Тут набросилось на пленного несколько человек. Они сломали ему вторую руку и, сорвав с него шинель, гимнастерку и белье, стали вырезать на спине пятиконечную звезду. Быть может, если бы это была первая боль, он застонал бы или даже вскрикнул. Но он уже с утра привык к боли, а злость помогла ему держаться, когда он ослабевал. Лоскутья кожи были содраны со спины. Немец опять спросил, не расскажет ли чего-нибудь пленный.
- Что скажу? Сволочь ты, вот что скажу. Кого пугаешь? Людей не видал, виришвило! Думаешь, если ты сказал: грузин уважаю, - так я тебя тоже уважать буду? Мы люди. Ты кто? Шакал и крыса тебя родили. Ты разве человек? У маймуна зад красивей, чем твоя морда. У, заячий выкидыш! Была бы в моих руках сила, глаза бы у тебя под язык заскочили!
Сулухия сплюнул и, отвернувшись от немца, оглядел село. Дома из керченского известняка, с земляными, поросшими густой травой крышами, были полуразрушены, будто их только что выкопали из земли, как древность. Несколько насмерть перепуганных жителей жалось у домов. На улицах валялись обломки танков, коровьи рога, рваная солдатская обувь. Солнце низко стояло над пожелтевшей степью. Безмолвные, похожие на летучих мышей птицы бесшумно реяли стаями над единственным уцелевшим деревом в селе. Близился тихий вечер.
- Ой, дэда, спой теперь обо мне! - прошептал Григорий с глубокой нежностью. Вспомнился ему похожий вечер у себя дома, когда мать, выйдя к чинаре, что осеняет их двор своей трепещущей тенью, суровым старческим голосом запевала какую-нибудь древнюю, всеми забытую и потому свежо звучащую песню. - Мать, спой теперь обо мне!
- Одумался? Заговорил? - спросил его немец.
- Э, не мешай! - ответил Сулухия почти спокойно.
Все, что умели эти мерзавцы сделать с ним жестокого, мучительного, они уже сделали. Но и он, Григорий Сулухия, красноармеец двадцати шести лет из Зугдиди, куда даже птицы прилетают учиться петь, и он исполнил свое - был тверд, как сталь. А сейчас он хотел остаться наедине с собой, чтобы взглянуть на прожитое с гордостью.
- Азиат! Спокойно умереть хочешь? Не дам! - прокричал взбешенный немец.
Но не таков был человек Сулухия, чтобы позволить на себя кричать, особенно перед смертью.
- А ты сам кто? - закричал он, перебивая немца. - В Азию не пустим, из Европы выгоним, тогда кто будешь? Много кричишь, сам себя пугаешь. Отстань, говорю!
- В огонь! В огонь его, негодяя! - распорядился немец.
Костер, на котором солдаты разогревали свои консервы, уже почти догорел, когда Григория бросили на раскаленную золу и закидали сверху соломой.
- Тебе осталось еще минут пять, - немец наклонился над посиневшим, все перенесшим и уже ко всему безучастным Сулухия.
…Тихий вечер разложил по степи свои лиловые и синие тени. Но с востока грозно надвигался на тишину рокочущий шум сражения. Он напоминал грозовую ночь. Солома, тлея снизу, все еще никак не могла вспыхнуть. Немец поднес к соломе большую, похожую на портсигар, зажигалку с тремя фитильками, и огонь, хрустя и попискивая, побежал во все стороны.
Жители, видевшие страшную смерть Григория Сулухия, говорят, что как только огонь коснулся его лица, он вскрикнул, как во сне, и захотел приподняться на переломанных руках, чтобы выбраться из огня, и тогда услышали люди последний - долгий-долгий, медленно растущий вскрик Григория Сулухия. Вскрик, похожий на песню, вскрик-песню. Может быть, позвал он: "О Грузия-мать, спой теперь обо мне!"
Или, прощаясь с Зугдиди, к старухе матери обратил свой зов: "Мать, спой теперь обо мне!"
Или, слыша огненный рокот недальнего боя, звал к славе товарищей, уже врывающихся в село: "Братья, умираю впереди вас".
И все. Не застонал, не дрогнул телом, - умер, точно упал с высоты, как птица, умершая в полете.
Село было взято к началу ночи. Костер еще пылал, и обуглившееся тело Сулухия сохранило черно-багровую звезду между лопатками.
Сулухия похож был на сгоревшее в бою знамя, от которого огонь не тронул лишь эмблему стяга - звезду из негорящей стали.
1942
Минная рапсодия
1
Полковник Смирнов, начальник инженеров крупного соединения, познакомил меня с наградным листом, составленным на бойца инженерного батальона Георгия Воронцова.
- Посмотри-ка, что этот парень натворил! - сказал он.
Мотивировка представления к ордену была изложена бездарным, бюрократическим языком. Там было сказано, что Воронцов обезвредил множество немецких мин, а затем в составе саперно-танкового десанта провел колонну машин через минное поле противника и оборонял танк, потерпевший аварию, отбрасывая на лету связки гранат, кидаемые немцами под гусеницы потерявшей скорость машины… Неуклюже была составлена бумага!
- Что-то много для одного раза, - сказал я.
- Это просто так, сплющилось от плохого изложения, - возразил полковник. - Тут не одна операция, а несколько. Если бы лист был написан как следует, Воронцов мог бы получить звание Героя.
- Я не пойму, что тут главное: что он провел танки или что он отбрасывал гранаты?
- Главного как раз и нет, - сказал полковник. - Главное - это то, что он, понимаешь, настоящий музыкант, в его руках миноискатель - инструмент изумительной точности. Его чуть было не украли из батальона.
- Миноискатель или Воронцова?
- Воронцова, конечно! Когда он отстоял танк и удалось машину за ночь отремонтировать, танкисты забрали его с собой вместо раненого радиста - кстати, этого радиста увел в тыл опять-таки Воронцов - и возили его с собой трое суток, ни за что не желая отдавать.
- Он что, еще и радист?
- Никакой он не радист, просто хороший парень: может вывести танк из любой опасности, танкистам спокойно с ним.
- Надо составить хороший наградной лист, - сказал я, - чтобы в нем все было написано.
- Все равно лист будет отставать от правды, потому что героизм сапера, по-моему, нельзя описать, - и полковник растопырил передо мною пальцы обеих рук.
- Кто строит мосты и дороги? Сапер (он загнул два пальца на левой руке). Кто добывает воду? Кто сооружает укрепленные рубежи? Кто строит понтоны? (Теперь его левая рука была зажата в кулак, и он взялся за правую.) Кто минирует линию своей обороны? Кто разминирует вражескую? Кто разведывает передний край вражеского укрепрубежа? Кто проводит танки через минные зоны?
- Наградной лист - не памятка сапера, - возразил я.
- Конечно, наградной лист - не памятка и не статья для энциклопедии, но если человек ежедневно все это делает, должен я или нет написать об этом?
- Нужно взять один или два самых ярких подвига и описать, как он совершил, - вот и все.
- Да у сапера, веришь ты мне, ничего не бывает яркого. Сапер - это горняк и шахтер войны, он всегда в земле. Вот сапер разминировал путь для танков - и они ворвались к переднему краю противника. Кого хвалят? Танкистов. И верно, молодцы они! В другой раз, когда танки фрицев застрянут в наших минных полях и попадут под огонь наших батарей, за кем будет успех? За артиллеристами. И что же? Правильно, конечно. Они ж подбили фрицев! Когда у бойцов не болят животы, потому что они пьют воду из колодца с хорошей водой, все жмут руку врачу, а колодец-то кем вырыт? Сапером.
- Все это - не то.
- Да я и не говорю, что "то". Но описать подвиг сапера вовсе, брат, не легко. Подвиг сапера всегда втекает в чужой успех и в нем растворяется без остатка. Вот в чем дело.
Инженерный батальон, где служил Георгий Воронцов, славился как один из самых лучших по всему фронту и был неуловим: его то и дело перебрасывали с участка на участок. Но однажды я совершенно случайно оказался по соседству со знаменитым батальоном. Он принимал пополнение и как бы отдыхал. Впрочем, все равно днем его бойцы спали, как совы, а ночью ("сапер - ночная птица") "играли" на миноискателях или закладывали "минные пасьянсы" для обучения новичков.
Приказом по фронту несколько десятков бойцов и командиров этого батальона были только что награждены орденами и медалями. В хате штаба приказ этот вывешен на стене. Возле него толпится народ. Самые ордена еще не получены, и все в батальоне путаются, кто уже орденоносец, а кто еще нет.
Большая часть наград пришлась на долю героической роты лейтенанта Бориса Николаевича Жемчужникова. Теперь он передает свой опыт пополнению. С наступлением темноты начинаются практические учения - закладка минных полей и розыск "вражеских мин".
Показывает свою работу с миноискателем и Воронцов - "Ойстрах" своего батальона. Закопают десятка три трофейных мин, и Воронцов в паре с кем-нибудь из новых прочешет указанную площадь.
- Мины будут заряжены? - интересуется фотокорреспондент.
- Это по обстановке, - говорит Жемчужников, прислушиваясь к беседе, развернувшейся на тему, что прежде всего нужно саперу.
- Самая трудная работа сапера ночью, под неприятельским огнем. Ни слух, ни зрение тут ничего не стоят. Важны одни руки, - горячо утверждал один из командиров.
Старший политрук Апресьян решительно возражал ему:
- Будь у тебя хоть восемь рук, а если слуха нет, - никакой ты не сапер.
Вошел человек в большом, на глаза сползающем шлеме, а сам ростом с винтовку.
- Вот его спроси, его! - прокричал Апресьян. - Ну, ты сам скажи, что для тебя важнее: слух, зрение или руки? Это Воронцов, - объяснил он мне.
Человек в большом шлеме робко пожал плечами. Видно было, он не понял, в чем дело.
Он шепотом объяснил, что сам из Челябинска, молочный техник по специальности, обезвреживать мины ему нравится.
- Что значит "нравится"? - сказал я. - Это же не рукоделие.
Воронцов улыбнулся усталой улыбкой глухонемого.
- Сколько вы обезвредили немецких мин? - спросил я.
- Иван Семеныч говорил, за пять тысяч перевалило. Со дня войны. Только не знаю, точно ли.
- Кто этот Иван Семеныч?
Но у Воронцова точно кончились на сегодня все слова - вот так же, как кончается махорка.
Ответа от него добиться было невозможно.
2
- Когда сапер хорошо работает на минах, стоит тишина. Тогда мы говорим, "минная рапсодия" началась. Значит, благополучно ползет он с миноискателем и играет на нем мелодию, которая слышна ему одному, а до нас доходит лишь тишиной, - торжественно произнес один из саперов, очевидно, музыкант по влечению.
До сих пор не могу решить, хорош или плох образ "минной рапсодии", но я сразу понял его, - очевидно, не зря саперы любят музыкальные сравнения.
Рапсодия? Песня пастуха - рапсодия, в тишине безлюдного поля, песня для себя, рождающаяся и умирающая без слушателей.
Что же, может, и похоже…
…Уже вечереет, лиловое плоскогорье выпрямляет свои изгибы в однообразное сумеречное пространство. Человека не видно за десять метров. Мины, которые сейчас предстоит выловить Воронцову, уже заложены. Это немецкие танковые ТМ-35 - хитрые штучки. Кроме основного взрывателя вверху, у них есть еще дополнительный - сбоку или на дне. Тоненький провод может соединять этот дополнительный взрыватель с соседней миной или держать свою собственную мину в земле, так сказать, "на якоре". Такую комбинацию приходится вытаскивать тридцатиметровым тросом с кошкою на конце. Мины могут быть спарены или счетверены, могут располагаться в один и два ряда. "Пасьянс", который разложит перед вами опытный минер, имеет множество видов, вариантов и рисунков. Днем разгадать самый сложный "пасьянс" - дело несложное, зато ночь для неискушенного человека - это сумасшедшая игра со смертью.
Молодой сапер, идущий в паре с Георгием Воронцовым, поправляет наушники миноискателя и оглядывается, будто мины то и дело цепляются за каблуки его сапог. А Воронцов терпеливо настраивает миноискатель. Если эту штуку не отрегулировать до тонкости, чтобы она давала на мину звук определенной высоты, саперу пришлось бы останавливаться на каждом шагу и выковыривать из земли всякую чепуху. Голос миноискателя должен быть безошибочным. Пусть он дудит как ему вздумается, на любой кусок металла, но перед миной он должен взвыть с той особенностью, какая задана ему, и дать, скажем, верное "си бемоль", а никак не просто верное "си".
Настроив свой "страдиварий", Воронцов легкими взмахами начинает косить воздух к самой земле. Он подвигается довольно быстро. Вдруг - стоп, останавливается. Экран миноискателя кружит над одним и тем же местом. Мина нащупана. Воронцов опускается на колени, потом ложится на живот и, отложив "страдиварий", легким прикосновением пальцев начинает расчесывать и разгребать землю. Вот она, дорогая! Теперь только определить: одна ли она или соединена с другими? Его пальцы работают быстро, как ножницы парикмахера. Острие мины уже на две трети снаружи. Остается подкопаться под нее, чтобы проверить, что там с ее днищем. Ага! Провод куда-то идет от днища. Дополнительный взрыватель быстро оказался в руках Воронцова. Теперь надо тянуться за тоненьким проводом к "соседке". Стоп! Под руку попадается еще один провод, идущий в сторону. По-видимому, букет мины расположен в виде звезды. Это предположение быстро проверяется миноискателем. Точно. Звезда. Теперь легче. Пальцы мелькают, как у пианиста.
Политрук Апресьян наклоняется к моему уху:
- Когда разминирование идет под огнем противника, приходится находиться над выкапываемой миной и прикрывать ее своим телом, чтобы какой-нибудь осколок не залепил в нее, пока она не разряжена.
- Ну, а как же самому минировать в такой чертовской темноте?
- По нитке. Вбивается колышек, тянется нитка, надо ползти, держась нитки. Собьешься - разорвешься. Такой закон… Но полной темноты не бывает.
- Как не бывает! - говорю я, протягивая перед собой свои руки и мгновенно теряя их очертания.
- Мы сейчас не под огнем немцев, - говорит политрук. - А когда под огнем, тогда замечательно освещает, работать легче… Только тогда, конечно, другой вопрос появляется.
- Какой вопрос?
- Насчет жизни, - смеется он.
Теперь, когда Воронцов в паре с новичком разрядил уже штук двадцать и отмерил колышками сделанный им проход в минном поле, картина ночи, мертво пересказанная в наградном листке, встает, как повторенная заново жизнью.
…Это произошло в районе высоты 28,2. Шел дождь. Грязь была совершенно непролазная. Впереди дрожал океан огня.
Парторг Шариков и боец Арымов приняли на себя огонь немцев, чтобы отвлечь их внимание от десантной группы саперов со старшим сержантом Шамовым. Впереди грохочут артиллерийские залпы. Взвиваются сигнальные ракеты. Наступление. Наши легкие танки с саперным десантом вырываются вперед, за ними - "КВ". Впереди саперы-регулировщики проводят машины по узкому перешеечку. Дальше поле боя. Немецкие минометы до того часто забрасывают его минами, что, похоже, идет огненный дождь и каждая его капля величиной с добрых два кулака.
Наши танки отвечают из своих орудий. Чернь ночи то и дело взрывается заревом, в котором мелькает высота 28,2. По-видимому, есть уже жертвы. Но ничего не видно. Раненого в такой чертовской темноте нельзя ни услышать, ни заметить, его можно только нащупать. Саперы десантной группы соскакивают с танков и ползком по горло в грязи нащупывают мины и убирают их с пути танков. Это Шамов, младший лейтенант Гаршин, старший политрук Апресьян, бойцы Воронцов, Занин, Шолохов, Исаков.
Через головы саперов танки ведут заградительный огонь. Двигаться совершенно невозможно. Грязь заползает за воротник, набирается в рукава, хлюпает в сапогах и карманах. Шамов дает сигнал головному танку остановиться: обнаружено новое минное поле. Оно построено наспех, даже не убраны колышки, можно будет справиться быстро.
Саперы работают без передышки. Вдруг Шамов падает. Красноармеец Плоских подползает, чтобы вынести его на себе. Падает Занин. Рука его замирает на скобе только что извлеченной им мины.
Но проход все же готов. Шолохов машет водителю головного танка. Танкист не замечает сигнала, Шолохов подбегает к танку.
- Можно вперед! - и никнет, схватившись за левое колено.
Исаков бросается на помощь, перевязывает, берет его винтовку, уговаривает уйти, но валится сам.
Воронцов остается с младшим лейтенантом Гаршиным и старшим политруком Апресьяном. Он выносит раненых товарищей и пропускает вперед танки. Потом остается один в черной бездне ночи. Танки рвутся вперед, и сапер работает, почти накрываемый гусеницами. И вот та машина, с которой он подскочил к бою, останавливается, подбитая снарядом. Тогда он принимается отстаивать ее от нападения фашистских гранатометчиков и снайперов, помогает починить танк и, наконец, выводит машину назад через одному ему известный проход в минном поле, сделавшись родным всему экипажу многострадальной машины.
Вот как она выглядит, эта "минная рапсодия".
1942
Слава
Когда Тимофеева ранило и он узнал, что не нынче-завтра его отправят в госпиталь, он до того растерялся, что спросил, недоумевая:
- Это за что же, товарищ доктор? Ведь, кажется, все сделал. Не хуже других.
Уйти из своего полка, в котором он прожил много месяцев, да как прожил - не то, что там ел и пил, а сражался, - казалось ему невозможным. В эвакуации таилась какая-то явно враждебная, ничем не обоснованная несправедливость.
Накануне отправки Тимофеева в тыл на перевязочный пункт зашел лектор из политотдела соединения. Он побеседовал с бойцами относительно итогов последнего боя, два или три раза упомянув, - правда, вскользь, - Тимофеева, и, уходя, специально подошел к нему и пожелал скорого возвращения в полк.
Тимофееву доклад лектора с самого начала как-то не особо понравился своей скороговоркой, и он был оттого не в духе. Когда лектор, прощаясь, пожал ему руку, Тимофеев отвел глаза в сторону и сказал с напускной небрежностью:
- Нет, уж в нашем полку мне, видать, делать нечего. Ну, да куда-нибудь определят, не обидят.
И, боясь, что торопливый лектор так и уйдет, не поняв его обиды, стал, теряя мысль и мучительно повторяясь, быстро отводить свою душу.
- Воевал я на совесть, - сказал он. - Бывало, как что - то так обязательно хвалят и командир, и комиссар, все в один голос: Тимофеев да Тимофеев. Хвалить хвалили, а как беда с человеком - ноль внимания.
- Какой же ноль? - возмутился лектор. - Вас, Тимофеев, направляют в такой госпиталь, где работают замечательные врачи.
- А чего со мной такого замечательного делать? - возмутился Тимофеев. - Или я без ног, товарищ батальонный комиссар, что мне новые ноги оттачивать? Я же не растерзанный какой, а нормальные два ранения в ногу и бок. Замечательному со мной нечего делать… Наш фельдшер Златкевич управился бы за неделю. Что, я его не знаю?
- Не понимаю, что вас обижает, - и лектор развел руками.
- Как что! - Тимофеев взглянул на него с искренним удивлением. - Как что! Да ведь я, товарищ батальонный комиссар, навек отрываюсь от своего полка. Один остаюсь. Десять месяцев, что воевал, спрячь, выходит, в коробочку. Что пережил, того и вспомнить будет не с кем. Вылечусь. Хорошо. Приду в другой полк, а там свое нажитое, свое, как говорится, хозяйство. Двух слов одинаковых не найдем.
Тимофеев хотел говорить еще долго, но перед этим лектором, который все куда-то торопился, у него не раскрывалась душа.