В полдень он разглядел Тоню так, что ближе нельзя: ее утолщенную вверху переносицу, жесткое, грубое остье бровей, облупившийся лак ногтей на руках, большую ступню, - отчего же она не отдалилась? Почему он так неспокоен, приближаясь к Липкам?
Может, виной тому буйное, в неуемных ветрах Прибалхашье, его недавнее, безнадежное влечение к жене начальника партии, и взрыв, когда встретились придуманный им образ несчастной, сложной, страдающей женщины с истинным - будничным и тщеславным, - взрыв, отшвырнувший его за тысячи километров в Москву, в холостую берлогу, а затем, случайно, для перемены обстановки, - на Оку, к гидрологам, в чужую экспедицию.
Тони у Липок не было. Он обошел стожок, покричал в темную глубину рощи, вступил в нее, на некошеную траву. За стволами отсвечивало недвижное, в корягах и ряске озерцо, - Алексей вернулся на луг.
"Может, не придет", - подумал он с малодушным облегчением, но и с горечью потери, почти неизбежной, будто его обманула жизнь, а женщина к этому не была причастна.
Алексей решил ждать. Стал раздергивать уже порушенное кем-то сено, чтобы сесть поудобнее, когда послышался голос Тони: "Алеша! Алеша!" По земле, по ивняку и деревьям запрыгал свет фонарика, и она влетела на луг на велосипеде, который содрогался и скрежетал всем своим ржавым, застоявшимся железом. Спрыгнув на землю, Тоня размашисто толкнула велосипед, и он покатился, кренясь, светя фонариком, пока не упал.
Было что-то ждущее в ее опущенных руках, в том, как она уронила под ноги сумку. Еще миг - и Алексей обнял бы Тоню, но встретило его словно бы чужое лицо: ее и не ее. Лицо бледной, йодистой желтизны, приоткрытые, со стертой краской губы, приглушенный, напряженный блеск глаз, будто она ждала увидеть здесь другого, а встретила Алексея.
Он замер, испытывая тревожное чувство вины. Может, ей нельзя было приезжать, а она решилась, приехала, но чего это ей стоило? Она и принарядиться не успела, в тех же босоножках, в светлом ситце, только поддела черные сатиновые шаровары до щиколоток, а на плечи накинула рабочий ватник. Ее лицо без резких переходов, в один тон с игрой вечерних теней, как будто возникающих изнутри, от смятенности, выражение на кем недоверия, вины и тайного, сдавленного зова, шевеление бледных губ, которым не хватает дыхания, чтобы заговорить, - все это мгновенно увиденное Алексеем, а отчасти и воображенное им вызвало в нем чувство, близкое к любви.
- Что-нибудь случилось, Тоня? Могли бы не приезжать, ничего особенного.
- Век не простил бы!
- Это вы меня, Тоня, не знаете.
- Обмана ни один мужик не простит. Чего не куришь? Я в избе табака не люблю, а на лугу - кури.
- Кто у вас дома остался?
- Домовой! Больше некому, - легко уклонилась она, словно ждала этого вопроса. Сбросила босоножки, пальцами ощупала сумку. - Я загадала: не разобьется бутылка - полюбишь меня, а разобьется - неудача, конец свиданке.
- Вы все сделали для неудачи: она чудом уцелела.
- Перебегай со мной на "ты", а то как чужой. Раз познакомились, так тому и быть!
- У меня это не всегда получается. Попробую.
- Привыкай! - сказала она беспечно. - Я сбегаю, искупаюсь. Садись, женишок, на мягкое. - Она бросила ватник почти под ноги ему. - За мной не подглядывай, я, по-ночному, вся искупаюсь.
Луговое озерцо обнаружилось близко.
Алексей увидел поднявшееся вверх в руках женщины платье, светлые и в сумерках волосы - и все скрылось, послышался удар тела о воду, бултыхание, шлепки рук.
Вернулась Тоня не остывшая, а будто разгоряченная купанием, в надетом на мокрое тело платье, с переброшенными через плечо шароварами, скользнула коленями в сено рядом с Алексеем и, будто изголодалась, быстро поцеловала его несколько раз.
- Табаком пропах, мужик ты, мужик… - Она откинулась тяжелым, широким и в поясе телом и, брызгаясь, потрясла мокрыми волосами. - А я луком, слышишь? - дохнула она. - Покушать по-людски некогда: хлеба отрезала, луковицу обмакнула в масло, а соль всегда под рукой. Соли и водки хватает!
- И так каждый день? - Должно же что-то открыться и об ее жизни, кроме магазина, диковатого ее характера, этого ржавого мужского велосипеда, брошенного на землю.
- Тебя накормлю и сама при тебе покушаю. Хочешь, костер жечь? - И, не дожидаясь ответа, поторопилась сказать: - Не будем дрова искать - время терять. Нам и луна посветит, сколько нам того света надо? Встретились, так не заплутаем! Не промахнемся!
Все у нее под рукой, в сумке, в холстине, притороченной к велосипеду; холстину она расстелила между собой и Алексеем.
- Ты хоть - сытый?
- Днем жара умаяла, а после не хотелось.
- Переживал?
Она ждала: очень ей хотелось, чтобы он подтвердил, что переживал, чтобы не ответил грубостью.
- Конечно… волновался.
- Дурачок ты-ы! - запела она. - Чего же ты волновался, Алеша?! Я тебя выбрала, не каждый же день я целуюсь. Или, думаешь, я такая?
- Что вы, Тоня! Как я могу о вас плохо думать?! Ты… мне нравишься… ты… ты мне интересна… - Он укреплялся в этой новой близости, в надежде, что Тоня поймет и его, что не за одним приключением он пришел, что-то начинается между ними и серьезное.
- Будет врать-то! - сказала довольная Тоня. - Тебя только послушай. Ах ты… И-и-и… - Ругательство задержалось на ее языке. - Бутылка, смотри, развалилась. - В руке Тони зеленовато блеснуло горлышко с острыми клиньями стекла. - Это я, зараза, похозяйничала! Как же теперь?
- Да ладно, я бы не стал пить.
- Нельзя тебе?
- Сегодня - незачем.
- Ох, и хитрый ты! - на всякий случай сказала Тоня, не догадываясь о лестном для нее смысле его слов. - Теперь всухомять горло дери. - Она забросила отбитое горлышко в черноту рощи, а затем и осколки, донышко и граненый стакан.
- Хитрости во мне нет, это ты знай, как бы ни сложились наши отношения. Бывало, и надо бы схитрить, а не получается.
- Какие еще отношения? - насторожилась Тоня. - Ты не мудри. Чего на Оку прилетел?
Он рассказал ей о своей работе, даже и о том рассказал - спокойно, с насмешкой над собой, - как оступился в Прибалхашье, обманулся в чувствах, и пришлось уехать, наняться в новую экспедицию.
- Так один и ездишь?
- Зимой поживу в Москве, наберусь ума и - в дорогу.
- А джем кому брал?
- Себе! - Он улыбнулся ходу ее мыслей. - А ты меня на заметку, да? Я, Тоня, скорее безгрешный, чем грешник. Ты меня чем-то задела.
Тоня хмыкнула; она с аппетитом ела намазанный маслом хлеб, колбасу и зеленый, хрустящий огурец.
- Правда, задела. Все мне в тебе интересно.
- Сколько же ты баб помял на веку, шатун!
Алексей закурил, хмурясь.
- Это не разговор. Я человек, не скотина.
- А мы, что ли, не люди? - Его не угадать, похвалила, польстила ему, а он недоволен. - Человек и есть первый грешник.
- Не все же, Тоня!
- Все! Кроме хворых и убогих.
- Быстро ты рассудила: я так не думаю. Для меня каждый человек - загадка.
- Ты ешь, ешь, - торопила Тоня. - И я загадка?
- Великая загадка. Как бы я хотел понять тебя.
Тоня тихо смеялась, раскачиваясь всем корпусом, и в смехе ее, в медлительном перемещении тела таился призыв, завораживающая, притягивающая сила.
- Зачем ты так, Алеша?! - выпевала она. - Потому что я тебя полюбила, да?
- Как - полюбила? - терялся взволнованный Алексей. - Вдруг, ни слова не сказав, полюбила?
- Разве без любви я пришла бы сюда? Все бросила…
- Что же ты бросила? Домового? Лешего?
- Ага! Лешака… Деревню… - сказала она невпопад. - Деревня моя во-о-он где, а мы с тобой где? В лугах. Избу бросила.
- Позвала бы к себе.
- В избу?! - Она рассмеялась с тайным превосходством над ним. - В избу мужа зовут, а не прохожего. Не зима, лето на дворе.
- Мужа зачем звать? - допытывался Алексей. - Муж и сам в избе, если он есть.
- Смотря какой мужик: одного в избе не удержишь, другого не выгонишь. Ты-то на месте усидишь? Небось на недельку к нам прилетел?
- Не меньше месяца, Тоня.
- Ах ты, пес, хороший ты мой! - открыто обрадовалась она, потянулась к нему, схватила за руки, и он почувствовал, что и ее бьет дрожь, ведь она так и сидела в мокром после купания платье. - Алеша ты, Алеша! Месяц! Только измени мне, только попробуй с кем загулять хоть на часок!..
Она звала и поощряла его; тревожась о возможной его измене, она говорила ему, что сегодняшняя их любовь уже позволена, уже она в их сплетенных пальцах, и нечего им ждать, робеть и теряться.
- А почему ты не стал бы пить?
Тоня улеглась сильной, подвижной спиной на его колени, пригибала голову Алексея, заглядывала в глаза сквозь стекла, потом сняла очки, целовала в глаза и губы.
- Хочу видеть тебя ясно, без дурного тумана, - ; сказал он.
- Ну, и чего видишь?
- Ты красивая.
- Дурачок! Уже моей красоты нет, а была.
- Никогда ты не была такая красивая, как сейчас!
- Не знаешь ты, не знаешь…
- И не хочу знать.
- А раньше все вызнать хотел. Я почуяла.
- Теперь мне все равно, Тоня, Тоня, - шептал он в самое ухо женщины, в нежный ее затылок, в висок, в губы, так что звук его голоса не уходил от них никуда, а был с ними и только в них.
- Вот какой ты сильный… карий ты мой! Я тебя старше, а ты меня любишь.
…В луга слетел ветер, короткий, в один порыв, он на ходу внятно расчесал близкий камыш, скрипнул сломанной веткой и затих в густой листве лип.
- Леш! А, Леш! Я иголку принесла и пуговки, хотела пришить, а ты ковбоечку дома бросил. Чего ты вырядился?
- Для тебя.
- Что я, особенная какая?
- Для меня да - особенная.
- Чем же я особенная? - Она и не верила, и хотела услышать приятное: а вдруг что-то есть, чего она и сама не понимает.
- Ты - счастливая, все тебе ясно, все решено. При тебе и другой может стать счастливым.
- Отчего же не стал?
- Кто? - не понял Алексей.
- Не видела я возле себя счастливых. Ты лежи, не смотри на меня. - Она не дала ему приподняться, прижалась виском к плечу, рукой обхватила грудь.
- Так бывает: счастья нет, нет или есть, а человек не замечает его, и вдруг все меняется.
- А за что мне счастье? И как это не приметить ого, если оно при тебе?
- Человек может не знать, в чем его счастье.
- Не в деньгах же! - с сомнением сказала Тоня. - По деньгам я счастливее других.
- Какие у тебя особенные деньги?!
- Есть! - сказала она деловито. - Я в день десятку могу снять, а стала бы красть да ловчить, так и четвертак при мне.
- Это как же снять? Из кассы?
- Нет у меня кассы, в ящике деньги, все в ящике; и за товар, и за труды мои. Хватит у меня на новую избу и на двух мужиков, а счастья на них не купишь. - Тоня поежилась. - Провались они все; я тебя полюбила, ты хороший, только еще впотьмах бродишь.
- Я впотьмах?!
- Ага! Закрой глаза: видишь ты чего?
- Тебя. И с закрытыми тебя вижу.
- Жадный ты… Леш! Где же ты наголодался так, карий? В городе, что ли?..
…Так и полая вода не берет, не кружит человека, как взяла его Тоня, то тихая, будто и руке лень шевельнуться, то ненасытная.
- Умаял меня - и спишь.
- Что ты! - Погладил ее по шелковому, жаркому плечу, чувствуя, как покойно распластано ее тело на земле, в стороне и от ватника, и от сена.
- Я сына родила. Ты думал, я в невестах, а у меня сын. Не знал?
- Откуда же мне знать, - Алексей ответил тихо, без отвергающего удивления: он просто принял и эту новость, и самого сына.
- В деревне секретов кет; захочешь - все узнаешь.
- Знаю, что ты хорошая, а чего мне еще допытываться?!
- Не говори, не знаешь - и не говори! - Тоня села, откинувшись, упираясь руками в траву позади себя. - Не нахваливай, не поверю. Тверезый ты, оттого так и говоришь.
- А если бы выпил? Что, мозги у меня поменялись бы?! Или ругал бы тебя?
Он привлек к себе Тоню; она легла на бок, близко уставясь на Алексея.
- Ты не ругал бы, - сказала неуверенно. - Ты, верно, молчал бы.
- Только и всего?! - Он накрыл ладонью ее щеку и висок, пальцами касаясь волос. - Так я помолчу.
Несколько секунд они лежали тихо, Тоня закрыла глаза, - он ладонью ощутил, как в нее вступал покой, быть может, преддверие сна.
- Не думал, что у меня сын? - прошептала Тоня. - А у меня трое могло быть: хорошо - спохватилась.
- Я думал, у тебя дочка, - тихо ответил Алексей. - Так, привиделось, что дочка… В мыслях дочку видел и избу. Чистая изба, а в ней ты и дочка.
- А отец? Куда отца девал?
- Мало ли что случается.
- Сын! - сказала Тоня холодно, трезво, обращаясь к жизни, какая она есть. - Безотцовщина! Он больше у моих родителей: растет! - будто удивилась она. - У них изба, у меня - своя. Я новую поставила, белую, чистую. У меня в избе хорошо… хоть кричи, хоть плачь.
- А меня не зовешь.
- Нечего тебе там делать, Алеша, - невесело сказала она, - живи, как живешь. Ты меня полюбил ненадолго… Спасибо тебе, Леша.
Тоска и самоуничижение, застарелое, привычное самоуничижение стенали в ее словах, в напевном, кликушеском тоне.
- Ну! Антонина! - прильнул он к ней, давая понять, что он ей защита, и любовь, и друг, как бы она ни оговаривала себя, как бы ни отталкивала унизительной благодарностью. - О чем ты горюешь?! Сын! Мальчик! Он есть, он - живой, и твой, твой… Если еще в доме достаток, чего печалиться? Ты его воспитаешь, хорошим, совестливым…
- Чокнутый ты, Алеша! - простонала Тоня. - Что с тобой делать?! Жил ты когда-нибудь жизнью или не жил.
- Жил! Жил! - смеялся он, снова волнуясь, весь наполненный ею. - И сейчас живу. Или не узнала, что я живой? Ну вот, вот! Живой!
- Карий, а карий! - шепнула она ему на ухо, когда, казалось, и дыхания уже не оставалось для слов. - Что это я все: Алеша да Алеша - фамилия твоя какая?
- Сорокин, - сказал он, ощутив неловкость от этого, ничего не значившего теперь слова…
Землю укрыл туман. Густой, теплый, он зыбился и клубился. Алексей осторожно встал на колени, но и с такой малой высоты видел лицо Тони в струящейся дымке.
Не просыпаясь, она ответила бесшумному движению Алексея: дрогнули ресницы, чуть сомкнулись брови и сразу вернулись в прежнее состояние, как и шевельнувшиеся было бледные губы. На холстине, укрытая ватником, спала женщина, усталая и во сне не знающая безмятежности. Рот приоткрыт, и в легком его оскале настороженность, жалоба, готовность к самозащите. Туман скользил по ее лицу, тек по бронзовой, чуть провалившейся щеке, запутывался в волосах; при слабом свете нового дня Алексей еще и еще убеждался в том, что Тоня, рассмотренная вот так, в упор, Тоня, родившая сына, желаннее ему, чем вчерашняя дикарка.
Теперь она - его женщина, а вместе с тем и не его, он познал ее и мало знал о ней; проснись она и взгляни на него отчужденно, строго, и он смешается, отступит, и снова будет искать ее, теряться от недостижимости своего желания.
С сердцем, полным благодарности, с глупым, зыбким ощущением дома, близости, с иллюзией начавшейся новой жизни, диковинной семейной жизни посереди росистого луга, Алексей побрел к озерцу. Он остановился у осоки, на утоптанном рыбаками пятачке, разделся и вошел в воду. Илистое дно скоро ушло из-под ног, Алексей поплыл. Долго плавал в теплой на зорьке воде, лежал на спине, шевеля кистями, будто стерег тишину счастливого утра, и вдруг принимался ворочаться, нырять и выныривать, как молодое животное, призывающее подругу. Тоня не просыпалась, он и не ждал, что она придет, наслаждался той же мягкой, теплой водой, которой отдала себя вчера Тоня, след его ноги отпечатался в прибрежном иле рядом с ее следом, туман укрывал их одной холстиной, - чего ему еще ждать от этого утра!
За дальними Липками показалось солнце; Алексей заметил, как зарозовел туман и задвигался живее. Вдруг он ощутил на себе чей-то взгляд, почувствовал, что кто-то еще есть у озерца. Может, рыбак пришел на прикормленное место - к тишине, к непуганой рыбе - и услышал бултыхание Алексея.
Стесняясь, как всегда, даже и в бане, наготы, Алексей побрел к берегу. Выходя из воды, он вынырнул из оседающего на землю тумана к режущей ясности утра. Туман стлался над поймой, как не схлынувшая вешняя вода: деревья, кустарники, дальний холм с шлюзовским сараем, правый высокий берег Оки - все плыло по туманной зыби. У одежды Алексея стоял человек: испитой, с ожесточенным взглядом усталых глаз. Ноги по колени утопали в тумане, а узкое тело, длинная шея и небольшая, костистая голова возвышались над поймой. Руки, чуть присогнутые в локтях, свисали вдоль тела, прижимая распоясанную синюю рубаху, ворот расстегнут, видны резкие, с темными провалами ключицы.
Алексей потянулся к рубахе, стараясь не смотреть на мужика.
- Ну, здравствуй! - сказал тот простуженным голосом. - Как ночевал, как рыбалка?
- Я не рыбак.
- Охотник, значит?! Охотник! - повторил он. - Все тебе в охотку, что увидел, то и взял, была бы охота! Рано ты охоту открыл, недельку еще ждать надо. Выходит, ты браконьер!
- Не угадали. - Алексей видел, что мужик не трезв, пьяная развязность и претензия на насмешливый ум выдавали его. - Я и без ружья.
- Не беда! - Он шагнул ближе, не сводя темно-карих глаз с побуревшего в Прибалхашье тела Алексея. - Иного зверя и голой рукой возьмешь… была бы рука поласковее… Вьюн ты… гадина!.. - бормотнул он негромко, про себя, наблюдая, как Алексей нырнул в крахмальную рубаху. - Ты чистый! - воскликнул он с мстительным удовлетворением.
- Ладно! - Алексей натянул, трусы, мог постоять спокойно, вглядеться в мужика. - С утра пораньше принял.
- Не с утра - с ночи! - похвалился мужик. - Я к ночи готовый был. У меня жена - сахарная, ей в ночь на работу, на труды праведные, а мне - банку на стол, а то и две. Чтоб не скучал!
В голосе его злоба и томительное ожидание: понимает ли его, поймет ли собеседник? Алексей и не старался: только бы разойтись по-доброму, не портить утро.
Трудно было сказать, какого возраста мужик, то ли ему тридцать с небольшим, то ли все пятьдесят. Тело под рубахой угадывалось худое, сильное, длинные руки сплетены из сухожилий, и лицо - твердое, резкое, с выгоревшим волосом, с короткими, не укрывающими десен губами, зубы не все, зубы не в порядке, и русый волос на щеках и подбородке не выбрит, а вроде выщипан не весь, а где попало, в спешке. Рот в непрестанном движении, то в нахальной, издевающейся улыбке, то кривится просительно, холуйски, то с обидой, с болью, как перед пьяными слезами. Дрожащей рукой он потянулся за сигаретой, Алексей подал пачку и чиркнул зажигалкой, наблюдая, как угодливо тот пригнулся, открыв нестриженый сухой затылок. Мужик качнулся, Алексей поддержал его, ощутив каменную тяжесть худого тела.
- Иди ты!.. - Мужик отступил на шаг. - Не трогай меня, зараза!.. - Он закурил, громко втягивая дым, грудь поднялась, натянув узкую линялую рубаху. - Хорошие куришь… городские. У тебя - порядок, да?! Денег навалом, пей, не считай!
- Сигареты у вас покупал. - Алексей кивнул на высокий, уже освещенный солнцем берег.