Песня-мечта, песня-признание плыла по Сосьве. Слышали ее и вода, журчавшая у калданки, и песчаный берег, притаившийся спящим, и сосны, игольчатыми ушами ловящие каждую новость. Они шептали ей, перебивая друг друга, про Солвала, про его первую песню, произнесенную им вслух, про мечту и тоску по ней…
А Оринэ и сама без них все это знала. Да только не думала, что песня такая сильная, что с помощью ее можно открыть друг другу сердце.
Да только петь как-то неловко. Стыдно. Смешно… И странно слышать свой голос в тишине, в шуме ветра, в журчании реки… Но почему ветру не стыдно болтать, птице петь, листьям шептаться о чем-то очень тайном и сокровенном? Все они никого не стесняются. Почему Оринэ надо стесняться своего голоса, своей песни, своей тайны?.. Она может отложить тумран и запеть в полный голос. И Солвал пусть послушает.
Мой друг, мой друг, что делать нам?
Зачем ты вдруг приехал к нам?
В деревню, в гущу наших дел,
Как утка на воду, слетел?
С утра на улице пустой
Звенит синицей голос твой.
Взглянул - как будто приласкал
И жизнь, как воду, расплескал.
С тех пор я молча слезы лью,
Ты печень нежную мою
Как будто колешь острием…
Пусть все слушают: и кулики, которые носятся у воды по песочку, и ронжи, трещащие на темных ветвях кедра, и филины, стонущие где-то далеко-далеко. Все равно они не знают, о ком поет Оринэ. Это совсем не ее песня.
Все поют, когда шестнадцать лет.
Ох, хороший мой, любимый мой дружочек,
В эту ночь ко мне украдкой приходил ты
И морошкой меня сладкою кормил ты,
У груди моей сидел, как легкий сокол,Целовал меня и руки мои трогал.
Как проснулась я - ой, где ж ты, мой дружочек?
Синим облаком растаял, мой дружочек.
Зыбкой тенью улетел ты, мой дружочек.
Счастье девичье умчал ты, мой дружочек.Как проснулась я - ко мне вернулся разум,
Мерзлой рыбою нога - ой, что мне разум!
Веткой сломанной рука - ой, что мне разум!
Белы груди холодны - ой, что мне разум!Будто не было в руках тепла и силы,
Будто ласки я ни разу не дарила,
Все стучало мое сердце, все стучало,
Будто филин в глухомани, все кричало…
Солвал услыхал ее зов, понял ее тоску девичью.
И когда выпал снег и река надела белый плат пуховый, зазвенели свадебные колокольчики. Весело звенели колокольчики: лето было богатое, щедрое, немало рыбы насолили, навялили, насушили рыбаки. Весело звенели колокольчики: ягод и орехов набрали немало. Весело звенели колокольчики: и осенняя охота была доброй - немало соболей и белок принес Солвал. Весело звенели колокольчики: Ванька Дровосек приезжал в деревню и сказал, что в Березове открыт хлебо-запасный магазин для северян. Весело звенели колокольчики: не к Яныг-пуки, не к купцам пойдут теперь за хлебом манси. Весело звенели колокольчики: счастье Солвала где-то рядом, близко… Весело звенели колокольчики: в санях-розвальнях разнаряженные сваты и жених, отец и мать…
Весело звенели колокольчики:
Как по лесу темному,
Малая Медведица
Вперевалку по небу идет.
Снег крупчатый мелется,
Вьется и метелится -
Свадебные сани у ворот.
Эти сани-розвальни,
За тобою посланы,
Эта ночь таится у дверей.
И дорожки звездные
Тебе в ноги постланы…
Сват стучится в дверь…
- Я пришел привязываться! - говорит он отцу.
- Привязывайся не привязывайся, а дочери для вас у меня нет! - отвечает хозяин дома небрежно, будто он бросает слова бродяге-ветру.
- Не говори так, отец! Не надо!
- Сам знаю, как мне говорить. Привязываться ты привязываешься, а хватит ли у тебя силенок?!
- Если бы не хватило, не рискнул бы тревожить.
Сват идет к жениху, к его родителям, которые на морозе замерли в таинственном ожидании.
- Силы хватит или нет?! - передает он слово отца Оринэ.
Это добрый намек. Лица всех будто просыпаются.
- Иди узнай, сколько просят! - торопит нетерпеливый жених.
Снова открывается дверь дома, где трепещет девичье сердце, жаждущее уйти от своей девичьей тайны…
- С какой силой хотите вы мериться? Сколько просите за вашу лесную богиню? - говорит повеселевший сват.
- Сорок оленей белоснежных. Сорок рублей денег! Эти слова и унеси тому, кто хочет сердцем дочери владеть.
- Откуда у нас олени?! - вздыхает мать.
- Может, поедем, другую, подешевле, найдем?! - вставляет кто-то.
- Постойте. Мы что, с детьми своими играем?! Кто смеет над нами насмехаться? - говорит отец.
- Предложите ему лошадь, корову и двадцать рублей! Если не понравится ему и такой калым - тогда уже кони наши пусть летят по мансийской земле. Велика земля - невест хватит.
И снова морозец вползает вместе со сватом в дом. И снова сват торгуется:
- Лошадь, корова и двадцать рублей! Если не согласны - жениха ждет дорога!
- Мне не нужны ни лошадь, ни корова. Мне нужен сын! Если он согласен жить в моем доме - без калыма отдаю ему дочь. Иди, сват, зови гостей в дом. Хватит им мерзнуть посреди деревни…
И начался бы пир великий. Да родители Солвала не захотели отдавать сына, который вернул семье "уплывшую рыбу, сбежавшего зверя". Да и Васька-ойка не очень-то уж хотел отдавать дочь за человека, который не смог воспользоваться улыбкой судьбы, вниманием великого шамана Яксы. Если бы из дальнего странствия он принес не смутные слухи о каком-то неведомом Революце, а ясное божественное предсказание о будущем, то быть бы ему Большим Человеком тайги и тундры! Тогда бы Васька-ойка отдал ему не только дочь, но и свое волшебство.
Васька-ойка - отец Оринэ - всеми уважаемый человек. Со всех концов края манси и ханты едут к нему. Заболел ли кто, праздник ли какой - его приглашают. За сотни верст к нему ездили. И не случайно.
Когда приносят в жертву белую лошадь - то нужен и жертвенный ковер, расшитый искусными руками художника. А это умеет делать не всякий, лишь Ваське-ойке дано такое волшебство.
Его привозят в дом за неделю до священнодействия. За это время на цветном и дорогом сукне он выводит узоры, пишет жизнь и думы сородичей, рисует просьбы людей. Его угощают. Но подают ему скромную и неприхотливую пищу. Вино и другие напитки, дурманящие голову и душу, ему нельзя пить. Одурманенный напитком разве в мир иной сможет написать послание о жизни на земле?! Согретый не своим теплом разве может разогреть других и навеять на них думу?! Насытившийся огненной водой умертвит даже волшебные узоры, сделанные его мастерскими руками.
Васька-ойка не такой. Он умеет долго в тишине и уединении шаманить. А потом, когда ковер ляжет на спину белой лошади, которую будут кружить семь раз вокруг священного дерева, люди не смогут оторвать глаз от говорящих узоров. Если так заворожены люди, то духи тем более. Волшебник волшебника поймет и исполнит его первую просьбу.
И когда белая лошадь испустит кровь свою горячую, а шаман-говорун будет петь молитву, благодаря волшебному ковру его услышит дух, кому предназначена жертва.
Один глаз белой лошади подносят шаману-говоруну, другой - шаману-художнику. И чарку вина теперь ему подносят, самой вкусной пищей угощают, дарят самые дорогие дары.
Уважают на земле Ваську-ойку. Неужели любимую дочь он отдаст за человека, у которого, наверно, и собак-то добрых нет? А без собаки - какой охотник, какой манси, какой человек!..
По морозной наледи, по метельной замяти мчались кони. В гривах у них плясал полумесяц. Снег звездный вился и метелился. Но в свадебных санях-розвальнях не развевалась ее шелковая шаль. И по дорожкам звездным, постланным для нее, никто не шел. Грустно звенели колокольчики. Мороз леденил душу Солвала.
Он слыхал, что сватался к ней еще Киркури. Богат Киркури, не то что Солвал. Сорок оленей предлагал за невесту богатый отец Киркури, да еще деньги, шали шелковые, бусы дорогие… Не отдал Васька-ойка дочь свою и за него. Помешала песня… О, это грустная история.
Была у Киркури жена. Певуньей веселой слыла до замужества. А вышла замуж - повесилась… Она умерла, но ушла не вся. Оставила людям душу свою - песню, которую спела перед смертью. Плачем поплыла та песня по мансийской земле, тронула каждое сердце, каждой души коснулась.
- Не зря прожила на свете: оставила людям песню! - говорили старики.
- А зачем она повесилась? - задумывались молодые.
Черная девичья коса разве дана девушке для того, чтобы обвивать ее вокруг шеи?
Ветви кедра над землей распластались разве для того, чтобы качать тугую девичью косу?
Не отдал отец свою дочь за того, в доме которого родилась песня, но ушла жизнь.
Тяжело сложить песню, но и жизнь дается лишь однажды.
Только великие шаманы способны вновь и вновь рождаться.
Только душа певцов может долго на земле оставаться, переходя из тела в тело, из края в край.
Дочь не шаман. У отца немного дочерей. Какой отец не позаботится о душе родной и близкой?! Не зря растил и лелеял. Даже за калым хороший не отдал он дочь свою за Киркури. Говорят: Киркури, хороший. Да в доме у него сварливых сестер много. Довели они невестку. Выплакала песню и повесилась. Кто может сказать, что с новой невесткой будет?!
Не отдал Васька-ойка свою дочь в богатый дом молодого Киркури…
А Оринэ думала… Думала о Солвале. Сердилась на родителей.
"Не слишком ли они разборчивы? - мыслила она. - Как в той сказке о Филине…"
Оринэ знает много сказок. Они помогают ей разбираться в жизни.
…Жили-были три Миснэ. Три лесных духа, три девушки в своей избушке жили.
Однажды забежал к ним Йипыг. Это злой дух, В лесу много деревьев. Много и духов. Йипыг пугает человека. В образе филина летает. Забежал Йипыг в дом, где жили Миснэ, подсаживается к старшей и говорит:
- Старшая Миснэ, пойми меня!
- Нет у меня братца, ты будешь им! - отвечает она.
- Нет, Миснэ, так не хочу!
Рассердился. К средней подсел со словами:
- Ты меня пойми!
- Нет у меня братца. Братом будь!
- Нет, Миснэ, братом не хочу быть!
Подсел к младшей и опять говорит:
- Может, ты меня поймешь?
- Нет у меня братца. Так мне нужен братец. Будь им!
Рассердился Йипыг, стал грозиться:
- Отца своего - Восточного ветра - позову, мать свою - Снежную метель - позову. Они заметут ваш домик снегом!
- Зови. У нас есть семь железных лопаток, семь деревянных. Разгребем!
Йипыг вышел на улицу, залез на крышу и кричит на восток:
- Отец мой - Восточный ветер, мать моя - Снежная метель, просыпайтесь, в этот край летите! Лив! Лив! Лив! Этот домик заметите.
Засвистел ветер, в диком танце закружилась метель. Заметает снегом лесную избушку. Миснэ стараются открыть дверь. Но ее так замело, будто каменной стала.
Человек, если он захочет, перевернет и камни. И Миснэ осилили эту дверь. Открыли ее. Взялись за лопаты. Долго ли, коротко ли летали лопаты, да снег не убавляется. Сколько кидают - столько снова падает. Поломались деревянные лопаты, не выдержали и железные. Зашли домой. Сидят грустные.
Вдруг опять Йипыг забежал. И опять обращается к старшей Миснэ:
- Теперь-то ты, старшая Миснэ, меня, наверное, поймешь?
- Нет у меня братца. Братцем будь!
Ну что хорошего может сказать Йипыг? Идет к средней Миснэ. Та то же самое говорит. Тогда идет к младшей. И молит ее, чтобы она поняла. И, к удивлению своему, вдруг слышит:
- В начале большой дороги есть дорожный знак. В начале моей дороги будь ты! У кровати моей будь ты! Спутником моей жизни будь ты!
Обрадовался Йипыг.
- Ти, ти, ти! - восклицает он. - Милая Миснэ. Ти, ти!..
Потом вылетел на улицу. Крыльями широкими туда взмахивает, сюда взмахивает. В три стороны три раза взмахнул крыльями - и снега как не бывало.
Зашел домой и говорит:
- Ну, Миснэ, собирайся, одевайся! Ко мне поедем.
Оделась Миснэ. Простилась с сестрами, и в нарту села. А нарту не олени потащили и не собаки, а сам Йипыг.
Долго ли, коротко ли тащил он ее, въехали в густой и темный лес.
- Милая! Ты не проголодалась ли? - спрашивает он ее.
- Проголодалась. Да что у тебя есть съедобного?
- Ты побудь здесь. А я схожу что-нибудь принесу.
Ушел. А в лесу хруст и треск. Будто кто-то стонет. Пришел. Охапку сухой коры лиственницы принес. И все это перед Миснэ бросил:
- Кушай, милая!
Смотрит Миснэ, в этой куче ищет съестное. Удивляется: ничего нет! "Почему же тогда он говорит "кушай"?" - думает она.
Поехали дальше. Йипыг опять ее везет. Как, резвый конь, опять везет нарту. А в нарте, как богиня, сидит Миснэ.
Приехали к какому-то дому. Йипыг взял Миснэ на руки, внес в дом, а сам исчез. А на Миснэ навалилась какая-то тяжесть. Ко сну потянуло. Положила голову с черными косами на сосновый стол и забылась.
Долго ли, коротко ли спала - проснулась. А мужа нет! Миснэ так проголодалась, что готова была съесть целого оленя.
Вдруг видит: по одну сторону избы лежит березовое полено. Кора у березы белая, живая. И думает про себя Миснэ: "Кушать так хочется. Не построгать ли?" Идет с ножом к дереву березовому, резанула - кровь струей брызнула. Испугалась. Не стала резать.
Смотрит: по другую сторону избы лежит еловое бревно. Тронула ножом кору лишь - кровь брызнула. И с кедровым бревном случилось то же самое. Совсем испугалась. Бросила нож. Прильнула к столу и опять уснула.
Долго ли, коротко ли спала - опять проснулась и видит: в трех углах дома три женщины стонут: "А-на-на! А-на-на!" И говорят со слезами:
- Что за женщина нас порезала? Откуда ее привезли?!
В это время открывается дверь лесной избушки и в дом вваливается сам хозяин, лесное пугало Йипыг.
Стоит в дверях, будто удивляется чему-то. Сестры его лесные спрашивают:
- Откуда ты привез эту женщину, которая чуть нас всех насмерть не перерезала?!
Берет он веревку, которой тащил нарту. Эту веревку, сплетенную из сырой кожи лося, привязывает к дверной ручке. Второй конец на плечо кладет и тянет, тянет, будто что тащит. Потом идет к Миснэ, будто бороться готовится, словно драться хочет. И такие слова говорит:
- Вот ведь какое горе! Вот ведь какая беда! Широкоплечие пять мужчин меня поймали, широкогрудые пять мужчин меня пленили. Если бы не пленили - быть мне другим!
Ничего не понимает Миснэ. Загадкой остаются эти таинственные слова.
Таинственным кажется и этот танец, и все выходки Йипыга.
Потом он убирает с плеча веревку, снимает с себя одежду лесного пугала.
Смотрит Миснэ и чуть не слепнет: перед ней стоит не пугало лесное, а человек! Удивительной красоты мужчина стоит перед ней. Взглянула на бревна - глазам своим не поверила: красавицы сидят. Одна красивей другой, одна другой прекрасней! Оказывается, это его сестры.
Вот ведь как бывает: смотришь на мужчину - пугало, да и только, а поближе узнаешь - человек! Да еще какой! Вот ведь как бывает. Не оттолкнешь влюбленного, постараешься понять его - зацветет человек, снимет свою маску, самим собой станет! Вот ведь как бывает: не так уж много злых духов, как их изображают. И в тайге, и под водою, и на небе много, видно, добрых духов. Только многие из них в злых масках ходят!
"Чего боится отец? - думает Оринэ. - Может, Солвал ему показался Йипыгом? Да так ли важен калым?!"
По Сосьве плывет белая ночь. Склонившись к воде, раскрыв белые лепестки-ресницы, удивленно смотрит черемуха на журчащие струи. А струи кружатся, пенятся, позванивают, будто передразнивают птиц, щебечущих на зеленом берегу. А берег низкий. А деревья - в воде. Над гладью реки - чайки. Они то замирают над струями, висят как заколдованные, то вдруг камнем вниз - ив клюве рыбка. Живая, трепещущая.
Где-то хохочет халей, захлебываясь от счастливого смеха. Видно, жирную рыбу поймал. Видно, лето будет жирное, щедрое. Где-то лепечут лебеди. Как дети малые горланят, выводя по складам свое старинное "курлы-курлы". Видно, счастье будет. "У-ух! У-ух! У-ух!" - где-то далеко-далеко на темных ветвях какого-то большого дерева стонет филин. Неужели и горе будет?! Дрожащей струной прозвенело небо - стая уток пронеслась. Хорошо: мясо будет!..
На каком-то суку опять колдует кукушка, считая чьи-то годы. Солвал ее не слушает. Солвал сердце свое слушает. А сердце спешит куда-то. А еще слышит Солвал черноголового кулика, который кричит: "Хап ти юв! Хап ти юв!"
"Лодка плывет, лодка плывет!" - кричит черноголовый кулик, вылетающий навстречу калданке.
"Хап ти юв! Хап ти юв!" - кричит кулик, и все птицы и звери поднимают головы, слушают последнюю новость: по лесу лодка плывет.