- Слушай, ну что ты лезешь не в свое дело? Ну чего тебе надо от меня?
- Порядочности! - крикнул я. - Порядочности! - и ушел к себе, не в состоянии с ним разговаривать. Было тяжело и мерзко.
- Вот, забирай эту макулатуру к чертовой матери! Ты этого хотел? Чтобы книга Кунгурова не вышла, этого? Ты добился! - с этими словами Валерий бросил мне на стол папки с материалами Игоря Кунгурова и ушел.
Долго я сидел подавленный и безучастный ко всему. Слышал, как за ужином звенели посудой, о чем-то негромко переговаривались, будто в доме находился больной. Меня к столу не звали, да я бы и не пошел.
Машинально, не зная зачем, развязал я одну из папок Кунгурова. В ней были письма, помеченные тысяча девятьсот тридцать пятым годом. Я начал их читать. Постепенно от письма к письму стала вырисовываться общая картина экспедиции. Это было в дальневосточной тайге, на одном из участков нынешнего БАМа. Я читал и видел тайгу с ее буреломами и марями, реку с перекатами и завалами, эвенкийские стойбища, оленей, видел сотрудников экспедиции, рабочих. И как жили они, и как работали, прорубаясь сквозь тайгу. И не заметил, как прочитал более двух десятков писем, рассказавших о той далекой экспедиции. Дальше шли письма о другой экспедиции, уже в Заполярье. И перед глазами вставала суровая природа тундры, и видны были люди и их дела.
Все письма были расположены по годам. От экспедиции к экспедиции. И к каждой были приложены фотографии, а к некоторым пачкам - это когда уже Игорь был начальником партии - и пояснительные записки, в которых зримо давалась характеристика местности.
Я просидел далеко за полночь, читая материалы. И пришел к твердому убеждению, что ни о каком соавторстве не может быть и речи. Нужна только рука опытного редактора.
Ночью я долго не мог уснуть. Думал о сыне, о наших отношениях с ним, к чему все это приведет. И откуда у него такая недобросовестность, алчность? И невольно подумалось: "Не был ли он причиной, может и косвенной, сердечного приступа у Кунгурова?" Днем позвонил Табаков.
- Чего это ты вчера трубку бросил? - сказал он.
- Да так... расстроился.
- Расстроился! Думаешь, мне, что ли, легко было? Тоже, брат, невесело, да я не бросал. Кстати, о похоронах. Я позвонил в местком нашего управления. Так они берут все на себя. Кремация будет. Придешь?
- Наверно...
- Чего у тебя голос больно скисший?
- Да вот все думаю о нем. Не выходит из головы.
- Ну, это ты слишком. Не надо. А я вчера одного пенсюка нашел, преферансиста. Так что можем "пулечку" при случае сыграть. Приезжай.
- Послушай, а о чем говорил Игорь в тот вечер, когда я ушел?
- Да я уж не помню. О разном. А что?
- А о своих материалах он говорил?
- Что-то было. Да, насчет твоего парня говорил. Тот какие-то кабальные условия поставил.
- И он расстроился?
- Да не то чтобы расстроился, но матом крыл! А что?
- Может, это на него повлияло?
- Да нет, он же весь ром высосал. Да коньяк до этого пил. Не то что красным, бордовым стал. Даже вишнево-бордовым.
- Зачем же ты ему разрешал?
- Попробуй запрети...
Слава богу, не Валерий причина смерти Кунгурова. И от этого стало легче на сердце. Но тут же резанула мысль: хорош у меня сын, если я мог такое подумать!
Но все же что делать с материалами Игоря? И я решил позвонить Дмитрию на работу. Но там его не оказалось. Тогда позвонил домой. Что-что, а он понимает такие дела не хуже Валерия. Дмитрий был дома. Я рассказал ему о Кунгурове, о его письмах и попросил зятя ознакомиться с ними.
- Нет-нет, - тут же вскричал Дмитрий. - Я не смогу. Да и не хочу! Больше того, я не понимаю, как можно говорить о каких-то письмах умершего человека, когда есть проблемы глобального порядка. Для всего человечества! Для всех! Я не могу допустить, чтобы на всей земле осталась единственная женщина, вроде той несчастной турицы. Я уже написал несколько писем в разные высокие учреждения. Возможно, я даже поеду в Москву. Чтобы ты глубже понял трагедию и важность моего дела, представь на месте той последней женщины свою дочь. Одинокую, зовущую человека, умоляющую его прийти, а его нет. Никого нет на всем земном шаре. Никого! Только она, умирающая от тоски! Вот о чем надо думать всем, всем! И ты не трать ни на что другое время. И извини, я занят. - Последние слова он раздраженно прокричал в трубку и оборвал разговор.
В полнейшем недоумении положил я трубку. И тут же зазвонил телефон.
- Олег Михайлович? Добрый день! Это Викторов. Завтра выставка. Открытие в три часа.
- Спасибо. Непременно буду.
Но что же делать с папками Игоря? К кому обратиться? Может, к секретарю Союза, который тогда был у нас? Но что я скажу ему, если он спросит, почему я не обратился к Валерию? И я опять с недоумением подумал о зяте. Что с ним? С ума, что ли, спятил? Далась ему эта последняя турица!
Весь день прошел в каком-то межеумочном состоянии. Я что-то делал, куда-то ходил, о чем-то думал, но все это пассивно, без малейшего интереса.
Вечером пришла Анна, сестра жены. Когда-то она была красива и лицом и фигурой. Любила укладывать косы вокруг головы - получался как бы венок из колосьев. Но с годами все ушло, и теперь вместо той красивой женщины сидела грузная старуха.
- Приглашаю завтра на новоселье, - радостно улыбаясь, сказала она.
- На какое новоселье? - удивилась Клава.
- А на такое, что поменяли мы свою четырехкомнатную на двухкомнатную, и рады без памяти, - ответила Анна и громко засмеялась. - Ой, Олег, верно - без памяти! Ну-ка, сам посуди, какие конурки были, а теперь вот, приезжай, увидишь, какие хоромы. Потолки три метра, окна итальянские. Мы из одной комнаты сделаем две, тогда у нас будет три. Кухня пятнадцать метров. Ой, так повезло, что до сих пор не верю. Приезжайте завтра к шести, сами все увидите.
- Когда ж ты успела поменять? - спросила Клава, удивленно улыбаясь.
- Давно, да только все в тайне держала. Боялась, а ну раздумают. А вот теперь уж переехали, так я и объявить могу.
Я глядел на нее и радовался ее радости. Она всю жизнь рвалась к счастью, как лошадь из упряжки, и иногда краешком губ если не счастье, то радость ей улыбалась.
- Приеду, непременно приеду! - заверил я ее. - Спасибо!
- И ребят тащи. Рады будем! Клава, нет, верно!
- Приедем, приедем. Надо какой-то подарок на новоселье.
- Ай, ничего не надо. Сами будете подарком. А то что это, на самом деле? Были молодыми - чуть не каждую неделю встречались, а теперь от случая к случаю. А случая нет, так и встречи с сестрицей нет, хоть год пройди. Стыд, прямо стыд!
Клава разливала чай. Пододвигала Анне сыр, колбасу, масло, булку.
- Извини, больше ничего нету.
- Ну что ты, ничего и не надо. Ну, как живешь-то, Олег?
- Как живу? На пенсии.
- А ты ведь совсем и нестарый, чтоб сидеть. А я хоть и получаю пенсию, а работаю. В двух местах уборщицей. Так, знаешь ли, - она засмеялась, прикрывая рукой беззубый рот, - с пенсией-то до двухсот выходит. Самой-то много ли надо, так я ребятам помогаю. Ведь оба семейные. Коля-то ушел к ее родне, а все равно помочь надо. Молодые - и одеться получше хочется, и другие расходы. А что он получает в своей лаборатории? Сто десять рублей. Невелики по нынешним временам деньги. А ведь инженер. А у Васи двое ребят, шутка ли. А получает он с Надей всего сто девяносто, да еще удержат. Ну-ка, проживи вчетвером на такие деньги. Вот мои-то как раз и к месту. А на батькины живем. Он у меня хорошо зарабатывает. Бывает, что и по двести приносит, а то и побольше. Так уж теперь в ребят все вкладываем. Им жить. Мы свое сделали. Чего нам?
- Больно рано себя хоронишь, - сказала Клава.
- Да ты что? И совсем не хороню! И в мыслях того нет. Живу и радуюсь. Помогать-то знаешь какая радость! Полезной-то быть. Никогда я так хорошо не жила, как теперь. Ну, да что это я все о себе да о себе. Как Валерий-то живет? Он ведь большим стал человеком. Тут на днях по радио слушала его. Как говорит-то умно. А голос какой! Ну, прямо как артист или диктор. А Ирочка как? Ведь тоже умница. Позвоню-ка я ей от вас, чтоб с автомата не звонить. Можно?
- Ну конечно. Чего ты спрашиваешь?
Она набрала номер и, заранее улыбаясь, поглядывая на меня, ждала, когда снимут трубку.
- Митя? Здравствуй, Митя! Это тетя Аня звонит. Ты знаешь, мы ведь переехали на новую квартиру. И вот все, и я, и дядя Ваня, и Вася с Надей, зовем, приглашаем тебя и Ирочку, и Ниночку с Борей к нам на новоселье, к шести часам. Вот, запиши адрес, улица... - Она замолчала, улыбка медленно сошла с ее открытого, круглого лица. - Но ведь что ж тут плохого?.. - сказала она и в растерянности поглядела на нас. Пожала плечами. Положила трубку. - Накричал на меня... Говорит, пир во время чумы затеваете... Не знаю, за что уж он так на меня. Ведь я по-хорошему...
- Ужасный человек, ужасный! И чего Ирина нашла в нем хорошего? Вот так всю жизнь и будет мучиться, - вздыхая, сказала Клава.
- С ним что-то происходит, - сказал я, - сегодня звонил ему. Какой-то раздраженный он, не стал со мной и говорить. Так что не обращай, Анна, внимания...
- Как же не обращай, когда...
- Бедная Ирина... Бедная девочка.
После разговора с Дмитрием Анна как-то сразу сникла и вскоре стала собираться домой.
- До свидания, Олег. Уж хоть вы-то приходите. Клава, пожалуйста. И чтоб Валерик с Лилечкой...
- Ой, Аня, я совсем и забыла! Ведь у Валерия завтра собрание. Он не сможет. А Лиля без него вряд ли пойдет, - сказала Клава.
Анна огорченно вздохнула и жалко улыбнулась.
- Уж так хотелось, чтоб все были. Собрались бы все родные, как хорошо!.. Ну что ж, ну вы-то приходите.
Она ласково посмотрела на меня и Клаву, попрощалась и ушла.
- Какая все же она молодец! - сказала Клава. - Все на ней держится. Если б не она, ни за что бы ее ребята не получили высшего образования.
- Но ведь и Иван Степанович не был в стороне, - сказал я.
- Только что не был. А много ли проку от него? Малограмотный слесарь.
- Высокоразрядный слесарь, мастер своего дела. Орденоносец.
- Какое это может иметь значение? Если бы не Анна, с ее энергией, упорством дать детям образование, они были бы такими же слесарями, как и сам Иван!
- А что ж в этом плохого, если бы стали такими?
- Ну у тебя и понятие о жизни! Действительно, в каком ты веке живешь? Теперь мне совершенно ясно, почему у тебя с Валерой нет контакта.
- Послушай, откуда у тебя все это? Если говорить твоим языком, ведь ты же рядовая служащая, кассир. Откуда у тебя такое пренебрежительное отношение к рабочему человеку?
- Ну знаешь, задавать такие вопросы... Нет, с тобой невозможно говорить! Ты действительно безнадежно отстал от жизни!
- Это тебе Валерий сказал?
- Какая разница, кто мне сказал! - Она повернулась и ушла.
Как немой укор, лежали на моем столе папки с материалами Кунгурова. Может, и правда не следовало мне влезать в дела Валерия. Пусть бы занимался этими материалами как хотел. Зато вышла бы книга. И мечта Кунгурова сбылась бы. А теперь только я буду виноват, если книга никогда не будет напечатана. Только я.
Пришел Валерий и сразу же сел к телефону. Кому-то звонил, кто-то звонил ему. Во всех разговорах речь шла о предстоящем собрании.
- А я тебе еще раз говорю, - доносился до меня голос Валерия, - ни в коем случае нельзя допускать расширения списка. Как только его зачитают, так сразу же ты должен крикнуть с места: "Подвести черту!" Это тебе поручается. Ясно?
Минуты две тишины, и снова разговор, но уже с кем-то другим.
- Слушай, старик, ты скажи своим ребятам, чтобы все пришли. Да-да, каждый голос будет на счету. И чтоб не пили. Ну, ясно, ясно. Вот сделаешь, как я прошу, тогда и получишь. А когда я не держал свое слово? Ну, будь! И сразу же звонок еще кому-то.
- Да, я поручил ему. Это он сделает. Точно. На всякий случай, если мало ли что, крикнешь ты. Да-да, только и всего. Чтоб не расширяли список. Договорились.
Несколько минут тишины. Звонок.
- Да-да, я говорил с ним. Ломается, но я от вашего имени обещал ему поддержку. Если что узнаю, сразу же позвоню.
Пауза, и опять телефонный звонок.
- Нет, он пока еще не звонил. Не знаю... А что Гелий? Да? Откуда это известно? Ну, конечно... Да, это верно! Надо бы не только на партгруппе, но и на самом собрании ввести открытое голосование. Ну, конечно, демократия... Да-да...
До самой ночи работал телефон и не отходил от него Валерий. И хоть бы слово сказал о литературе, о книгах. Нет. И хотя я не очень-то старался вникать в суть разговоров, но было ясно: идет борьба и Валерий прилагает все силы, чтобы выйти из нее победителем. И непонятно мне было, для чего это, зачем, если есть только одно назначение у писателя - создавать книги.
Хотя ночь прошла и спокойно, но спал я плохо и проснулся с тяжелой головой. Лежал и не торопился вставать. Слышал, как убежал в школу Николка, как, раздраженно что-то ответив матери, ушел Валерий, а немного спустя и невестка, предварительно кому-то позвонив. Потом стукнула входная дверь за Клавой. Тогда я встал. Умылся. Попил чаю. Хотел было позвонить Ирине - пойдет ли она на новоселье, но вспомнил вчерашний разговор Анны с Дмитрием и не стал звонить. Несколько раз спрашивали по телефону Валерия. Я отвечал, что его нет дома. Потом позвонил сам Валерий, спросил, не звонил ля кто. Я ответил - звонили.
- Кто?
- Не знаю.
- Так надо было спросить! - раздраженно сказал он и тут же положил трубку.
Я еле дождался двух, чтобы поехать на выставку. Туда явился без пятнадцати три и опоздал. Оказывается, выставка была открыта в два.
- Как же это получилось? - спросил я у Викторова, ожидавшего меня у входа в музей.
- А черт его знает, ерунда какая-то. Не могли согласовать в инстанциях час открытия. Многие опоздали. Ну, да ладно. Идемте.
И мы пошли в выставочный зал "Современника". Он был не так уж велик, этот зал, и не так уж много было картин в нем.
- Выставкой порядочно снял, - как бы догадавшись о моем первом впечатлении, сказал Викторов.
- Слушай, старик, - неожиданно остановил Викторова какой-то бородач, - а ты ничего оторвал ветерана, - и внимательно взглянул на меня. - Он, что ли?
- Он, - ответил Викторов. - Тебе как, ничего?
- Ничего, ничего. Есть экспрессия. Крепко.
- Ну, спасибо. А как выставка?
- Не очень. Но кое-что любопытное есть. А вообще-то, сам знаешь.
- Да, это верно, - понимающе ответил Викторов к пошел дальше. Я за ним.
- Ну, вот и наш портрет, - сказал он. Так и сказал: "Наш" - и ревниво оглядел стоявших перед картиной людей. И во взгляде его было: как они? что? нравится, не нравится?
Портрет висел на хорошо освещенном месте. И неожиданно мною овладело волнение, будто и я, вместе с художником, ответствен за эту работу. Кто-то громко произнес: "Ветеран БАМа" - и назвал мою фамилию. И мне стало так неловко, что я тут же отошел в сторону, боясь, как бы не узнали меня по портрету. Что-что, а к такому вниманию у меня никогда привычки не было.
Встал рядом с Викторовым. Смотрел на зрителей, какое впечатление производит на них портрет. Многие задерживались, что-то негромко говорили, но были и такие, что медленно проходили мимо, равнодушно скользя по нему взглядом. И тогда мне становилось больно за Викторова.
- Вот так вот на общий суд и выносим себя. Горишь, волнуешься, стремишься, чего-то ищешь, а они возьмут да и пройдут мимо, - сказал он.
- Ну, не все же, многие останавливаются, - сказал я.
К нам подошла Лиля.
- Поздравляю, - сказала она Викторову, не удостоив меня даже взглядом. - Мне нравится цветовая гамма.
- Старался, - улыбнулся Викторов. - А ты чего без Валеры?
- Так у него же собрание.
- А, да-да... А чего с блокнотиком?
- Для телевидения передачу буду делать.
- Вот как? Ну, и какое же у тебя впечатление от выставки?
- Да как тебе сказать, много однообразного.
- Ты так и скажешь телезрителям?
- Ну что ты! - засмеялась Лиля. - Я поговорю с богами, и у меня будет выверенное, официальное мнение.
- А как же насчет того, что ты не терпишь, когда кто-то за тебя думает? - сказал я, внимательно глядя на нее. Может, это и нехорошо, но я рад был уличить ее в неискренности.
- О чем ты? - она удивленно поглядела на меня, будто только сейчас увидав.
Я напомнил ей наш давний разговор.
- Ты не так понял. И вообще, мне кажется, ты ничего не понял. - Она повернулась к Викторову: - Постараюсь твоего "Ветерана" заметить.
- Ты бы мой триптих заметила, - сказал Викторов.
Невестка засмеялась и покачала перед его лицом пальцем. Я отошел от них и медленно стал продвигаться, рассматривая картины.
Вернулся домой к пяти, рассчитав так, чтобы не очень задерживаться. Побыть немного и поехать к Анне. Но из этого ничего не вышло. Дома я застал плачущую Ирину.
- Что такое? - встревоженно спросил я.
Ирина заплакала громче. Клава прижала ее к себе.
- Дмитрия увезли в психиатрическую, - ответила она, - прямо с работы.
Это было полной неожиданностью. Хотя теперь становилось ясно его странное поведение в последнее время.
- Я не могу, не могу, мама, папа! - вдруг вскричала Ирина. - Я не знаю, что теперь делать! Как жить?
- Ну, успокойся, успокойся, - с жалостью глядя на нее, сказал я. - Он поправится, и все будет хорошо.
- Нет-нет, теперь уж никогда не будет хорошо... Не будет.
- Ну, полно... Не надо так уж, - говорил, а сам думал: "Вот они из одного гнезда, брат и сестра. Почему одному жизнь улыбается, хотя он и не очень добрый, а другую бьет, мягкую, приветливую? И никак не поправить".
Неожиданно Ирина забеспокоилась:
- Надо ехать домой, там дети. - И стала собираться.
- Я поеду с тобой, - сказала Клава.
И они уехали. А я на весь вечер остался один. Правда, со мной был еще внук, но он занимался своими делами. Только прибежал на несколько минут, чтобы посмотреть мультфильм, и ушел к себе. Звонил Табаков.
- Чего киснешь, приходи, сыграем "пулечку".
Но я отказался.
В начале восьмого позвонила Анна.
- Ну что же вы? - с обидой в голосе сказала она. - У меня уж и пироги остыли.
- Извини, Аня, но мы не сможем приехать, - ответил я. И объяснил почему.
- Ай-яй-яй, бедный Митя. Ну, конечно, конечно, у тебя не то уж и настроение, и у Клавы...
- Она уехала к ней.
- Ну да, ну да. Вот горе-то, а ребят надо еще подымать и подымать. Ах ты, беда какая!..
- Так что уж ты не обижайся.
- Ну что ты... Дай бог ему здоровья.
После ее звонка в квартире наступила тягостная тишина. Только из-за стены доносился гул магнитофона. Я постучал, и он стал тише. А потом и совсем исчез. И ничто не мешало мне думать. О чем? О многом. Думал и об Ирине, и о зяте, и о Валерии, и о невестке, и их детях, и все это сплеталось в какой-то противоречивый клубок, который никак было не распутать. И о себе думал...
В начале второго ночи раздался резкий звонок в квартиру. Я открыл. На площадке с поднятой бутылкой коньяку, в обнимку с Лилей стоял Валерий. Он был раскрасневшийся, веселый.