- Мною недовольны? Кто на доске-то Почета был весной?
- Был да сплыл. Теперь я буду!
- Значит, решила на посмех людям выставить? Больше не поедешь на покос - вот тебе мое слово!
- Да как же так, если я приказом зачислена?
- Как зачислили, так и отчислят. А иначе, гляди, и дом пополам!
- Ох уж только этим-то не стращай. Пьяниц-то не очень в судах любят. Так что еще неизвестно, кому дом останется. А за то, что мне такие обидные условия ставишь, я с тебя потребую. Пусть будет по-твоему, уйду из бригады, но только чтоб больше не видала тебя с работы пьяным. Как заявишься таким, тогда уж бесповоротно уйду в бригаду.
Михаил закурил. И раз от разу затягивался все глубже и глубже, так что даже закашлялся. Смял окурок. Шумно втянул в себя воздух.
- Это что ж, значит, и не выпей? - наконец глухо сказал он, недобро глянув на жену.
- Почему же не выпить? На то праздники. Можно и выпить, но не каждый же день.
- Праздник... Какие у нас праздники. Летом-то и не до них. Да хоть той же и весной, осенью.
- Ну и летом бывают. Петров день. Да и после бани можно. Да и так уж, если Нина с Костей приедут. Почему ж с зятем не выпить. Не бойсь, не отвыкнешь.
- О, черт! - поскреб в голове Михаил. - Ну, ладно... Иди к бабам-то, поди-ка ждут.
- Ну да, плевала я на это винище. Если ты ограничил, так чего ж мне ходить. Мне и с тобой ой как хорошо!
- Ишь ты, - крутнул головой Михаил и впервые улыбнулся. - Ну, тогда давай хоть чаю попьем, что ли...
- Ой, да я сейчас, - метнулась к газовой плите Екатерина, - сейчас я. - И радовалась, как это она ловко насчет складчины-то придумала. Вот уж ловко, так ловко!
Не поручусь, что Михаил стал после этой истории трезвенником, но все же... все же...
1977
СОСЕДИ
- Здорово, соседка!
- Здравствуй, сосед!
- Как живешь?
- Все так же.
- Хорошо или худо?
- И так и так.
- Ишь ты как умеешь, а у меня не выходит.
- А как же у тебя?
- А у меня только хорошо.
- Молодец ты!
- Ага, так все говорят.
Он подходил к ней ближе - теперь их разделял только штакетный забор - и глядел в ее веселые, с лукавыми всплесками, темные глаза.
- Черт, надо же такие глаза устроить!
- Нравятся?
- Спрашиваешь... Нет, что ни говори, а не такого тебе надо мужа, как Санька...
- Да и тебе не мешало бы покрасивше, чем твоя.
- Тоже верно. А чего ж сделаешь. Не переиграешь.
- Да уж, теперь не переиграешь...
Им нравилось вот так, с полунамеками на что-то свое, близкое, только им доступное, перебрасываться словами и игриво поглядывать друг на друга, зная, что за этим ничего большего не стоит.
Их дома были рядом. В одном жили Листовы - это он, Михаил, с семьей: жена и двое ребят. В другом Парамоновы - это она, Ирина, с мужем и маленькой дочкой. Александр Парамонов - ее муж - был мужик старательный, но, как говорится, таким, как он, уже на роду было написано добывать все собственным хребтом. Ничего даром с неба не падало. Но он не роптал на судьбу, и глаз его не косел от зависти. Больше того, был доволен своей жизнью. Дом поставил не хуже, чем у других. И в доме все как надо. И телевизор, и сервант, и торшер такой, какой захотела Ирина, ну и все остальное в соответствии. Ни от какой работы он не отказывался, будь хоть и в выходные. Ходил с "Дружбой" пилить дрова у поселковых, ставил дачникам заборы, не отказывался и рыть колодцы. И всегда был рад, когда Ирина, деловито слюня пальцы, старательно пересчитывала деньги и морщила невысоконький лоб, рассуждая, как лучше их израсходовать. Работа в кочегарке не очень обеспечивала семью, потому и рад был Парамонов любому побочному заработку.
Другое дело Михаил Листов. Этому многое именно с неба падало. То какой-нибудь дачник продавал дом, и ведь обязательно надо было ему сунуться не к кому-нибудь, а к Михаилу за посредничеством, и Михаил находил покупателя и получал "комиссионные" и с покупателя и с дачника. То его брали на отстрел лосей, и он тащил домой полтуши дармового мяса. То какой-то нерадивый шофер растрясет кирпич на шоссе, и Михаил тут как тут на своем самосвале, и, глядишь, сотня-другая кирпичей уже дома. Нужны - по хозяйству пустит, не надо - загонит. Да, кому как повезет. Но оба спали спокойно. Александр Парамонов потому, что на чужое не зарился и знал - никто пальцем не ткнет. Михаил же Листов потому, что ему было наплевать, хоть бы и ткнули.
Так и жили.
Здоровались через забор. Иногда словом-другим перекинутся, но и то редко. Александру было всегда некогда. Михаил же не очень-то уважал соседа, так что к разговорам с ним не был расположен. И жены их - Ирина и Ксения - не дружили. Ксения, как и ее сосед, была всегда занята по дому, на работе, с детьми, так что ей было не до болтовни. Но Михаил и Ирина любили перекинуться словцом, и всегда это сопровождалось игривыми улыбочками, шутливыми намеками, довольно ясной недоговоренностью, и однажды кончилось тем, к чему, собственно, с самого начала повела их игра.
Это было в праздник, под вечер.
Михаил Листов только что вернулся из гостей. Настроение у него было самое благодушное и игривое. От нечего делать вышел во двор и тут увидал Ирину, в ее дворе. Подошел к забору.
- Здорово, соседка! С праздником.
- И тебя, сосед, с праздником!
- Как живешь?
- Все так же.
- Худо твое дело.
- Так уж устроено. - Ирина глядела на него с мягкой улыбкой, время от времени проходя взглядом по всему его лицу, как по ветровому стеклу смывалкой.
- И поправить нельзя? - Михаил глядел на нее в упор. Теперь, в подпитии, она казалась ему особенно привлекательной. Хотелось взять ее голову в ладони и не выпускать, целовать, гладить. - Поди сюда... - глухо сказал он.
- Зачем? - так же глуховато спросила и Ирина, но приблизилась.
- Дай-ка ухо, что скажу...
Она повернула к нему ухо. Оно было маленькое и белое. "Как пельмешка", - отметил Михаил и горячим шепотом спросил, хотя за минуту до этого и не думал спрашивать:
- Где Санька-то?
- Халтурит на шестьдесят восьмом.
- Во, дурень, и в праздник неймется. А моей тоже нет. В магазин умотала... Слышь, Ирина, - он схватил ее за руку, оглянулся - никого не было, - я к тебе сейчас...
- Да ты что!
Но он уже не слушал ее. Набросив на плечи пиджак, метнулся через двор в сад и оттуда махнул на зады к Парамоновым.
Ирины у забора не было. Но он тут же догадался, что она в доме, и пробежал туда.
Они встретились так, словно давно ждали этой минуты. И ни смущения, ни раскаяния не было ни у Ирины, ни у Михаила. Больше того, им было даже немного смешно, что вот они вместе, а ни Санька - дурной чалдон, ни Ксения - раба божия ничего не знают. И тем неожиданнее для них было появление Ксении.
Она пришла из магазина в ту минуту, когда Михаил вбегал в дом Ирины. Она бы и не подумала ничего плохого, если бы он просто вошел, но он воровато вбежал, и это ее насторожило. И она пошла за ним. И тем неожиданнее для них было ее появление.
Она увидала смятую постель, валявшийся на кушетке пиджак Михаила, растерянное его лицо, перепуганное у Ирины и все поняла.
Были крик, плач, ругань, драка.
Узнал об этом и Александр, и словно колом по рукам ему ударили - с этого дня пропал весь интерес к работе. Ксения часто плакала, стала плохо спать, начала прихварывать. Михаил, встречаясь с Ириной, опускал голову, будто не видел ее. Она же, еще издали заметив его, отворачивалась, всем своим видом показывая, что он не интересует ее. Но ничто уже наладить жизнь не могло.
Все реже по вечерам горели в окнах огни. И стояли дома рядом, как две темные могилы.
1976
ПРАЗДНИК
Вечером к Алевтине Николаевне прибежал соседский мальчишка. Нетерпеливо оглядываясь на игравших ребят, сообщил:
- Мамка велела сказать, что ваша Надька валяется пьяная в канаве у пекарни, - выпалив это, тут же убежал.
Алевтина Николаевна, грузная, когда-то энергичная, а теперь оплывшая старуха, тут же заторопилась к дороге, беззвучно шевеля губами, но вскоре задохнулась и пошла медленно, тяжело, как бы кланяясь на каждом шагу.
Пекарня находилась не так уж и далеко от ее дома, но дорога шла на подъем, и Алевтина Николаевна все чаще останавливалась, чтобы передохнуть.
Мимо нее проносились автобусы и грузовые машины. Трещали мопеды и мотоциклы. И позади вдруг застучала телега. Алевтина Николаевна словно очнулась от ее стука, замахала рукой, чтобы возница остановился. Она знала его. Это был старый, как и его лошадь, с маленькими, но еще живыми глазами человек. Он возил к продуктовому ларю то хлеб, то лимонад, то какую другую продукцию.
- Степан Васильич, - прерывисто заговорила Алевтина Николаевна и отерла рукавом со лба пот, - подвези меня... тут недалеко... до пекарни...
- А чего, садись. Жалко, что ли... По каким таким делам спешишь?
Алевтина Николаевна рассказала.
- Худо, - осуждающе покачал головой Степан Васильич. - Когда мужик пьет - беда, а когда баба - совсем пропадай. А ты чего ж позволяешь?
- Не слушает.
- Худо. А все потому, что бабу к мужику приравняли. К тому же грех отменен, вот так оно идет и катится. Докудова - неизвестно. - Он дернул вожжами и свернул к пекарне.
Там в канаве, лицом в землю, лежала Надька, дочь Алевтины Николаевны. Одна нога ее была поджата к животу, другая, заголенная до коротких трусов, бесстыдно белела. Алевтина Николаевна первым делом одернула платье. Потом, кряхтя и задыхаясь, вместе со стариком потащила ее волоком к телеге, там стали подымать ее, но справиться не могли, и тогда Алевтина Николаевна позвала двух проходивших мимо бородатых молодых парней в шортах и в черных очках. Они покосились и прошагали мимо. Только один из них посмотрел на старуху и повертел у своего виска пальцем.
Помогли работницы с пекарни. Жалея Надьку, быстро погрузили ее на телегу и, толкуя о чем-то своем, направились к складу.
Степан Васильевич не очень-то был доволен, что пришлось везти такую поклажу, но пожалел старуху и, приговаривая: "Пять грехов скинет", погнал лошадь под гору.
Немало пришлось им повозиться, пока Надьку втащили через калитку во двор и вволокли в дом. На кровать не подымали. Так и оставили лежать на полу, только мать сунула ей под голову подушку да прикрыла одеялом, чтоб не простыла, а уж под нее положить чего-нибудь не хватило силы.
Дети Надькины - двойняшки, первоклассники - с тоскливой болью глядели на пьяную мать, то густо по-мужичьи храпевшую, то что-то бормотавшую в своем тяжелом сне.
- Зачем она так? - спросил мальчик.
- Говорила уже: все из-за вашего папки. Не бросил бы, так и не пила бы. Страдает, а того не понимает, что губит и себя, и нам покоя нет. Господи, за что?.. - Алевтина Николаевна заплакала.
Ночью она долго стояла на коленях, глядела в окно на темное звездное небо и молилась богу, чтобы он навел дочь на добрый путь, чтобы помог одолеть ей боль от любви и позора и чтоб пожалел ребятишек... Молилась она усердно и неумело - перезабыла все молитвы - и только на рассвете легла, и стала уже забываться в тонкой дремоте, как вдруг очнулась от дикого Надькиного вскрика. Встала, подсунула ей под голову подушку, и Надька затихла. Но сама Алевтина Николаевна уснуть больше не смогла. Полежав немного, встала, занялась хозяйством. А как подоспело время будить ребят, подняла их и поставила перед матерью на колени. И сама встала.
- Будите маму, - сказала им.
Дети переглянулись и стали нерешительно трогать мать за плечо.
- Будите, будите.
- Мама, вставай, мама...
Надька замычала и стала отводить их руки.
- Мама, мам... Мама...
Надька с трудом открыла глаза. Не поняла, кто это перед ней. Но постепенно взгляд стал осмысленней, она приподнялась.
- Чего это вы? - растерянно проговорила она.
И тут Алевтина Николаевна упала ей в ноги.
- Христом богом просим, не пей, пожалей ты нас, - сказала, рыдая, старуха.
- Мама, мамочка... - потянули к ней руки ребята. Девочка уткнулась ей в грудь, мальчик дрожащим голосом попросил:
- Не пей, мамочка, не надо, милая...
- Да что вы! - чуть не в страхе вскричала Надька, видя, как у нее в ногах валяется седая, грузная старуха, как с мокрыми от слез лицами смотрят на нее ребята. - Да что вы! - она кинулась подымать старуху, но Алевтина Николаевна еще плотнее припала к полу.
- Не встану, пока не дашь слово, что бросишь пить, и дети не встанут...
- Брошу! Брошу! Только встаньте! Да что это? Ну, мама, Ленечка, Катя...
Обняла их, припала к ним, так и сидели, обнявшись вчетвером, и плакали, и невпопад что-то говорили друг другу, и Надька прижимала их к себе и клялась, что больше капли в рот не возьмет и что все хорошо станет.
- Жизнями вашими, дети, клянусь!
- Ой, смотри, дочка, так поклялась. Не сдержишь слово, замучает их жизнь.
- Нет, мама, вот увидишь!
И с того дня у них в доме начался нескончаемый праздник. И вот уже год, как он длится. И с каждым днем старуха все спокойнее становится, но нет-нет да и прислушается и выглянет из кухонного окна на дорогу, услышав громкие бабьи голоса. Но, слава богу, нет там ее дочки. А Надька после работы каждый раз торопится к дому. И ребятишки бегут ей навстречу, - это бабка их так приучила, чтобы встречали свою мать с радостью.
- Мама идет! Мама идет! - кричат они, а потом идут по обеим сторонам от нее, а она посередке, веселая, ясная.
Праздник, ну просто праздник пришел!
1976
ПРИЕМ ДЖИУ-ДЖИТСУ
Я уже собирался уходить, когда на пороге избы показался высокий парень в линялой гимнастерке, с длинными плоскими волосами, доходившими до плеч.
- Здоровеньки булы, тетка Степанида и приезжий товарищ, которого не знаю! - сказал он еще у дверей, одним взглядом вобрав все: и пустой стол (отметив движением бровей, что это его не устраивает), и меня, допивавшего густое молоко, которого не попробуешь в городе, (открытая улыбка на полный оскал крепких белых зубов, - дескать, приветствую, рад вашему появлению в наших краях), и саму хозяйку, рослую старуху, с большим животом и широкой грудью, словно на ней лежали две ковриги пышного хлеба (ей особую улыбку, с подмигиваньем, вроде того, что живи, тетка, не тужи!) - С праздничком вас!
- Здравствуй, - усмешливо протянула хозяйка, - да ведь праздник еще вчера кончился.
- А для меня персонально еще продолжается, тем более что я не поздравлял тебя.
- Ну что ж, поздравляй.
- Вот, поздравляю! Здоровья тебе и так далее, всего лучшего!
Хозяйка протянула руку в буфет за графином.
- Чего матка-то делает?
- Наладилась дрова с Нюркой пилить.
- А ты чего ж не поможешь? - наливая большую стопку из графина и ставя перед гостем, сказала хозяйка.
- Так ведь говорю - праздник у меня. К тому же, кто не работает, тот не ест. А они поесть любят.
- Да и ты мимо рта не пронесешь, - накладывая из чугунной латки в тарелку тушеное мясо с картошкой, улыбнулась хозяйка.
- Точно! - засмеялся парень.
- Ну, выпей, коли праздник у тебя.
- Тогда, значит, с Днем Победы! - Парень широко раскрыл рот, запрокинул голову и влил в себя большую стопку. Потряс головой, понюхал хлеб. - Крепка!
- С чистого сахару, не то что кака химия... Да ты ешь, ешь горячее-то.
- А чего я в обед буду делать дома?
- А брюхо как резина. Влезет.
- Точно! - засмеялся парень и стал есть. Но, пожевав, отложил вилку и подмигнул мне, давая понять, что еда куда как не ахти. И тут же, неожиданно для меня, сказал: - Вот это да! Вот это жаркое! Только ты одна, теть Степанида, и можешь так сготовить.
- Чего уж такого вкусного нашел, - смущенная похвалой, заулыбалась старуха, - и твоя матка, моя сестрица, не хуже готовит.
- Ой не скажи! Ой не скажи! Не хуже - не знаю, а вот уж что не лучше - это точно! Налей-ка, теть Степанида, еще рюмашку, а то все съем и не замечу.
Хозяйка налила еще стопку.
- А вы чего же, приезжий товарищ, не выпиваете? Теть Степанида, не узнаю тебя!
- Ой, да я с удовольствием, только постеснялась... Ведь у меня самогонка. Может, непривычные вы...
- Нет-нет, - отказался я, - не пью.
- Только самогонку или вообще? - деловито спросил парень.
- Вообще...
- Врачи запретили, или как?
- Да нет, вообще не пью...
- И не, тянет?
- Так если не пью, почему же должно тянуть?
- Мало ли... - уклончиво ответил парень и с улыбкой поглядел на хозяйку. - А теперь, теть Степанида, разреши мне выпить за твое драгоценное здоровье, которому не должно быть износу, как моему трактору. - Он посмотрел графин на свет, много ли там осталось, и наполнил свою стопку. Выпил. Поклевал вилкой жаркое. Оглянулся. - Чистенько у тебя, теть Степанида, уютненько. Вот мне бы такую аккуратную жену, как ты...
- А ты женись на Танюшке, как раз такая будет.
- Это еще как погода покажет. До замужества все девки хороши. Потом брак выявляется. Недаром и называется супружество браком.
- Мучаешь ты девку зря.
- Это называется испытанием чувств... А у тебя хорошо. Аккуратность, чистота. Одним словом - гигиена. - Он выпил и отстранил опустевший графин. - Может, у тебя капустка или соленый огурчик есть?
- Есть, да уж они мяклые.
- Ничего, пойдут. Мне важен скус.
Хозяйка вышла.
- Вы чего думаете я нахваливаю старуху? Чтоб с вином не жадничала, вот чего. Мне сегодня обязательно надо хорошо выпить. Настрой такой. А завтра на трудовую вахту. А на вахте надо стоять крепко. Тут давай-давай... А что касается ее кушаньев, то в ее еде настоящего скусу нет. Это я точно определяю. В армии на повара выучился. Кашеварил там. Лихо. Солдаты всегда добавки требовали. До того дошло, что начальство в панику вдарилось. Все лимиты исчерпаны, а кормить каждый день надо. Так? Видят такое дело, решили от меня избавиться. Сказали моему старлею, чтоб направил он меня на шофера учиться. Ну, ни он, ни я спорить не стали. Дисциплина, сам знаешь, отец. Это тут можно придумать ремонт и полдня дуру валять, а там не забалуешь...
Вернулась хозяйка с миской квашеной капусты и пятком огурцов в руке. Парень тут же взял щепоть капусты. И закрыл глаза от удовольствия.
- Нет, теть Степанида, тебя надо в Москву на ВДНХ, чтоб знали, как надо капусту солить. Это ж надо так!
- Да ну тебя, - опять застеснялась старуха, - чего уж такого нашел. Капуста как капуста.
- Нет, не скажи... Ну-ка, плесни для разговору, под капустку-то.
- А матка-то заругает меня. Зачем, скажет, Кольку напоила.
- А мы ей не скажем, что это ты меня. Давай, давай!
Старуха достала из буфета бутылку зеленого стекла, заткнутую тряпкой.
- Того же завода? - деловито спросил Колька, кивая на бутылку.
- А как же, все с сахару...