- Балует вас советская власть.
- Не всех, далеко не всех. К тому же писателю необходимо сосредоточиться, а для этого нужна тишина. Ну, а как все же насчет прогулки к старым друзьям?
- Ты сегодня ждешь молодых?
- Да. Контакты в наше время - великая вещь.
- Я мог бы сидеть в своей комнате.
- Нет-нет, уже одно то, что ты будешь сидеть за стеной, тем более звукопроницаемой, свяжет нас. Так что уж пожалуйста, а?
- Хорошо. Когда же мне прийти?
- Думаю, часам к двенадцати все закончим.
- А что все?
- Ну, дела. Мы собираемся не песни петь и не танцевать. Есть кое-что поважнее.
- А куда ты мать направишь?
- Когда она приготовит закуски, уйдет к тете Анне.
- Ну, что ж, видимо, это тоже входит в нравственную норму.
- Что?
- Ничего.
- Ну, папа, все в порядке. О чем ты?
- Ладно, ладно. Ухожу.
- Тогда о’кей!
Я заглядываю в кухню.
- Ухожу к Табакову! - говорю я жене.
- Будь осторожен! - такими словами она всегда провожала меня в экспедиции. Теперь у нее это по привычке. И привстает на цыпочки, чтобы поцеловать. И тут же, раскрасневшаяся от плиты и кулинарных хлопот, возвращается, к своим делам.
Пожалуй, следовало бы предварительно позвонить Табакову - дома ли, но я сознательно этого не делаю. Мне ведь все равно деваться некуда. Так что если его нет дома, то часа два я убью на дорогу туда и обратно, да схожу в кино на какой-нибудь двухсерийный, и приду как раз к двенадцати.
К моему удовольствию, Табаков дома, да не один, а с Игорем Кунгуровым. Они рады моему приходу еще больше, чем я встрече с ними. Еще бы, сейчас затеется "пулька". И на самом деле на столе мгновенно появляется чистый лист бумаги, который Игорь без линейки расчерчивает ровными, точными линиями. Сдаются карты, и начинается игра. Играем по четверть копейки. Так что большого проигрыша быть не может. К тому же выигравший не унесет его, а истратит тут же на сухое вино, которое под разговоры будет выпито. Больше одной пульки мы не играем. Надо же и посудачить о чем-нибудь. Теперь у нас такое же положение, как у тех старух, которые вечерами расплетают свои бесконечные разговоры в садиках дворов. О чем говорить, у нас всегда найдется. Тем более что строится БАМ. Ведь это мы его начинали. Мне тогда было всего восемнадцать лет, когда я впервые попал в тайгу. Что за удивительная была экспедиция! Первая моя экспедиция! Мы добирались до своего участка больше трех месяцев. Сколько я нагляделся тогда нового, никогда не виданного. Перекаты, завалы, паводки, мари.
- Пас!
- Вист!
- Семь червей!
- Вист. Один, - это Игорь берет на себя игру.
Я его помню, когда он был стройным, легким. Теперь огруз, на изыскания не годится. Но и сейчас бы мог в конторе приносить пользу. Башка! Мог бы поработать в отделе главного инженера проекта. Но тогда надо отказаться от пенсии, а она равна хорошему окладу, и выходит - работать "за так".
- Мизер! - объявляет Игорь.
- Ну что ж, ложимся, - говорит Табаков.
И мы раскладываем свои карты. Тут уж не до воспоминаний. Дай бог, чтобы Игорь не посадил нас "на полку". Он может. Тут важно не пронести нужную карту. И не прокосим. Мы тоже как-никак немножко умеем. Но что же у него снесено? Та-ак, трефа вся у нас, пика...
- Чистый! - громко смеется Игорь.
Ну, точно - неловленый. У нас нет такого, чтобы "зуб" рисовать на партнера. Важно поиграть. Преферанс - любимая игра изыскателей. И мы играем. К восьми "пулька" закончена. Выиграл Игорь. Значит, победителю и спускаться в магазин. У нас так - победитель ухаживает за побежденными. И он уходит. А мы сидим, курим. Табаков включает магнитофон. На ленте всякое - и наше, и западное. Что-то хорошее, что-то никуда.
- Племянник снабжает, - поясняет он. - Другой раз скажу ему: "Чего всякую муру записываешь?" - а он отвечает: "Самое модное. Вы, дядя, ничего не понимаете в современной музыке". Вот так прямо и режет - "ничего не понимаете". А чего тут понимать, если вовсю лупят по консервным банкам. Разве это музыка? Да не докажешь. У него свое, братец, твердое мнение по этому поводу.
Приходит Игорь. Ударом края дна об пол вышибает из бутылки пробку и разливает рислинг по стаканам.
- А что, - говорит он мне, - не хотелось бы тебе съездить на БАМ, пройтись по старым местам, посмотреть, как строители прокладывают дорогу?
- Как не хотелось бы, да ведь далековато.
- Так пешком, что ли! Сиди у окна да посматривай. А надоело - лежи. Поезд привезет. А меня ох как тянет взглянуть на старые места. Фактически, там осталась молодость.
- Вот найти бы там ее, подобрать, а? - смеется Табаков. - Ну, радости было бы!
- Это верно, только не валяется она там, - говорю я.
- А и не в ней дело.
- Конечно-конечно, куда ее. Больно-то нужна она, верно?
- Да не о том я, важно побывать на такой стройке. А может, еще удастся и поработать, чтоб если и сгореть, так не зря, а еще подкинуть жару. В самое пекло!
- Ну, ты гляди, прямо поэт, - усмехается Табаков. - Кстати, ты килограммов сто двадцать поди-ка весишь?
- Сто двадцать шесть, - уточняет Игорь.
- Ну вот, это ж масса! Сколько жару-то будет! - и он хохочет. Но я не смеюсь, мне жаль Игоря, и его громкие слова я воспринимаю как тоску по работе.
- Смеешься, а я всерьез, - говорит Игорь. - Амурская, Селемджинская... Поглядеть бы еще раз на эти места. Как там они с мостами да насыпями. Последний заход бы, а?
- Фантазер, - усмехается Табаков. - Нет, братец, теперь уж все, ау, крышка. Теперь только дожевывать.
Он старше нас на пять лет и, возможно, поэтому настроен более пессимистично.
- А чего фантазер, поеду, и все! - решительно говорит Игорь.
- Давай-давай, там тебя ждут не дождутся, - подсмеивается Табаков.
- А может, и ждут. Чего мы тут знаем? В контору и то лень сходить, - горячится Игорь.
- Во-во, в контору лень, а она рядом, а на БАМ не лень. Давай-давай... Вот-то обрадуются! - смеется Табаков.
И Игорь смеется, наверно представив, как он такой тучный появится на трассе.
- Да, слушай, что я хочу тебе сказать, - обращается ко мне Игорь, - у тебя парень-то вроде бы из писателей? Тут вот какое дело, - есть у меня материалы. Не мог бы он сделать из них книгу?
- А что за материалы?
- Про изыскания. Письма, пояснительные записки, фотографии. Мне самому-то не скомпоновать. А вот если бы он оформил. Поговори с ним, - может, возьмется. Материал богатейший. Книга наверняка будет.
- По-моему, лучше бы тебе самому с ним поговорить.
- Думаешь?
- Да.
- А ты тогда подготовь почву.
- Да зачем тебе все это надо? - разливая остатки вина, говорит Табаков. - Гариным-Михайловским, что ли, захотел стать?
- Не в этом дело. Там вся моя жизнь изыскательская. Как же не рассказать о ней!
- А ты, оказывается, честолюбивый, - усмехнулся Табаков, - я за тобой такой отрицательной черты раньше не замечал.
- А чего ж такого в этом отрицательного? Пусть узнают, как мы работали, в каких условиях. У меня брат был безногий. Так вот я ему письма писал с изысканий. И самым подробным образом. Со всякими случаями, какие были у нас. А этих случаев на каждых изысканиях хватает, верно? Тут такую книгу можно скомпоновать, что не оторваться будет. Ты потолкуй со своим парнем. Заинтригуй его.
- Ладно, - смеюсь я, - заинтригую.
- Ты бы хоть нам посвятил свой труд. Глядишь, и обессмертишь, - говорит Табаков.
- Чего вы, подрядились, что ли, смеяться надо мной? - сердится Игорь, и на большом его лбу проступают алые пятна. - Дело-то серьезное.
- Поговорю, поговорю, - успокаиваю я его и подымаюсь. Начало одиннадцатого. Пора. - Пойдем?
- Если Владислав не погонит, я еще посижу, - говорит Игорь.
- Сиди, сиди, - говорит Табаков. - Мы с тобой два бобыля. Нам бы вместе жить, двум головешкам.
Табаков один - овдовел год назад. Игорь же был женат дважды, но что-то не складывалось у него с женами. Теперь один, толстый, грузный, неряшливый и, чувствуется, нездоровый.
- Сегодня встречаю Пталомеева, - неожиданно засмеялся он. - Был такой техник у меня в Юкагурской. Мальчишка. А тут бежит навстречу старичок. "Здравствуйте, Игорь Петрович!" - говорит. "Здравствуй, Коля", - отвечаю. Надо бы по отчеству, а я не знаю. Все Коля да Коля. А он уже пенсионерик... Вот жизнь! Словно кто страницу перевернул. Раз - и будьте здоровы! Повстречались, поздоровались, и побежал дальше Коля жизненный стаж наращивать.
- Да, быстровато идем к финишу, - говорит Табаков.
- Ерунда! - говорю я. - Тут попала на глаза одна статья. "Не годы старость приносят, а думы о ней", - пишет автор, и еще: "Надо задаться какой-нибудь большой целью и выполнять ее. Тогда старость отодвинется".
- А этот автор не может подсказать, какую бы такую цель нам заиметь? - саркастически говорит Табаков.
- Ну, тут дело каждого, - говорю я.
- Все так, если бы не пенсионная книжка, - говорит Табаков. - Какая уж теперь большая цель! Так, дожевывание...
Да, пенсия сразу бросает в старость. Если, конечно, человек нигде не работает. Недаром, когда произносится слово "пенсионер", то, скорее, чувствуется усмешка, нежели уважение.
- Ну, ладно, пошел я.
- Заходи, - говорит Табаков и включает магнитофон. - Или позванивай... - Он провожает меня.
- Поговори с сыном-то! - кричит вслед Игорь. - Не забудь.
- Нет-нет... И ты позванивай мне, - это я Табакову.
- Да у тебя там народу много, беспокоить... Ты уж лучше, - говорит Табаков, высокий, сутуловатый, седой.
Из комнаты, где остался Игорь, доносятся гамзатовские "Журавли".
"...Из-под небес по-птичьи окликая всех нас, кого оставил на земле", - грустно поет Бернес.
К черту! Хоть не встречайся. Тоска. Только и разговоров, что о старости да о смерти. Хорошо хоть сегодня не перебирали, кто умер. Все умрем. Никуда не денешься. Но будь доволен тем, что пожил немало, да и сейчас еще живешь. И еще подышишь и погреешься на солнышке. Худо, если никому не нужен. Вот что худо, то худо! А если хоть малая польза есть, так чего еще и надо? А есть она, малая польза-то? В чем?.. Кому нужен-то? Проклятые вопросы... Надо что-то делать. Но что, что?
Я подымаюсь по эскалатору. Ни начала его, ни конца не видно, настолько он длинен. Народу уже мало. Двенадцатый час. Все больше парочками. Стоят обнявшись - теперь это просто - на виду у всех. Я вверх, они вниз. Все новые и новые люди, и я для них новый. А для себя все тот же... Если подумать, то мною прожита большая интересная жизнь и, казалось бы, обижаться не на что. Все правильно. Но вот что удивительно: теперь, когда появилось вволю свободного времени, начинаю видеть то, на что раньше или внимания не обращал, или не замечал. Теперь стало все интересно. Нужное стало еще более нужным. И желания с годами не исчезли, и глаза видят все так же, как и раньше. И нет ощущения прожитых шестидесяти лет. Не только нет усталости, но еще больше жадности к жизни. И как обидно оказаться за кругом этой самой жизни...
Гости еще не ушли.
- Ты извини, папа, - говорит Валерий. Он уже заметно пьян, и в глазах у него теперь ласковая, снисходительная усмешка.
- Уйти, что ли?
- Наоборот. Заинтересовались тобой. Сашка Викторов хочет писать твой портрет. Зайди, пожалуйста.
- Да нет, я что-то устал.
- Ну-ну, пойдем, пойдем, - и он легонько поталкивает широкой ладонью меня в спину.
В столовой накурено. В тарелках объедки, в рюмках желтеет недопитый коньяк. Чувствуется, что сидят уже давно и довольно плотно.
- Вот мой отец! - провозглашает Валерий и выставляет меня на общее обозрение.
И тут же ко мне подскакивает высокий, светловолосый и протягивает мне руку.
- Художник Александр Викторов! - рекомендуется он и, прищурившись, начинает что-то высматривать в моем лице, словно отыскивает, и вдруг по-пьяному кричит: - В нем что-то есть! В нем определенно что-то есть!
- А вы что, думали - ничего нету? - с неожиданным раздражением говорю я и хочу уйти, но Валерий мягко берет меня, за руку и ведет к столу.
Там на меня внимательно глядит пожилой, толстолицый второй гость.
- Это секретарь нашего Союза, - знакомит меня с ним Валерий. - Андрей Глебыч Дударев.
Секретарь встал и подал мне руку. Он ничего не сказал, только улыбнулся. И в улыбке его было как бы и осуждение того, что здесь происходит, и извинение. Он тоже заметно подвыпил, но старался скрыть это, - время от времени как бы напыживался и становился серьезным.
Был еще третий гость - небольшого роста, в очках, неестественно громко хохотавший. Валерий не познакомил меня с ним. И я так и не узнал, кто он.
- Нет, в нем определенно что-то есть! Я вижу! - снова закричал художник и потянулся ко мне с рюмкой. - Разрешите с вами и за вас!
Валерий наполнил мне стопку.
- Зачем же так много? - сказал я.
- Чтобы ты никогда не был в числе отстающих, - ответил он и провозгласил: - Предлагаю выпить за моего отца, старого изыскателя, одного из основоположников нынешнего БАМа!
- Виват! - закричал третий гость и неестественно захохотал, но секретарь погрозил ему пальцем, и тот сразу же затих.
Со мной стали чокаться и, стоя, выпили.
- Собираемся послать группу наших писателей на БАМ, возможно и я с ними поеду. Романтический край, не правда ли? - сказал секретарь.
- Да. Я только что был у своих товарищей по изысканиям, как раз говорили об этом, - ответил я.
- Ну, пожалуй, пора и мне уходить, - сказал он, и я понял, что здесь кто-то еще был, но ушел.
- Ну, куда вам спешить, - кокетливо сказала Лиля. Она сидела между художником и секретарем. - Мы всегда можем вызвать такси. Теперь это так просто, когда проезд стал вдвое дороже.
- Это специально для тех, кто не считает копейку, - сказал третий и неестественно громко захохотал.
- Я назову картину "Ветеран БАМа". Все! Завтра прошу вас ко мне к двенадцати часам. Раньше не могу. Буду спать.
- Везет же людям, - сказала Лиля. И я не понял, ко мне это относится или же к художнику, потому что завтра он может долго отсыпаться.
- А тебя я тоже напишу, - сказал Викторов Лиле. - Я бы тебя написал в ромашковом лугу, и чтоб были березы. Молодые. И чтоб немного ветра...
- Ну, мне пора! - сказал секретарь и встал.
- Вызвать такси? - предложил Валерий.
- Найду. Теперь это действительно не проблема.
- Тогда вместе, - сказал Викторов и стал прощаться, красиво выбрасывая свою руку. - Смотрите, она у меня как лебедь. - Все посмотрели на его тонкое запястье и сложенные в щепоть пальцы, и на самом деле напоминающие голову птицы. Третий при этом почему-то опять неестественно захохотал. Но на него никто не обратил внимания. - Этой рукой я напишу тебя, - сказал он Лиле. - Ты не возражаешь, Валера?
- Напротив, буду рад.
- По этому поводу давайте посошок! - крикнул третий. Он налил себе коньяку и, не дожидаясь других, выпил. Бросил в рот дольку лимона и прошел к телефону. - Надо сообщить жене о моем отъезде. - Набрал номер. - Галочка, все отлично. Еду! - положил трубку и захохотал.
В сопровождении этого-диковатого хохота все и ушли. Валерий открыл форточку. Свежий весенний воздух стал вливаться с улицы, и это напомнило о том, что зима прошла, что наступает благодатная пора, и подумалось, что все будет хорошо.
Клава пришла в начале второго. Раздеваясь в прихожей, спросила:
- А ты чего не спишь? Я же взяла ключ.
- Боялся, разбудишь. Такой стал чуткий сон.
- Ну, я легла бы в столовой. А ты давно?
- Да, я их еще застал.
- Ну, как прошло?
- Не знаю. Но, по-моему, все хорошо. Как Анна?
- Да ничего, как всегда.
- Ребята?
- Тоже.
- Ну, ладно, пора и нам спать.
Второй час ночи. Но на улице еще движение. Грохочут трамваи. Иногда от тяжелых "ЗИЛов" содрогается дом, и тогда в книжном шкафу дребезжат стекла. Только в два часа затихает шум. И наступает покой. Но и то, если за стеной не шумит сосед. Молодой мужик. Овдовел. Пьет и крутит магнитофон, хотя и негромко, но все так слышно через современные стены блочных домов. И оттуда доносится голос Высоцкого: "...Лошади, лошади..." Бывает, я не выдерживаю и стучу в стену, и сосед снижает громкость. Но все равно слышно.
Всего четыре часа ночной тишины. С шести утра улица вновь оживает. Проносится первый трамвай. Грохот сотрясает шкафы, буфеты, в них звенят стекла, посуда. И с этой минуты уличный гул не прекращается. И я с сожалением вспоминаю свою палатку где-нибудь на берегу таежной реки, шум ветра в ветвях деревьев, который никак не нарушает покоя, и утро, озаряющее солнцем крышу палатки.
В эту ночь я долго не могу уснуть. В голову лезут разные думы. И все больше, конечно, о себе. Ведь мог бы еще поработать на изысканиях хотя бы года два-три. Мог бы... Молодые, бесспорно, энергичнее. А у меня ведь это заменяется опытом. Правда, тот, который сменил меня, толковый инженер. В тридцать лет - и уже начальник партии. Пожалуй, и я так бы поступил на месте начальника экспедиции, заменил бы старого молодым. Только разве уж настолько я стар?.. Мог бы еще быть полезным, мог бы...
Все уже спят. А я все ворочаюсь на постели, все перебираю разное. Думаю о сыне, - впрочем, что о нем думать? Он уверенно налаживает контакты и, как видно, добивается чего-то своего.
- Когда же ты пишешь? - как-то спросил я его.
- Совсем нет времени. Союз отнимает много. Но ничего не поделаешь, надо. Нужно закрепиться, чтоб имя стало авторитетным. Потом легче будет издаваться.
- А разве это не от книги зависит?
- Ну, и от книги, конечно. Но и положение тоже помогает.
- Контакты, положение...
- Что?
- Да нет, так, ничего...
И на самом деле ничего. Что я могу ему посоветовать, если все это литературное хозяйство мне совершенно незнакомо.
Думаю о дочери. Она искусствовед, замужем. У нее двое ребят, муж - редактор издательства. Работает Ирина вроде бы и по специальности, связана с художниками, но занимается только технической работой.
- А как твоя искусствоведческая? - как-то спросил я ее.
- Не до нее.
- Жаль. Ты ведь хотела о Пластове написать монографию.
- Хотела.
- И не пишешь. Говорят, на выставке в Московском манеже было две тысячи его картин. А это всего пятая часть им сделанного.
- Да.
- А почему же не показали все?
- Для этого потребовалось бы пять манежей.
- Пять манежей! Вот это работник! А может, ты все же взялась бы за монографию, потихоньку хотя бы. Исподволь. Мне бы очень хотелось, чтобы ты принялась за нее. Ведь ты же училась в академии, и успешно. И диплом защитила на "отлично". Так в чем же дело? Если хочешь, я буду собирать материалы о нем, чтобы тебе было легче.
- Ну что ты... Я и сама, мне надо только выкроить время. А его у меня, как всегда, не хватает... А знаешь, я только теперь начинаю тебя узнавать. Сколько помню, ты всегда был в отъезде. Приедешь, навалишь нам с Валеркой подарков и опять куда-то исчезнешь. Но сколько было радости, когда ты приезжал... А потом мы стали скучать, ждать тебя. И вот теперь ты никуда уже не уезжаешь, и как жаль, что я не живу с тобой.