы за это время подготовил Дударева.
- А его хоть сейчас можно подписывать в набор.
- Что так?
- А лучше не станет оттого, будет отредактирован или нет.
- Ну, это ты зря. Его редактировать надо... Роман пишешь?
- Очерк.
- Очерк? Тогда чего ж уходишь? Жить-то на что станешь?
- Я уж его заканчиваю.
- Тем более, пиши по вечерам и выходным дням.
- После Дударева? Не могу.
- Да, рисковый ты человек. Не ожидал. Ну, ладно.
Он дал мне Пришвина, отбросив Дударева Бабкиной. После Пришвина я почти не уставал. И дома, после работы, сразу же садился за очерк. Мне думалось, он будет не больше листа, но перевалил уже за лист и все рос. И это пугало. Могут и не взять такой большой. Но успокаивало то, что он был проблемный.
Окончил я его неделю спустя после увольнения. Еще несколько дней ушло на перепечатку. Радостный и довольный собой, понес его в журнал.
- Что это? - спросил Главный, когда я положил перед ним свой очерк.
- Вот, съездил и написал.
- О чем? - Он был чем-то озабочен и, видно, забыл о нашем разговоре.
- Если широко, то об охране природы. А в очерке о проблеме рыболовства, о рыбоохране.
- Не это сейчас нужно. У нас проблема Нечерноземья.
- А я рассчитывал... Может, все же прочитаете?
- Вот так занят, - он провел пальцем по шее. - Впрочем, снеси в отдел. - Он потянулся к телефонной трубке.
В отделе публицистики сидел молодой парень, вычитывал гранки. Он взглянул на меня, скользнул взглядом по рукописи и снова склонился над столом.
Я сел на стул у двери. Так в молчании мы сидели довольно долго. До тех пор, пока сотрудник не окончил чтение.
- Слушаю, - сказал он.
Я положил ему на стол очерк.
- Ну что ж, посмотрим. - И убрал в стол.
- А сейчас вы не можете прочесть?
- Ну что вы! Да и нет такой срочности. У нас портфель забит на весь год. Так что если и примем ваш очерк, то напечатаем только во второй половине будущего года.
Нет, такого я никак не ожидал. Мне почему-то думалось, что очерк возьмут с радостью, тут же прочтут и быстро напечатают. А выходит, что он никого даже и не заинтересовал.
- Но послушайте, а если мой очерк о важной проблеме и к тому же написан интересно, тогда как? - мучаясь, спросил я.
- А мы плохих очерков не печатаем. У нас все о важных проблемах, все интересны.
- Но вы не знаете мой очерк...
- Почитаем и узнаем. Да вы не волнуйтесь, - улыбнулся сотрудник отдела. Если он действительно такой, каким вы его видите, то мы примем.
- Когда же это выяснится?
- Ну, месяца через полтора-два.
- А раньше никак?
- Нет. У нас очень большая почта, к тому же еще заказанные материалы.
Совершенно потерянный, вышел я из редакции. Остановился на лестничной площадке, не зная, что же делать дальше. Стоял, глядел в пролет, и в голове и в сердце было пусто, как в пролете.
Редакция журнала находилась на пятом этаже. Этажом выше было мое издательство.
Зав сидел у себя в кабинете.
Через полчаса сидел и я в своей редакторской за столом. Передо мной лежала в двух объемистых папках рукопись Дударева. Я развязал тесемки верхней папки и открыл начало романа.
- Еще шедевр! - словно ничего со мной и не случилось, воскликнул Глеб. - Слушайте, какой отличный гастрономический эпитет: "К зеленому берегу подплыл пушистый, жирный гусь".
Бабкина засмеялась. Покашливая, засмеялся и Глеб. Потом наступила тишина. Я закрыл глаза. Так мне было легче. Тишина звенела. И вдруг издалека, из той астраханской дали, донеслось до меня розовое дыхание лотосов. Их было много, необозримо много на водном просторе, и все они прощально качались на легком ветру...
1978
ПОСЛЕДНИЙ ЗАХОД
Повесть
- Ну что ж, можно начать и с себя. Я принадлежу к тому поколению, на долю которого выпало больше невзгод и трудностей, чем радости и достатка. Но уж так был воспитан, что не замечал лишений. Одет, сыт, есть крыша. Семья - жена, сын, дочь. Тоже одетые, сытые. И еще - любимая работа, которая помогает делать свою страну могущественной державой. Так что есть чем и гордиться.
- А человек?
- Что человек?
- Ну, ты говоришь о работе, а своей жизнью может гордиться человек, своей жизнью?
- Смотря какой человек и какая жизнь. Я лично горжусь своей жизнью.
- Вот как? В чем же причина твоей гордости?
Это мы спорим-разговариваем с невесткой.
- В том, что я прожил честную жизнь.
- Странно, как можно гордиться тем, что является нравственной нормой.
- Ну, а мой труд? Этим я могу гордиться?
- Не думаю. Для того чтобы гордиться своим трудом, нужно совершить что-то исключительное.
- Обязательно исключительное? - иронизирую я, хотя в душе начинает шевелиться обида.
- Ну да, только я полагаю, когда человек совершает исключительное, вряд ли он станет носиться со своей гордостью. Для этого он будет достаточно умным.
- Что же, значит, мне и гордиться нечем?
- А без этого никак? Обязательно нужно кричать на весь свет - вот я какой молодчина!
- Мне думается, ты путаешь гордость с хвастовством.
- А если не путаю и считаю, что гордость - чувство не из лучших, тогда как?
- Но ведь если я горжусь тем, что сделал в жизни, пусть это не исключительное, но общественно полезное, что же тут плохого?
- Плохого? Представь себе, есть на земном шаре человек, который тоже всю жизнь работал, но работал только на себя. Что же, по-твоему, он должен быть лишен гордости за свою прожитую жизнь только потому, что он создавал собственное благополучие?
- Естественно. Какая там гордость! Обычное мещанское самодовольство.
- Сразу уж и мещанское! А мне лично он более симпатичен, нежели ты. Он не прокладывал дорог, по которым будут потом вывозить вырубленные леса. Он не нарушал цикличность природообмена...
- Тогда какой-нибудь дикарь - самый полезный человек в обществе. Кроме личинок и ящериц, он ничего не уничтожает.
- По крайней мере он дает гарантию человечеству, что жизнь на земле будет длиться долго. Чего, к сожалению, ты и тебе подобные не дают.
Она насмешливо-снисходительно глядит на меня и, не желая больше спорить, уходит в свою комнату.
- Ты на нее не обижайся, - говорит мне жена. - Она очень умная. Другой раз, когда беседует с Валериком, так говорит, так говорит, что я порой даже не понимаю.
- Не принижай себя. У них, видно, разговор о специальном, возможно о том же искусстве.
- Нет-нет, что ни говори, а у нее гораздо содержательнее жизнь, чем была у меня. К тому же и время другое.
- При чем здесь время? Все зависит от самого человека, его сути. И в наше время многие жили более интересно, чем иные сегодня.
- Конечно, конечно, только я к тому, что она не злая. Сейчас стала немножко нервная. Стеснили мы их.
- Это ты имеешь в виду меня, я стеснил?
- Ну, как тебе сказать... конечно, пока ты ездил в экспедиции, этого не ощущалось.
- Естественно. А я-то по наивности думал, что они нас стеснили. Мы с тобой начинали с одной комнаты, и нам не было тесно, даже когда дети появились.
- Время было другое. И то, что для нас было хорошо, то для них не годится. Я - мать, я это лучше тебя понимаю.
- Ну, если так, тогда, пожалуй, пора и обедать.
- Может, подождем Валеру?
- А когда он придет?
- Не знаю, не звонил.
- Ну вот...
Редко мы обедаем все вместе. Большей частью я, жена и внук Николка. Его папа с мамой только завтракают с нами и иногда ужинают. Да и это, наверно, скоро кончатся. Уедут от нас.
Да, пока я пропадал в экспедициях, их вполне устраивала моя трехкомнатная квартира. Но как только вышел на пенсию и стал большую часть времени проводить дома, начались не то чтобы осложнения, но я стал замечать - лучше бы им пореже меня видеть. Да оно, собственно, и понятно. Им другой раз хочется пригласить друзей, пошуметь, посмеяться - молодые. А я их стесняю. Ну, а что же я могу сделать? Каждый раз уходить? В этом что-то есть унизительное. Я много лет работал начальником комплексной партии и привык к тому, что со мной считались. Но ничего, они скоро уедут. Сыну обещают двухкомнатную квартиру. Для них это маловато, - Валерию нужен кабинет, да и внук подрастает, тоже нужна отдельная комната. Но я могу поменяться, - пусть нам с женой будет двухкомнатная, а им наша. Они могут оставаться здесь. Будем ходить друг к другу в гости. Изредка. Боюсь, если чаще, то и говорить будет не о чем. Тем более мой сынок не очень-то интересуется моими суждениями и мнением. Он писатель. Я читал его книги. Честно говоря, они не произвели на меня большого впечатления. В них, пожалуй, все есть, кроме одного - они не волнуют. Впрочем, его хвалили в прессе. И, возможно, это помогло ему выдвинуться в своей писательской организации, стать одним из секретарей. Поговаривают даже, что он перспективный. Но в чем? В писательском деле или в руководстве? Или можно и то и другое плодотворно совмещать? Но я что-то не вижу, чтобы Валерий каждый день трудолюбиво отсиживал какие-то часы за письменным столом. Теперь большую часть времени он проводит в своей писательской организации.
Интересно то, что ни в моем роду, ни в роду жены не было литераторов. И вдруг - писатель! Любопытно. Как-то я попытался поговорить с ним о литературе, но он отмахнулся. Может, и прав. Я ведь в этом смысле человек отсталый. Большая часть моей жизни прошла в палатках, над планшетами и профилями, на просеках с теодолитом, в глуши, где было не до книг. А он, как и его жена, знает и нашу и западную литературу, разбирается в музыке, в живописи. Поэтому, когда они собираются - они - это друзья моего сына и невестки: писатели, художники, композиторы, - я стараюсь уходить, чтобы не мешать им, да и не попасть в примитивы. А то еще и в "дикого предка", как иногда называют родителей.
Как-то я сказал сыну, когда гости ушли, что это неблагородно - так отзываться о тех, кто вспоил и вскормил.
- Что же делать, если папы и мамы недостаточно культурны, - ответил он.
- Но разве это дает право так оскорбительно их называть?
- Но они же не слышат.
- Значит, если и меня не будет при вашем разговоре, то и меня назовете "диким предком"?
- Ну что ты! Ты же уважаемый человек. Ветеран БАМа. К тому же на заслуженном отдыхе. Ты свое дело сделал. И не думай ни о чем. Отдыхай, - милостиво разрешил он мне.
- Что ж, когда-нибудь и ты будешь на заслуженном отдыхе и тогда вспомнишь меня.
- Для меня никогда не будет такого отдыха. Писатель - это вечный раб искусства. Таким рабом я буду всю жизнь, даже когда перешагну пенсионный порог. А ты, чем дома сидеть, навестил бы своих старых изыскателей. Выпил бы с ними по чаре зелена вина, ударился бы в воспоминания, а?
Это значит, что вечером он ждет гостей и хочет, чтобы я ушел.
Я гляжу в его глаза, но как они не похожи на те, какие были у него в детстве. Тогда в них лучились теплота и незамутненность души.
- Как с квартирой? - спрашиваю я.
- Теперь уже скоро. Я стал рабочим секретарем, так что все задвигается куда быстрее. Даже есть серьезная надежда на трехкомнатную.
- А двухкомнатную дают?
- Да, но я отказался.
- Напрасно. Мы с матерью могли бы переехать в двухкомнатную, а эту вам оставить.
- Эта не идет ни в какое сравнение с той, какую я теперь вышибаю. Та в старом доме, где стены в полметра, наглухо отгораживают от всего.