- Сам ты пустой. Там всегда зерна много. Ты что думаешь - районы при неурожае голодать будут?! Государство наше… М-м! Хитро!
Покраснела оттого, как ей показалось, что сказала это умно, мучительно подбирая слова. Добавила, прищурившись:
- Это мы здесь хлеб добываем. Степь нам как мать родная…
Алексей, завидуя ее гордости, уважительно взглянул на Любаву, вздохнул, тряхнул головой, соглашаясь. Из-под кепки выбился белый чуб.
- Лешенька…
Он перебил ее, кивая на элеватор:
- Забить бы его хлебом, чтоб на всех и на всю жизнь хватило!
- Осенью забьем… Кругом целина распахана. Дождя давно ждут… Вот если бы ты с год пожил здесь… Ты бы полюбил степь и остался. Родная сторона… Мы все здесь важные люди: стране хлеб нужен!
Любава погладила его руку, и он почувствовал острое желание схватить Любаву в охапку, целовать ее губы, щеки, глаза, волосы и вдруг грубо обнял за плечи.
Она обиделась, он не понял отчего - то ли оттого, что отвел руку, то ли оттого, что обнял за плечи.
- Не спеши… сгоришь, - строго сказала Любава и остановилась.
Ковыли расстилались мягкие, сухие, теплые.
- Здесь, - вздохнула она и обвела рукой вокруг, показывая на камни и кривые кусты степного березнячка. - Это мое любимое место, где я мечтала…
- О чем? - заинтересованно спросил Алексей, бросил фартук на камень.
- О большой любви, о жизни без конца, о хорошем человеке, который приедет и останется… со мной.
"Другого имела в виду, не меня!" - рассердился Алексей, и ему стало завидно тому воображаемому "хорошему человеку", о котором мечтала Любава.
- Хороших людей в нашей стране ой как много… весь народ! Вот такой… сильный, могучий!.. А мне бы хоть одного под мой характер.
…Затрещал костер, кругом стало темнее и уютнее. Дым уходил в небо, оно будто нависло над огнем, коптилось, и огонь освещал молодые зеленые звезды. Любава молча стояла над костром, распустив косы, освещенная, с темными немигающими глазами. Свет от костра колыхался на ее лице. Алексею стало страшно от ее красоты, и он подумал: будто сама степь стоит сейчас перед ним.
- Сказать я тебе хотела… - Любава встала ближе к костру-свету, побледнела, лицо ее посуровело, - люблю я тебя, а за что… и сама не знаю… Любила раньше кого - знала. За симпатичность, за внимание… А тебя просто так. Приехал - вот и полюбила, - она рассмеялась. - Смотри, береги меня! - помедлила. - В эту ночь я буду твоей женой.
Алексею стало немного стыдно от этой откровенности. Ему не понравились ее прямота и весь этот разговор, который походил на сговор или договор, все это было не так, как во сне, где Любава виделась ему на душистом сене. И ему захотелось позлить ее.
- Что, все у вас в степи такие? Приехал, полюбила - и прощай.
Любава вздрогнула, сдвинула брови, внимательно и упрямо вгляделась в его глаза и, догадавшись, что говорит он это скорее по настроению, чем по убеждению, устало и обидчиво произнесла:
- Не понял ты. Я так ждала…
Взглянула куда-то поверх его головы, сдерживая на губах усмешку.
- Кто тебя любить-то будет, если ты женщину обидеть легко можешь?
Сейчас она была какой-то чужой, далекой. Алексей шутливо растянул:
- Да за меня любая пойдет - свистну только!
Любава широко раскрыла глаза, удивилась.
- Да вот я первая не пойду!
Она села рядом и, отчужденно-ласково заглянув в глаза, повторила:
- Милый, первая не пойду.
Алексей оглядел ее, заметил расстегнутый ворот платья и от растерянности мягко и тихо проговорил:
- Плакать не буду… - и этим еще больше обидел ее.
Отодвинулся, склонил голову на руки, сцепленные на коленях, сожалея, что сказал лишнее, потемнел лицом, ему стало грустно оттого, что сказанного уже не воротишь. Он досадовал теперь на то, что получился такой грубый разговор, что сам он ведет себя тоже грубо, потому что всегда помнит: он не свободен, тоскует о городе и о сестренке, и потому что знает: не останется здесь в степи, уйдет с артелью дальше… Досадовал на то, что у него такая душа: сегодня любит сильно - завтра сомневается. "А может быть, это не любовь - а просто меня тянет к Любаве, как к женщине?! Не знаю. Хорошо бы увезти ее к себе в город. Будет женой, хозяйкой в доме. Все мне завидовать станут - красивая!"
Любава, откинув руки, лежала на ковылях, подняв лицо к небу, молчала.
"Иди скажи: мол, уезжаю…" - вспомнил он опять и, чтобы нарушить молчание Любавы, узнать, как она будет вести себя, когда он скажет ей об этом, проговорил, кашлянув:
- Наверно, уеду я… скоро. Уходит артель.
Любава закрыла глаза и откликнулась со спокойным смехом в голосе:
- Как же ты уедешь, когда я тебя люблю.
Алексей поднял брови.
- Как так?!
- Э-э, миленький… Сынок ты. Душа у тебя с пятачок… чок, чок! - Любава громко засмеялась и повернулась на бок к нему лицом.
Наклонился над ней, хотел поцеловать, ловил губы.
- Не дамся! - уперлась ладонями в его шею.
- Ты же любишь…
- А я это не тебя люблю… а артель! - И пояснила, не скрывая иронии. - В тебе силу артельную.
- Как так?
- Ну, слушай, - весело передразнила - "Уеду! Артель уходит!" Артелью себя заслонить хочешь? Куда иголка, туда и нитка? - помолчала, обдумывая что-то. - А я - красивая! Понимаю! Я детей рожать могу… Ребенка хочется большого, большого… Сына! И муж чтоб от меня без ума был - любил так. Со мной ой как хорошо будет, я знаю! Ты не по мне. Сердце у тебя меньше… Сгорит оно быстрее. - С досадой махнула рукой. - А-а! Ты опять не поймешь! Убери руки! - грубо крикнула Любава.
Алексей отпрянул, взглянул на нее исподлобья.
Любава испуганно всматривалась в его лицо.
- Знаешь, - призналась она, - обидно мне, что… ссора такая, что у тебя заячья душа, и это поправить ничем нельзя. Просто мы два разных человека… Не такой ты, каким мечталось.
Алексей тихо засмеялся, слушая твердый и жесткий голос Любавы.
- У меня простору больше… и степь моя, и люди здесь все мои: к любому в гости зайду!.. А ты… в сердце мое зайти боишься! Почему?.. Ну, возьми мою душу! Не-е-е-т!.. Ты о себе думаешь, и все в артели у вас о рубле думают, а потому и сердечко у тебя крохотное, стучит не в ту сторону.
Алексей вскинул брови. Любава, волнуясь, продолжала:
- Не отпускали тебя ко мне: работничка, мол, мастера теряем…
Зыбин перебил Любаву:
- Мы товарищи! Мы рабочая артель. Сила! Руки - наша сила!
- Артелька! Какая вы - сила?! Пришли, ушли - и нет вас! Для большой трудовой жизни не только руки нужны - и души!
Зыбин ничего не ответил - понял: сна права, и обиделся сам на себя. Любава погрозила ему пальцем.
- А я тебя все равно люблю, - помолчала. - Думала, сильная я - нет… веселая! И характер открытый, не стыдливый. Люблю… От жалости, что ли? Парень-то высокий, ласковый… Хочу, чтоб ты, Алеша, другим стал - смелым… могучим… горячим… хозяином! - посмотрела вдаль, в степь. Где-то далеко-далеко тарахтели тракторы. - И ночью степь пашут…
Молчали. Алексей встал. Любава подняла глаза.
- Здесь ночуешь?
- Пойду я.
- Иди.
Гас костер. Любава осталась одна. Над костром широко раскинулось черное холодное небо.
9
Алексей ходил как больной. Плотники заметили, что он осунулся, похудел, вяло отвечал на вопросы и после обеда, устав, уже не дремал, а молча сидел где-нибудь в стороне.
Он вспоминал ночь в степи, костер, Любаву и был противен сам себе.
Артель уже ставила сруб для дома, в котором будут жить он и Любава… Это было и приятно и грустно: из-за него люди задержались в этом совхозе; подводит он плотников. Ему было неудобно от подчеркнутой вежливости и внимания товарищей. Он замечал вздохи и понимал, что они теряют дни, а значит, и заработок, чувствовал стыд и краснел оттого, что плотники не знают о его размолвке с Любавой в степи и строят им дом.
Отступать было некуда, и становилось тоскливо на сердце. Вся эта артельная помолвка, постройка дома, любовь к Любаве представлялись ему как конец пути, конец молодости! Разве об этом он мечтал, уходя с артелью в степь?! Ему всего двадцать пять… Он еще не был в Москве и в других хороших городах, не служил в армии по большой близорукости, не доучился… Ему всегда казалось, что если и придет этот счастливый денек, когда человеку нужно решать вопрос о женитьбе, то женится он на скромной девушке, которую встретит, и обязательно в своем городе, где такой огромный завод-комбинат, где у него столько друзей, где учится милая сестренка Леночка, для которой он как отец и мать на всю жизнь…
Нет, не артель, не заработок, не Любава - не это главное! Сейчас, когда все обернулось так серьезно, когда он все больше и больше без ума от этой степной красивой и сильной женщины, он понял, что испугался любви, от которой и радостно, и больно, и тяжело, испугался всего, что будет впереди, к чему не готов… Не готов к жизни! Пройдет молодость… жизнь… в степи, а город и сестра останутся где-то там, за седыми ковылями, за элеватором и распаханной целиной. Может быть, возможно сделать все это как-то не так сразу?.. Обождать, например, не торопиться с Любавой… А еще лучше, если приедет к ней потом, когда сестра закончит свое учение. Вот тогда-то он заберет Любаву с собой в город, если она согласится… А что? Правильно! Ничего не случится! Любава любит его - она поймет… Вот сейчас пойти к ней и сказать об этом!
На взгорье стояли контора, старый двухэтажный жилой дом, склады и почта с выгоревшим плакатом: "Граждане, спешите застраховать свою жизнь". Алексей заторопился мимо подвод и машин, у которых бойко кричали о чем-то люди.
…Запестрело в глазах от дощатых заборов и крыш, от телеграфной проволоки над избами, над белыми саманными домиками и землянками. Ветер подернул рябью водоемы реки с крутыми глиняными обрывами. Она опоясала деревню, щетинясь вырубленным тальником на другом берегу. У конторы толпились работники совхоза. Разворачивался, лязгая железами, трактор-тягач, гремел, оседая, будто зарывался в землю. Рядом ребятишки деловито запускали в ветряное небо змея. Змей болтался в воздухе и не хотел взлетать.
Любава жила у хозяйки в саманном домике на краю деревни около пруда. Алексей вступил в полутемные прохладные сени на расстеленные половики и увидел Любаву в горнице: она лежала на кожаном черном диване, укрытая платком, - спала.
Кашлянул, позвал тихо:
- Люба!
Открыла глаза, поднялась, застеснялась, одергивая юбку, громко, сдержанно-радостно проговорила:
- Пришел! Садись.
Алексей огляделся: опасно молчало чье-то ружье на стене, разобранный велосипед блестел никелированными частями, пожелтевшие фотографии веером…
Любава заметила:
- Это сын у хозяйки… В Берлине он служит, - пододвинула стул к столу. Сама села, положила руки на стол. Пальцы потресканные, твердые. "Работает много… - подумал Зыбин, - не только, значит, "Бразилию" возит.
Посмотрели друг на друга, помолчали. На ее румяном загорелом лице чуть заметная усмешка ему не понравилась, и он подумал о том, что она, Любава, сильная - когда ее любят, а если нет - просто гордая…
- Знай, я решил. Ухожу с артелью, - начал он твердо. - Вернусь потом. Ожидай меня. В город поедешь со мной.
Ему показалось, что он поступает как настоящий мужчина, почувствовавший свою силу, твердость, и был уверен, что понравится ей сейчас.
Любава вскинула брови, убрала со стола чистую миску с ложками.
- Хитришь?! Зачем это? Нехорошо! Иди, не держу! Можешь совсем уходить. Ждать не буду. - В ее словах проскальзывала обида любящей женщины. Она откинулась на стул, поправила узел волос на голове, усмехнулась и вздохнула свободно: - Иди, иди, милый! Смотри - меня потеряешь! Другой такой с огнем не найдешь. А ваш брат, мужик, ой как быстро найдется! Мало вас?!
- Ты что говоришь-то?! - упрекнул ее Алексей.
Любава нахмурила брови, сурово растянула:
- Правду говорю!
И повернулась к окну.
- Да меня уже и сватают. Вот, думаю…
- Врешь?! - крикнул Алексей, привставая.
Любава так громко рассмеялась, что он поверил в то, что ее сватают, и опустил голову, а она начала говорить ему мягко и внятно, как провинившемуся:
- Распустил нюни! Эх, ты… И как я такого полюбить могла?! Бес попутал. - Помолчала, нежно и заботливо глядя ему в глаза. - Как ты потом жить-то будешь? А еще неизвестно… какая попадется. Вдруг почище меня, - улыбнулась, помедлив. - Ты теперь вроде брат мне. И жалко мне тебя. Бабы испугался… - отвернулась к окну, с печалью продолжала: - Я ведь понимаю, милый, отчего это. Трудно ломать прежнюю жизнь. Вся ведь она в душе остается, с горем и радостью. А еще я понимаю так… - и доверила, - если бы тогда… в степи… узнал меня… ты бы не качался, как ковыль на ветру. Песни бы пел около меня… Ох!.. Душа! - Вспомнила о чем-то, посуровела: - Иди… Другой меня найдет!
Алексей помрачнел. Злость вскипала в груди. "Что это она все о душе да о душе? Вот возьму и останусь!"
Дразнил завиток волос на шее.
- Я ведь люблю тебя, Любава!
Кивнула:
- Любишь… в себе… втихомолку. А цена любви должна быть дороже! Да на всю жизнь! А ты мечешься. Не по мне ты. - Встала. Подошла. Поцеловала в щеку. - А теперь уходи. - Отвернулась к стене, зябко поежилась, накинула платок на плечи и не повернулась, услышав "до свиданья".
10
Будылин на ходу снимал фартук, догоняя Зимина, Лаптева и Хасана, направившихся к Любаве. "Еще скажут что не так - выправляй потом! А как я поведу себя, что ей говорить буду?"
Вспомнил, как Алексей пришел хмурый, отчаянно крикнул:
- Кончай топоры… Ухожу с вами!
- И ее берешь? - спросил Зимин.
Алексей начал неопределенно изъясняться:
- Нет. Не по мне она. Сгорю в ее душе. Подождет, если не забуду!
Будылин сказал ему прямо:
- Эх ты, тюря! Наломал дров, народ взбаламутил, а теперь в кусты!
Зимин, бегая от одного к другому, недовольно прикрикивал, доказывая:
- Да и она тоже-ть… хороша! То ревмя ревет, целует принародно, то не нужен! А нас не спросила? Дом-от вон… Заложен сруб… - передразнил: - "Не по мне она!" Отодрать вас ремнем мало!
Алексей усмехнулся:
- Не любит она меня. И сватает ее кто-то… В общем, отставку дала. Сказала, я теперь вроде брата ей.
Артель оскорбилась. Заговорила бойко:
- Избу ставим?! Счастье бережем?! Как это не любит? Должна любить!
- На другого променяла… А нас не спросила…
- Вот змея! Отставку… Такой парень! Парень-то, Алексей-то, ведь не плохой - мордастый!
- Сватают ее! Ха! Поди-ка… Да как она смеет мастеру отказать! Он ведь какие рамы-то делает, а двери?! Открывай - живи!
Будылин растянул задумчиво:
- Эх, испортятся люди. Наломают дров. Как тут быть?
И тогда неожиданно, взволнованно заговорил Хасан, выкидывая руку вперед, как на трибуне:
- Мира нада! Айда, эйдем!
- Правильно, Хасанушка! Тут что-то не так. Хитрят оба! Ну, а мы разберемся, кто прав, кто виноват.
Все одинаково пришли к выводу, что Алексей и Любава поступают несправедливо и что артели нужно вмешаться в их любовь, разобрать, что в ней верно, что нет. И всем сразу стало легко и весело, будто Алексей да Любава нашалившие дети. Заговорили, тормоша друг друга:
- Пошли мирить! Она нашу просьбу уважит!
- Помирим! Пусть живут!
- Степные души горят! Айда степь тушить!
- Ты один не сможешь, - сказал Алексею Будылин. - Ляг, отдохни. Ишь глаза воспалены. Не заболел ли? Довела баба… Еще с ума сойдешь.
В небе, как в басовый колокол, тяжело и гулко ухнул гром. Загудел темный горизонт. За деревней в побуревшей степи гас черный дым. Воздух с первыми каплями дождя светился разноцветными точками, отражаясь в холодном круге пруда и свинцовой ленте реки. Ядовито блестел зеленый дым мокрых тальников.
Плотники остановились на берегу, наблюдая за Любавой, как она полощет белье и колотит вальком по мосткам. Одетая в джемпер, с засученными рукавами, она наклонялась над прудом - будто смотрелась в воду-зеркало.
- Вроде неудобно… общество целое! - шепнул Зимин. - Может, не сейчас, а?
Будылин, выходя вперед, возразил:
- Когда еще она домой пойдет! Поговорим здесь.
- Гляди - ноль внимания на нас.
- Осерчала.
- Нет, не погуляем на Лешкиной свадьбе!
- Раз отставку дала - погуляем, да на чужой!
- Ты хоть нос расшиби, а если баба не хочет идти за Лешку - к примеру, ссора, али раздумала - разлюбила… и тут уж ничего не попишешь, - со вздохом покачал головой Зимин, и многозначительно поднял палец кверху.
- То хочет, то не хочет… Это как понимать?
- Здравствуй, Любавушка! - тихо пробасил Будылин.
Любава отряхнула руки, вытерла о подол, оглядела всех.
- Здравствуйте! Гуляете, да?
- Кому стираешь? Алексею?
Любава вздрогнула, поняла, что пришла артель неспроста. Ответила шуткой:
- Тут, одному миленочку…
Плотники подошли ближе, уселись, кто как мог. Мялись, подталкивая друг друга.
Будылину не хотелось брать сразу "быка за рога". Лаптев и Хасан разглядывали небо. Зимин сыпал табак мимо трубки. Будылин понял, что разговор придется вести ему одному.
- Дак что ж, Любушка… - уважительно обратился он к Любаве. - Поссорились с парнем! Говоришь, сватают тебя! Правда это?
Любава нахмурилась. Молчала.
- Пришли мирить, что скрывать! Артельно, значит, решили сберечь любовь вашу, какая она ни на есть… Значит, что в ней верно, что нет… Домишко вот почти отгрохали… Не пропадать же!
Любава, выслушав Будылина, выпрямилась.
- Ну, замахал топором направо-налево!
Она отвернулась, улыбаясь грустно, и плотники подумали, что ей польстил их приход, и в то же время было обидно за вмешательство.
- Извини, - поправил себя Будылин, - в этом деле, конечно, равномер нужен… Однако как же и не махать?
Любава рассмеялась:
- Эх, артель вы… Подумаешь, дом построить! В нем любой жить сможет. А вы… человека сильного постройте, да с большой душой… Возведите, возвысьте душу его. Не хватит вас! Потому как вы… артельщики, - нахмурилась, - домик-то вы ему сколотили, а о душе забыли!
- Душа - дело не наше. С какой родился - такого бери! - в тон ей хмуро подсказал Будылин.
- Ох, ты… Душа, что ль, плохая у парня?! - удивился Лаптев.
- Душа не голова - сменит! - заметил Зимин.
- У Алешки дюши пока сабсим ниту… - улыбнулся Хасан.
Заговорили все, перебивая друг друга, не обращая внимания на предостерегающие подмигивания бригадира.
- Избу ставим! Счастье родилось! Не можем мы мимо пройти как люди… Артель у нас… значит. Вот!
- Из-за тебя задержались… Ты должна понимать.
- Люба! Мы одна семья, так что ты уж уважь нас. Сходи к Алексею - помирись.
Любава усмехнулась.
- А мы и не ссорились будто. Как бы вам понятнее объяснить. Любим мы не так друг друга… По-разному!
- А сватает тебя кто?
- Да не чета вашему… Зыбину!
Любава засмеялась, провела рукой по лицу, будто смахивая жаркий румянец, и подошла ближе.
- Ты нам понравилась. Теперь вроде наша.
- Как же будет все это… Неужели так и ничего?
- Мира нада! Айда, Любкэ… люби парынь!