- Одна! Совсем не одна… - Зойка откинула от шеи крендельки-косички, радуясь, что Алёшка слушает её, призналась: - Страх со мной был. Иду и страх свой уговариваю: "Не пугай, не пугай, всё одно дойду!.." Так и прошла через ночь…
- И что там, за ночью?..
- День! Опять день, такой светлый, такой хороший!.. Дошла я и так обрадовалась, что снова день встретила!..
- Смешная ты, - сказал Алёшка, - и хорошая…
- Правда?! - Зойка вспыхнула. И тут же, совсем по-взрослому, понимающе покачала головой. - Это ты просто так сказал… И совсем не смешная я. Просто всё знать хочу. Витька говорит: кто много знает, тот сильнее того, кто не знает, даже если у дурака и кулак здоровее. Умный что-ничто, а придумает. Только мне хочется узнавать вот так, чтоб дотронуться… - Зойка вытянутым пальцем робко коснулась Алёшкиного плеча.
Алёшка смутился. Стараясь скрыть смущение, невпопад сказал:
- Не всякое тронешь. Можно обжечься…
- Ну и что? Обожгусь - заживёт. Вот, смотри… - Зойка приподняла над коленкой платье, вывернула ногу. - Видишь? Теперь - что. А было - страх!.. Это я в кузне у бати на калёные щипцы села. Батя напугался, шумит. А я сразу придумала: это самураи меня пытают! Приказала себе: "Молчи, Зойка!.." Слёзки не обронила, два дня в себя ревела. Зато уж знаю: боль, какую ни есть, стерплю!..
Зойка торжествовала. Она видела, как от пережитой ею боли светлые Алёшкины брови сошлись к переносью и глаза расширились. И весь он был такой добрый и внимательный, что бери за руку и веди!..
Хлопнула калитка. Но уже прежде чем калитка хлопнула, Алёшка вдруг ощутил, как дрогнул и потемнел тот удивительный мир, в который только что его ввела девчонка. Что-то случилось с лицом Зойки: от щёк отхлынул румянец, нос побелел.
Он обернулся: в калитку входил лесник, здоровый, сильный, уверенный в себе.
- Вот это гость! - сказал он, торопясь подойти. - Здоров, здоров, Лексей! - Красношеин цепко охватил его плечи, похлопал дружески, повернул так, что сам встал между ним и Зойкой. Он держал Алёшку за плечи, заглядывал в глаза, улыбался и подмигивал, как будто знал, зачем Алёшка к нему пришёл. Покинутая Зойка отступила к крыльцу, глаза её застыли, как лужицы в мороз. Алёшка улыбался леснику и мучился своей предательской покорностью.
- Что тут выстаиваем? Пошли ко мне. Пошли, пошли. - Он вёл Алёшку улицей, в обнимку, как девушку, и радостно спрашивал: - Ну, как, был?.. Заробел? Я бы на твоём месте не отступил! Спелая-то ягодка - ох, сладка!..
Алёшка слушал, краснел, хотел и не смел обернуться - рука Красношеина дружески сдавливала его плечо.
3
К Феньке он всё-таки пришёл.
Дом её был открыт и тих, в огороде, под распахнутыми окнами, сварливо скрипели куры, петух терпеливо оговаривал их. Деревенская улица, насколько он видел её из окон, была безлюдна. И рыжая Фенька была перед ним в той белой простенькой кофточке с синими горошками, к которой он посмел притронуться тогда в бору.
Фенька сидела перед печью, на лавке, широко расставив колени, горстью брала из корзины чернику, ловкими пальцами выбирала из ягод сор, сыпала ягоды на противень. Её ладони были в пятнах, как в чернилах!
- Пришё-ёл! - радостно сказала Фенька, и веснушки с солнечного Фенькиного носа расплылись по лицу. Лукаво щурясь, она смотрела на Алёшку. Потом опустила голову, пальцами долго ковыряла в ягодах, цепляя листик. Алёшка видел, как её рыжие волосы, выше лба перехваченные голубой лентой и свободно раскинутые на шее, медленно сползали на плечо, накрывая пытающее ухо.
- Ягод хочешь? - не поднимая глаз, спросила Фенька. Она рукой водила по ягодам, будто не знала, что с ними делать. Острыми синими зубами она покусывала губы.
- А!.. - вдруг сказала Фенька и толкнула от себя противень. Ягоды плеснули поверх края, раскатились по чистым половикам.
Алёшка, как будто только и ждал себе дела, бросился подбирать.
- Не смей! - крикнула Фенька. - Поди-ка вон на скамью! Да у окна не сядь… Бабы увидют - рёбрышки-то тебе переберут!..
Ногой она сдвинула под лавку корзину, встала, закинула за голову руки, со стоном потянулась так, что под кофточкой, как голые, выставились груди.
Алёша послушно сел на скамью, украдкой наблюдал, как Фенька заметает рассыпанную чернику. Когда она переступала босыми ногами и наклонялась, Алёшка видел ямочки под Фенькиными коленками и отводил глаза.
Фенька не спешила. Она как будто нарочно оттягивала то, что должно было быть между ней и Алёшкой, долго умывалась за печью, звякая железным соском умывальника, оплёскивая воду в таз. Алёшка слышал, как шуршало полотенце. Потом Фенька полезла в подпол. Алёшка, неловко улыбаясь, смотрел, как, сдерживая в плотно сжатых губах улыбку, она ставила угощение. Когда Фенька подходила, он сжимался, как клеверок перед дождём, краснел и смотрел в пол.
- Может, выпьешь для храбрости? - спросила Фенька, её лукавые глаза смеялись.
- А что? И выпью!.. - с вызовом сказал Алёшка и выложил кулаки на стол.
Фенька медленно подошла, положила руку на его голову, её жёсткая ладонь скользнула по щеке, закрыла ему рот. Алёшка сквозь запах земляничного мыла опять уловил идущий от её ладони запах молока и коров, и, как тогда, в бору, этот уже знакомый ему запах не оттолкнул, а повлёк его к Феньке. Пряча лицо, он прижался к её покорному телу так, что хрустнуло у неё в рёбрышках.
- Тише ты! - сказала Фенька радостно.
Не отводя Алёшкиных рук, она взяла поблёскивающий стеклом графинчик. Графинчик звякнул о стакан.
- Может, не надо… - неуверенно сказала Фенька.
Алёшка протянул руку, ладонью сдавил стакан, холодным гранёным краем решительно раздвинул свои мальчишеские губы.
На скамье они сидели рядышком. Алёшка захмелевшей головой ткнулся Феньке под руку, щекой и плечом прижался к её тёплому боку. Он не открывал отяжелевших глаз, и когда Фенька, ласково поглаживая его, осторожно спросила: "Что же так и будем сидеть?", он капризно мыкнул, как телочек, и крепко прижался к ней.
Алёшка чувствовал, что с Фенькой что-то происходит. Она украдкой вздыхала. Сердце, стук которого он слышал прижатым к её боку ухом, билось всё сильнее и ближе, как будто торопилось пробиться к Алёшке. Ладонь, которой Фенька всё быстрее и быстрее гладила его волосы, повлажнела и холодила лоб.
Фенька вдруг нагнулась, дрожащими губами поцеловала Алёшку.
- Светленький ты мой! - шептала Фенька. - Бровки-то, как у младенчика… Нос в конопушках… Глупой, ой, глупой… - Фенька нашёптывала и покачивала Алёшку, как ребёнка.
Осторожно она высвободила себя из Алёшкиных рук, отошла к высокой кровати с горой подушек.
Алёшка видел, что Фенька пошла к кровати. Он наклонился, локтями опёрся на колени, в горячие ладони упрятал щёки и глаза и так сидел, терпеливо ожидая, что будет дальше.
Фенька молчала. Алёшка раздвинул перед глазами пальцы. Кровать нетронуто голубела покрывалом. Фенька стояла у печи, заложив руки за спину, и молча смотрела на него. Алёшка ничего не понимал, он не узнавал Феньку! Лицо её как будто выболело за тот час, пока она сидела с ним рядом, опало в щеках, глаза казались больными.
У Алёшки сжалось сердце.
- Фень, ты что?
Фенька откинула голову, прижалась затылком к печи.
- Слушай, Лёшка… Слушай. Я - девка грешная. Мне ништо тебя приласкать… Только не надо тебе этого!.. Ты же не любишь, тебе всё одно: я, другая ли… Тебе, по первому-то разу, полюбить надо. Себе равную, Лёшка, полюбить! Чтоб всю сладкую сладость от неё понять. А не так вот, ни за што, её, первую-то, прогулять. Я-то знаю! Костька мой в Волге потонул, года с ним не жили. Был бы жив, я б всех этих мужиков… Я - что, я - вот она! Хочешь, поди, приласкаю. Поди, коли хочешь!.. Только обкраду я тебя. И то, что обкраду, в жизнь не возвернёшь! Присохнешь ко мне, что я с тобой, младенчиком, делать буду? Да и ты, вон какой ладненький, сердце мне переворотишь!..
Фенька головой жалась к печи, и волосы её, сдвинутые наперёд и перехваченные голубой лентой, на белом зеркале печи были как рыжая корона.
- Ступай, Лёшка!.. Боюсь к тебе подходить. И ты ко мне не ходи… Иди, горюшко моё сладкое. Уходи, ладненький мой!..
Алёшка поднялся, шагнул к Феньке. Фенька лицом стала белой, как печь. Губы её приоткрылись.
- Уходи! - приказала Фенька.
Алёшка стоял, склонив голову. И вдруг бросился за порог.
Дверь хлопнула. Дом дрогнул, как от выстрела.
Когда Алёшкины шаги затихли, Фенька подняла руки, медленно провела ими по лицу, шее, сползла вдоль печи на пол, уткнулась в колени и заревела на всю избу.
Из дневника Алексея Полянина, год 1937
Папа как-то сказал: настоящего нет без прошлого. Я думал над его словами. Наверное, и в моей жизни было что-то, что сделало меня таким, какой я есть!..
Когда мы жили в Ленинграде и заканчивался девятый год моей жизни, бабушка, мамина мама, сказала: "Завтра твой день. Родился ты как раз на серёдке, между зимой и летом. Солнышко в этот день зиму одолевает, пылу набирает, землю к теплу поворачивает. Хороший день! Ночью к тебе спустится ангел, навеет сон. Смотри хорошенько, что снится! Сон будет вещий…"
Бабушка меня перекрестила и сунула мне в рот конфету.
Все ушли в большую комнату играть в карты. Я лежал в кровати, один, и думал: что мне приснится?
И мне приснилось.
Будто скачу я по Ленинграду на белом коне. Конь, как у Ворошилова, - на тонких ногах, грива и хвост развеваются. И заворачиваю я в переулок, где мы живём. А в переулке ребята гоняют мяч, и девочки стоят на тротуаре, на ребят смотрят. Среди них Наденька, сестра зануды и задиры Пряшки. Конь по булыжнику подковами - "цок, цок…". Подъезжаю я, с коня легко, как в цирке, спрыгиваю и прямо к Наденьке. "Я за тобой, - говорю ей с поклоном. - Я хочу увезти тебя в свой штаб…" Наденька голову вскинула, смотрит на меня удивлённо. "В какой штаб?" - спрашивает. Я нахмурился, вспомнил, что об этом говорить нельзя. Меня назначили Начальником Земли, чтобы я следил за справедливостью и никому не давал никого обижать, но об этом никто не должен знать. Люди должны поступать справедливо не потому, что кто-то за ними наблюдает. Я молчу, а Наденька смотрит на меня и ждёт. Тут подскакивает её брат, задира Пряшка, и замахивается на меня. А смотрю на Пряшку и усмехаюсь. Ни один мускул не дрогнул на моём лице. "Пряшка ты, Пряшка, думаю, не знаешь ты, что я кровью дракона обмыт, и меня ни нож, ни пуля не берёт! И учёные так сделали, что тот, кто по-злому дотронется до меня, того током отшвырнёт на пятнадцать шагов". Не знает того Пряшка, сжимает кулаки и толкает меня. В тот же миг его отшвыривает на пятнадцать шагов, он валится на каменную тумбу и ноги задирает вверх. А у меня даже веки на глазах не дрогнули. "Решай, Наденька, говорю. Работы у меня много, мне надо спешить". А Наденька, хоть и смотрит на меня восхищённо, говорит: "Не могу я с тобой ехать, пока не знаю, что у тебя за работа и где твой штаб…"
- "Не могу, - говорю я, - открыть тебе тайну. Ты должна верить мне. Нет в тебе веры, прощай!" Вскочил я на коня, и конь будто не конь, как самолёт, полетел по улице. Красные трамваи отставали от меня и машины тоже. Я спешил, потому что за справедливостью следить - очень трудное дело!..
Когда утром я рассказал бабушке сон, она ахнула: "Ангел вразумил тебя! На всю жизнь быть тебе добрым, как сам бог!"
Папа, узнав про сон, посмотрел на меня сквозь очки и ничего не сказал.
Мама обняла меня и шепнула: "Ты будешь хорошим человеком, Алёша!"
… Бабушка напекла куличей и сделала пасху. Вечером собрались гости. Олька, моя двоюродная сестра, вместе со взрослыми села за карты. Мне папа запретил играть в карты, и я сидел в другой комнате, рассматривал "Ниву", старинный журнал. Потом мне надоело, и я стал ходить по коридору. Сказал себе: "Там, в комнате, штаб, важное совещание, я - часовой, охраняю штаб". Взял табуретку, подставил её под вешалку, встал на неё и замаскировался в висевших пальто и макинтошах. В коридор вышла Олькина мама, тётя Муся. Напевая, постукивая каблуками, она прошла в кухню. Потом вышел гость: волосы напомажены, пиджак расстёгнут, по жилетке блестящая цепочка от часов. Покачивая головой и сам покачиваясь, он тоже прошёл в кухню. Я был доволен, что меня не видно. В кухне началась возня и шёпот. И гость, и тётя Муся оба шептали: "Умоляю… Умоляю…" Мне было интересно, я высунул голову и полетел с табуретки. Гость и тётя Муся отбежали друг от друга, тётя бросилась ко мне. "Какой ужас!" - крикнула она. Подняла меня и быстро ушла в комнату. Гость закурил, через нос выпустил дым, швырнул папиросу в раковину и тоже ушёл в комнату.
Охрана штаба не удалась.
Читать не хотелось, я пошёл в комнату, где были гости, и сел у окна. Все были в большом азарте, на меня не обращали внимания. Только гость с напомаженными волосами посматривал на меня, как на злого мальчика. Мне стало не по себе. Я не мог жить, когда кто-нибудь на меня сердится. Я всегда шёл и объяснялся: лучше сразу всё выяснить! Я долго сидел у окна и набирался мужества. Наконец встал и подошёл к дяде с блестящими волосами. "Пожалуйста, не сердитесь на меня, - сказал я. Мне трудно было говорить, я знал, что я стою красный, но глаз не опускал. - Если я что-нибудь не так сделал, вы лучше скажите. А сердиться не надо…"
"Боже, какой ужас!" - опять крикнула Олькина мать. Гость побледнел, руки у него засуетились, он нервно посмеивался и всех уверял, что "к мальчику у него претензий нет". "Ты мальчик очень хороший!" - сказал он и даже погладил меня по голове. А мне казалось: если бы не папа, не мама, не люди, он оторвал бы мне голову…
Выяснять отношения трудно, даже со взрослыми!
Мама потом долго объясняла мне, что я сделал неприлично.
А папа буркнул: "Молодец, Алёшка…"
… Пряшка, невыносимый Пряшка, брат Наденьки, зажал между колен маленького Лёньку и краской размалевал ему лоб и щёки. Лёнька вырывался, плакал, а Пряшка кричал: "Терпи, человек, индейцем будешь!.."
Я не мог видеть несправедливость. Я выбил краску из Пряшкиных рук. Пряшка медленно поднялся. Я видел его прищуренные глаза и дрожащие от ярости губы. "Стыкнемся?.. А?!" - сказал он.
Много раз у нас с Пряшкой дело доходило до этого страшного слова, и всякий раз я отступал. Я не очень уж боялся драки. Правда, костлявый и длиннорукий Пряшка бил многих мальчишек. Просто я думал, что лучше всё решать по-доброму. Потом я помнил, что у Пряшки есть сестра Наденька. Пряшка знал, что я всегда уступаю, он двинул меня острым плечом и повторил: "Стыкнемся?.."
Сам не знаю, как это со мной случилось, но я тихо ответил: "Пошли".
Дрались мы на заднем дворе в окружении всех мальчишек дома. Нас поставили друг против друга. Я выставил перед собой левый, крепко сжатый кулак и подумал, что всё сейчас зависит от моего кулака. Справедливости не будет, если мой кулак окажется слабее.
Как я дрался, не помню. Я только знал, что должен победить. Ребята остановили бой, когда у Пряшки под глазом расплылось пятно, и кровь потекла из разбитого носа.
Вечером с примочкой на скуле я сидел дома и страдал. Я жалел Пряшку и боялся, что Наденька не поймёт, почему я дрался. Утром побежал мириться, но Наденька не пустила меня на порог. Она сердито крикнула: "Хулиган!" - и вытолкнула меня за дверь.
Все смотрели на меня, как на хулигана, потому что все видели разбитый нос и чёрный синяк Пряшки. Никто не видел синяков в моей душе.
Помню, маленький Лёнька сказал: "Не переживай, Лёш… Ты же знаешь, что правый - ты. Ну и всё!.."
Да, я знал, что прав - я. Но другие об этом не знали! И сейчас я думаю о справедливости. И прошлое живёт во мне.
… В деревянной школе, где я теперь учусь, маленькие классы, между партами пройдёшь только боком. Случилось так, что после уроков я выходил из класса и толкнул парту, за которой сидела Нюрка, сестра Ивана Петракова, моего нового товарища. Когда меня окликнули и привели из коридора в класс, я увидел белую как мел Нюрку. Она стояла в проходе, расставив локти, и держала перед собой подол платья, залитый чернилами. Я смотрел на Нюрку, все, кто был в классе, смотрели на меня. Как они на меня смотрели! Я не понимал, почему они так на меня смотрят. Ведь я же нечаянно толкнул парту?! Из школы я шёл один. На развилке, от которой одна тропка шла к Семигорью, другая - к нашему посёлку, я сел на камень. Решил дождаться Ивана, поговорить с ним, может быть, извиниться. Думал: "Ведь не нарочно я толкнул парту. Должен он это понять!.. Не ссориться же нам из-за девчонки!.."
На тропке я увидел Ивана, он шёл вместе с Нюркой. Встречаться с Нюркой мне не хотелось, и уходить было поздно. Я скользнул в ложбину, по-солдатски залёг прямо в засыпанных снегом сосенках.
Иван и Нюрка шли медленно, как больные. Нюрка молчала, Иван что-то ей говорил.
Вдруг Нюрка всхлипнула: "Как же в школу теперь!.. Платья другого нету-у-у…" Я видел сквозь ветки её опухшее от слёз лицо. Иван неуверенно сказал: "Небось отстирается… А то заработаю. Справлю тебе новое…" Они прошли мимо, слепые в своём горе. Иван шёл позади Нюрки, часто останавливался, как будто ему трудно было идти. Его одежда, похожая на шинель, была подпоясана верёвочкой, горбилась на спине, длинные полы путались в ногах. Он под мышкой держал завёрнутые в тряпицу книги, руками приподнимал к коленям полы. Я видел большие, с загнутыми носами ботинки и худые ноги в чёрных солдатских обмотках.
Домой я пришёл, когда в окнах уже горел свет. Сидел в кухне, за обеденным столом, передо мной остывала тарелка супа. Я не мог смотреть на хлебницу, полную хлеба, на маслёнку с маслом, сахарницу, на банку с вареньем, темневшую на полке. Я вспоминал что ели у Петраковых в тот день, когда я попал к ним на обед. На столе стоял чугун с горячей картошкой, на размокшей газете лежали куски селёдки.