- Денег и у меня мало. От всех сбережений осталось две тысячи. А в пенсионные рубли не всегда уложишься. Кроме еды, еще есть расходы. Приходится добавлять...
- А ты поговори с Валерием. У него, наверно, есть деньги.
- Поговорю. Только вряд ли что выйдет.
- Да, - подал голос зять, - по-моему, на все это надо поставить хороший чугунный крестик!
- Ну, зачем уж так-то? - сказал я. - Что-нибудь придумаем. - И вполголоса, чтобы не слышал зять: - Вот ты говоришь, у вас нет денег, а почему тебе все же не взяться за монографию о Пластове? Вот и деньги.
- Для этого нужно сначала договориться с издательством.
- Так договорись.
- Ах, папа, ничего-то ты не знаешь. Ну, кто я? Никому не известный искусствовед. И никто не будет со мной заключать договор. А скажут: пишите, приносите, а там посмотрим. А я так не могу. Как без уверенности работать? Тем более если издательство захочет издать монографию о Пластове, то закажет известному искусствоведу...
Я гляжу на нее. Как она изменилась за последнее время, - пожилая женщина, а ей всего тридцать пять лет. Конечно, с дачей ей надо помочь, но как?
- Послушай, отец, что я тут вычитал, - подойдя к нам, сказал зять, держа в руке лист из рукописи. - Вот, слушай. - Голос его дрогнул. - "Осенью 1627 года в Мазовецких лесах, лежащих между Варшавой и Гродно, часто по ночам раздавался протяжный тоскливый рев. Жители окрестных деревень знали: это тоскует одинокая турица. Вскоре рев прекратился: турица погибла, и на земле не осталось ни одного тура". Представляешь? Все уничтожили люди. Ты только вдумайся в рев этой единственной на всем земном шаре одинокой турицы. Она зовет, и никто ей не откликается. Единственная, последняя!.. Вот так будет когда-нибудь и с людьми. Доиграемся со всякими бомбами до того, что на всем земном шаре останется, вроде той турицы, единственная женщина. Будет звать, выть, кричать, и никто к ней не придет, не отзовется. Никто! И она умрет от тоски, отчаянья и одиночества.
- Ну, не надо так мрачно, - сказал я, невольно содрогаясь от его слов.
- Действительно, хорошо, хоть дети не слышат, - сказала Ирина.
- А я и детям скажу. Про последнюю турицу должны все знать - и дети, и старики, - чтоб не было в будущем одинокой, последней женщины. - Он остро взглянул на меня, и в его глазах на мгновение промелькнули страдание и растерянность. - Слушай, отец, ты задумываешься о жизни?
- Естественно.
- А зачем она дана, жизнь-то, думаешь? Мне? Тебе? Ей?..
- Ой! - вскрикнула Ирина. - Совсем про чайник забыла. - Она вскочила и ушла.
-...Другому? Зачем она людям? - продолжал зять. - В чем наше высшее назначение, думаешь об этом? Вот мы появились на земле. Этому предшествовали миллионы метаморфоз. Миллионы лет природа создавала нас, разумных существ. И создала. А зачем мы ей? Для чего она создала нас? Неужели для того, чтобы губить ее в морях, океанах, лесах, пустынях, степях? Ведь мы же все уничтожаем! Все, что она дает нам. А может быть, мы - ошибка природы? Ведь может быть так, что природа, создав нас, совершила чудовищную ошибку и теперь своей жизнью расплачивается за нее. Ты думал об этом?
- Ну, не знаю, я бы так все же категорично не стал утверждать. Не все уничтожают. Есть такие, кто и защищает природу.
- А, брось, какие они защитники? Нет-нет, не возражай! Не хочу даже слушать! - Он махнул рукой и стремительно пошел к своему столу. Пить с нами чай он отказался.
- Чего это он такой взвинченный? - спросил я Ирину.
- Очень много работает. Но ничего, уже недолго осталось, в июле поедем на Юг. Хочется погреться. Буду целыми днями лежать на пляже, купаться и ни о чем не думать.
Дома разговор насчет дачи я даже не пытаюсь заводить. Знаю, ни к чему он не приведет. И с женой не стал говорить. А на другое утро поехал один. На месте будет виднее. К тому же посоветуюсь с Коровиным. Он из местных, плотник, живет неподалеку от меня.
Дача находится в семидесяти километрах от города. Было время, когда до поселка приходилось тащиться в пассажирском около трех часов, теперь электричка, час двадцать минут - и на месте. Немного автобусом - и вот моя дача, на берегу озера.
Когда-то здесь был пустырь. Теперь яблони, вишни, слива. Перед домом небольшой цветник.
Начало мая, а холодно. Нынче весна неустойчива. Того гляди посыплет снег. Скворцы нахохлившись сидят у скворечен. Ветер раскачивает ветви. Но все же участок зеленеет и тюльпаны дружно прорезаются стрелами из земли.
Было время, когда дача стояла одна, но постепенно, год от году, стало все больше появляться домов, и теперь она стоит в их плотном кольце, с небольшим проходом к озеру.
Еще и еще раз оглядываю комнаты, - их две, и, сколько ни осматривай, не прибавится. Веранда. Конечно, в холодные дни на ней неуютно, сыро и даже знобко. Надо что-то придумать. Но что? Легче утеплить веранду, нежели пристроить еще комнату. А может, нам с матерью перебраться на веранду, а Ирине отдать нашу комнату? Можно и так. Но надо посоветоваться с Коровиным. Он толковый человек, хозяйственный.
Как всегда, этот человек в работе. Колет дрова. Перед ним целая гора поленьев.
- Здравствуй, Степан Сергеевич, - приветствую я его.
- Здравствуй, Олег Михайлович, - распрямляясь, говорит он.
- Запасаешь на зиму?
- Так ведь надо.
- Сам заготавливал?
- На этот раз нет. По-левому достались. Связисты прорубали просеку, вот и предложили. Тридцатка - шесть кубометров, целая машина. Без волынки. Взял две машины. "Дружбой" разделал, а вот теперь второй день колю. К вечеру думаю управиться.
- За два дня двенадцать кубометров переколол? - удивляюсь я неутомимости этого человека.
- Так ведь сосна да ольха. Они легко колются.
Ему под семьдесят, но на вид больше пятидесяти пяти не дашь. Прям, сух, сноровист. Передохнув немного, опять колет. Поленья и в самом деле легко отлетают в кучу.
- А я к тебе посоветоваться, - говорю я и рассказываю о своей заботе.
Он внимательно слушает, что-то прикидывает и отвечает вдумчиво и обстоятельно. Оказывается, весь лесной поселок, расположенный в бору, сносят, чтобы построить там оздоровительный комплекс. Жителей поселка переселяют в новый пятиэтажный дом, построенный в райцентре, а бараки и всякие пристройки идут на слом.
- Кузьмича-то знаете, - говорит Коровин, - так у него три хибарки, которые он сдавал дачникам. Он вам их отдаст по дешевке. А материал в них вполне добротный. Из них можно сделать отдельный домик, с комнатой, кухней и верандой. И станет недорого. Пройдите к нему. Он еще не переехал. Посмотрите. Советую.
Кузьмича я знаю. Он в свое время работал у меня, подбивал потолки картоном и красил их. Его я застал возле этих самых хибарок.
- По сту рублей за каждую брал, - уныло говорит он, - а вот теперь все бросаю.
- Но зато будешь жить в новой квартире. Ведь там и водопровод, и газ. Не то что здесь. На себе воду таскал. И отопление там.
- Все верно, да ведь привык. Тут бы и доживать. А там погреба и того нет. Где картошку-то буду хранить?
Он приземист, лысоват, небрит и как-то больше подходит к своим хибаркам, нежели к новому дому, в котором будет жить.
- Ничего, привыкнешь, - говорю я, - а чтобы ты не очень расстраивался из-за твоих дачных домиков, я их куплю у тебя.
Я уже осмотрел хибарки. Каждая состоит из кухоньки и небольшой комнаты. Сделаны они из самого разного материала. Тут и доски, и фанера, и картон, и шифер, и железо. Я договариваюсь о цене.
- А бери все за сто. Иначе все равно сломают. Придет бульдозер, сковырнет, и все.
Договариваюсь, чтобы он разобрал их, перевез и построил домишко. В углу участка, на самом берегу озера.
- А чего ж, это можно, - говорит Кузьмич. - Только я тебе советую засыпной сделать. Опилками со шлаком. Ну, и, если хочешь, я тебе и плиту со щитом сложу.
Вся эта работа выходит не так уж и дорого. Укладывается в тысячу рублей. Ну что ж, выдержу и без помощи ребят. Довольный, я уезжаю домой. Теперь будет по комнате Ирине и Валерию и общая веранда. А нам с женой хватит и флигеля, где будут покой, тишина. Которые, впрочем, мне не очень-то и нужны.
Дома Клава передала, что звонил Викторов и просил прийти к нему завтра.
- В какое время?
- К двенадцати, сказал.
На другой день ровно в двенадцать я был у него.
- Еще немного помучаю, и все. Садитесь, так, так... - Он усадил меня в прежнее положение, чуть приподнял голову, приводя в соответствие с портретом и освещением, и на меня опять полетели его стремительные взгляды.
Через полчаса он негромко сказал:
- Можете посмотреть, - и отошел от мольберта.
С чувством любопытства и некоторой скованности я смотрел на свой портрет. На нем был изображен сухощавый, с резко обозначенным взглядом, плотно сжатыми губами пожилой человек. В нем было немало схожего со мной. Но, видимо, не в схожести было главное для Викторова. Образ - вот что ему хотелось создать, и тут он достиг чего хотел. Красная, зеленая, желтая, черная краски - без полутонов - врезались одна в другую, создавая портрет волевого, выносливого, упорного человека, которого не щадила природа. Мне понравилось.
- Ну, я рад, коли так, - заулыбался Викторов, и я впервые увидал его застенчивую улыбку. - По этому случаю надо по рюмке коньяку.
Я стал было отказываться, но он и слушать не захотел.
- Первые добрые слова - это самое дорогое, - наливая, сказал он и вдруг остро взглянул на меня: - А вы это искренне? Не то чтобы ради вежливости?
- Ну что вы, на самом деле мне очень понравилось.
- Даже очень? Ну, ладно. Спасибо. Мы выпили.
- На выставку придете?
- А когда она?
- Точно еще не знаю, решают, но я позвоню вам.
- Обязательно приду.
- Да-да, приходите, - сказал он, но как-то машинально, думая уже о чем-то совсем другом. Это было заметно по его отсутствующему взгляду.
- О чем вы задумались? - спросил я.
Викторов взглянул на меня, слабо улыбнулся.
- Вот сделал работу. Еще не успел остыть, а уже кажется она совсем не тем главным, что надо бы сделать.
- А что главное?
- Если бы знать...
- Но не вслепую же вы работаете?
- Да, конечно...
И больше он ничего не сказал, сидел подавленный. Таким я его и оставил.
Идти домой не хотелось, и я пошел в кино на двухсерийный. В фильме без конца убивали, - действовала мафия. И хотя вроде бы постановщики осуждали ту жизнь, но так уж ловко там дрались и убивали, что невольно приходила мысль: а как воспринимает такие фильмы наша молодежь? Юнцы?
Об этом я завел разговор с Валерием вечером.
- Что ж, предлагаешь железный занавес? - сказал он.
- Не об этом речь. Я просто хочу тебя спросить, как ты думаешь: не действуют ли разлагающе на нашу молодежь такие фильмы?
- На молодежь все действует. На то она и молодежь. Конечно, на какую-то часть такие фильмы могут действовать отрицательно. Но это совершенно не значит, что мы должны всю молодежь отгородить китайской стеной от такого рода фильмов. И слушай, папа, хватит, У меня другим голова занята.
- А, ну-ну, извини.
- Я уеду сейчас. Если кто будет звонить, скажи, приду поздно. Пусть звонят завтра с утра.
- Ладно. Да, а к тебе Кунгуров должен вечером приехать.
- Не приедет. Он звонил мне.
Валерий ушел. Я включил телевизор и стал смотреть футбол. Ко мне тихо подсел внук и тоже стал смотреть.
- А ты уроки сделал?
- Да. Можно другую программу?
- Конечно.
Он провернул шкалу на вторую - там шла беседа о международном положении. Поставил на третью - шел урок английского языка. Внук поставил на первую программу и ушел. До конца матча оставались минуты. Зазвонил телефон.
- Слушай! - закричал в трубку Кунгуров. - Позови сына!
- Его нет и сегодня не будет.
- Тогда передай ему, когда явится, что я согласен на три пятых. Пусть берет. В конце концов для меня не это главное, а чтоб материал не пропал... Ты не смотрел письма?
- Нет.
- Чего ж не полюбопытствовал?
- Так ведь они у сына.
- Ну, при случае посмотри. Есть любопытные. А ты чего делаешь?
- Да вот смотрел футбол.
- Слушай, давай приезжай к Табакову. Сгоняем "пульку". Какого черта, верно! Давай, а? Не так уж много нас осталось, чтоб редко встречаться. Мне одному так прямо тоска. Как забытая вешка в поле. Ей-богу!
- Ладно, приеду.
- Тогда захвати бутылочку, и я захвачу. Оно и совсем ладно будет.
- "Сухаря"?
- Да ну его к лешему, только изжога да голова как дурная. Коньячку бы, да дорог, проклятый. Правда, если переводить на пенсионные, то всего два дня жизни - и вот тебе бутылка. Поэтому даже есть смысл прожить два лишних дня.
- Ладно, постараюсь прожить два лишних дня. Привезу коньяк, - говорю я.
- Ну и я чего-нибудь прихвачу.
- А не много будет?
- Потихоньку растянем.
До позднего вечера сидели, играли, выпивали. Перебирали в памяти старые экспедиции, вспоминали Гвоздевского, Татаринцева и жалели, что время безвозвратно ушло, что многих уже нет. И опять Бернес пел "Журавли".
Утром я передал Валерию, что Кунгуров согласен на его условия.
- Ну вот, давно бы так, - аккуратно выбирая серебряной ложкой из скорлупы желток, ответил Валерий. - Позвони ему, чтоб подготовил мне расписку или соглашение.
- А почему ты не хочешь? Или опять чтоб было больше солидности?
- Странно, - осуждающе сказала Лиля, - неужели так трудно выполнить просьбу сына без пререканий? А еще говорим...
- О чем говорим? - Я пристально посмотрел на нее. И вдруг столько неприязни увидал в ее глазах, что невольно отвернулся и в горестном раздумье застучал пальцами о край стола.
- Ну что ж, - подымаясь, сказал Валерий, - но баловать товарища Кунгурова мы все же не будем. Пусть чувствует дистанцию. Лиля, позвони ему. Скажи, что я прошу подготовить внутреннее соглашение на три пятых мне. Если спросит, где я, скажи - в горкоме.
Невестка томно подошла к телефону. Набрала номер и вежливо-официальным тоном сказала:
- Попросите, пожалуйста, товарища Кунгурова... Нет? А когда будет? Не знаете? Не приходил? Тогда будьте любезны, передайте ему, чтобы он позвонил Валерию Олеговичу. - Она положила трубку. - Его нет дома и не было.
- Он, наверно, остался у Табакова, - сказал я.
- Лиля, позвони Табакову.
- Надо ли? - капризно спросила она.
- Надо. Я не люблю неоконченных дел.
- Номер? - посмотрела на меня невестка.
Я назвал.
- Добрый день, - уже другим, приветливым, даже обаятельным голосом сказала она, - это звонят из квартиры Трофимова. Скажите, пожалуйста, у вас нет Кунгурова? Что? Увезли в больницу?..
Я вырвал у нее трубку.
- Владислав, это я! Что с Игорем?
- Сердце. Ночью прижало. Я вызвал "неотложку". Сделали укол и увезли.
- Как его состояние? Ты звонил?
- Да, неважное.
- В какой он больнице?
- В первой. Вот, запиши номер справочного.
Я записал.
- Давай съездим, - сказал я.
- Не смогу. Мне тяжело. Я ведь всю ночь не спал. Да и какой смысл? Он без сознания. Ты позвони.
Но я не стал звонить. Поехал.
Меня сразу же к нему пропустили, потому что никого из родных и близких у него не было.
Он лежал в коридоре, громадный, тяжело хрипевший, с сизым лицом, с открытой грудью, поросшей серым волосом. Я наклонился над ним.
- Игорь! - позвал я его. Но он не отозвался. Даже веки у него не дрогнули. Тогда я тронул его рукой. Но он и тут не отозвался. "Почему нет врача?" - в растерянности подумал я и оглянулся.
Весь коридор был заполнен кроватями с больными. Как потом я узнал, свирепствовал какой-то азиатский грипп и у многих сердца не выдерживали. "Но почему все же никого нет?" - уже возмущенно подумал я и направился в комнату врачей.
Шел мимо больных, невольно бросая на них взгляды: кто спал, кто стонал, кто бредил, кто громко разговаривал с соседом. Густой, смрадный воздух стоял в коридоре. И я старался им меньше дышать.
Врач сидел в своем кабинете, говорил по телефону. Он был молод, и мне почему-то подумалось, что он занят пустым разговором. Я встал возле стола, от нетерпения переминаясь с ноги на ногу. Взглянув на меня, он прикрыл трубку рукой и спросил, что мне надо. Я сказал про Игоря, что ему очень плохо, что надо к нему подойти.
- Ему уже ничем не поможешь, - ответил врач. - Я вас специально пропустил, чтобы вы могли побыть возле него последние минуты. Идите, не теряйте времени.
И я побежал обратно мимо кроватей, мимо больных.
На этот раз возле постели Игоря были сестра и санитар. Они собирались его куда-то перевозить. И я подумал: "В палату". Но санитар натянул ему на голову одеяло, закрыл лицо.
- Зачем? - вскричал я и откинул край одеяла.
Большелобое, с коротким носом, с чуть приоткрытыми губами, сизо-темное лицо Игоря было мертво.
Смерть Игоря Кунгурова потрясла меня. Долго бездумно я ходил по улицам, шел набережной, глядел на бесконечный бег воды, вечное небо. Тоска загоняла меня в рюмочные, и я пил, поминая Игоря. И с горечью думал о себе, о Табакове и о других таких же, как мы... Прокладывали путь, не жалели себя, а теперь - еще живые, а уже не нужны...
- Он умер! - позвонил я Табакову.
- Я так и думал, что он не выкарабкается, - спокойно ответил Табаков. У него даже голос не дрогнул. А я стоял в телефонной будке, и слезы жгли мне глаза. - При его комплекции нельзя было так много пить.
- Он не от этого умер. Он не мог больше так жить.
- Да нет, если бы не дожал бутылку рома, а она была почти целая, то еще пожил бы...
- А я тебе говорю, что он умер не от этого. Ведь его живого сделали ненужным. Понимаешь?
- Да нет...
Я повесил трубку. Не мог слышать его спокойный голос. Он не сказал ни одного участливого слова, не пожалел. А мне было тяжело. Очень тяжело. Хотелось хоть с кем-нибудь поговорить. И я зашел в чебуречную. Но тут же и вышел. Это было совсем не то место: с очередью за чебуреками, гулом голосов, запахом пережаренного масла. И опять ходил по улицам, думая о Кунгурове. И невольно вспоминались изыскания. На Колыме моя палатка стояла на берегу "Озера Джека Лондона". Было там еще "Озеро танцующих хариусов"...
- Ну что? - спросил меня Валерий, когда я пришел домой.
- Он умер.
- Та-ак... Ну что ж, жаль, конечно, но уж тут, как говорится, и медицина бессильна. - Он сел в кресло, закурил. - Придется тебе почитать его материалы. Там есть кое-какие технические термины, так ты на полях сделай разъяснения.
- Значит, ты книгу будешь делать? - спросил я. Мне почему-то подумалось, что смерть Игоря может помешать этому.
- Обязательно. У него родные или близкие есть?
- Никого. - Валерий помолчал.
- Тогда я ее посвящу ему, - сказал он.
- Это хорошо... только разве можно, если и его имя будет стоять на обложке?
- А его имени не будет.
- То есть как это?
- Если у него никого нет, тогда я буду ее автором.
- Как же так можно?
- Ну а как же еще-то? Или тебе две пятых отдать?
- Мне не надо. Но и ты не должен брать!
- Не понял.
- Я говорю - и ты не должен брать!