"Перед зеркалом стоит… в опере петь мечтает", - отметил Байбардин и мысленно поставил его рядом с сыном для сравнения. "Талант! Трудное дело! - с восхищением заключил он. - У человека есть мечта и заботы. Хоть бы приняли в оперу… Надо принять. Пусть поет!" - посочувствовал старательному баритону Павел Михеевич, проходя мимо следующей двери. Здесь крутили пластинку. Певица с надрывом сообщала, что веер - черный. В этой квартире живет Анна Андреевна - продавщица гастронома, с шестью малолетками. У этой дети тихие, всегда дома. С утра до вечера крутят пластинки - как от музыки уйдешь! Они жили этажом ниже, и Байбардин приказывал из окна: "Музыканты, кончай песню - спать иду!" Закрывались наглухо двери балкона, форточки, но музыка продолжалась.
Хозяйка одна, с утра на работе. Мается с ними. Муж все время в командировках. "Переходил бы на другую работу! Разве можно детей одних оставлять!"
А в этой квартире соседка - педагог истории Мария Матвеевна, красивая строгая женщина. Ей не везет в личной жизни. Двух мужей пережила! Один на фронте погиб, другой - умер. Двух детей нажила: Сашенька да Наташенька. Дружные дети, умные. Ходит к ней третий год какой-то серьезный военный, а она все не решается на свадьбу. Дело ее, конечно. Ей виднее!
У всех жильцов свои заботы, своя жизнь с радостями и горестями, и разные люди живут в этом доме, и о всех он думал. А вот за Васькой не досмотрел….
Байбардин постучался в дверь своей квартиры.
Открыла спокойная Полина Сергеевна в пуховом платке, накинутом на плечи. "Ишь домохозяйка! Газеты читала", - отметил Павел Михеевич и с порога спросил глухим голосом:
- Где сын?
- Гуляет, где же еще. Молодой ведь. Обоих вот дожидаюсь - ужин остыл.
- Когда ему на работу?
- Сегодня в ночь! А что… случилось что-нибудь?
- Случилось, - твердо произнес Байбардин и взял жену под руку.
6. ИЩУ НЕВЕСТУ
Василий бесцельно бродил по улицам, заглядывал в девичьи лица, сравнивая их с Клавкиным лицом, - Клавка была красивей их всех и роднее. Фотографировал детвору на зеленом проспекте металлургов, у сухих карагачей. Дети делали серьезные лица, слушались - Васька щелкал фотоаппаратом, и все были довольны и веселы. Была бы Клавка с ним - вот хорошо бы! Однако на улицах она ему не встречалась, в общежитии ее не было, а без нее на сердце тоскливо. Павлик Чайко куда-то запропастился. Сыновья Пыльникова не вернулись из колхоза. Провести время было не с кем, а идти домой не хотелось.
День стоит жаркий, веселый. Знойный ветер палит горячие щеки, пощипывает шею. Становится завидно людям, сидящим в тени и пьющим вино. В такой день хорошо гулять в тени карагачей, купаться в Урале на водной станции, а самое лучшее вместе с Клавкой укатить на мотоцикле в степь до самой ночи. Там свежие пахучие ветры навстречу и солнцепек на песке у воды. Такой хороший день, а Клавдии нет! Василий в душе был оскорблен и обижен тем, что вот Клавка его невеста и сейчас не с ним, а где-то.
Василий познакомился с Клавой, когда она только что приехала с Волги по набору рабочих в "Железнострой". Клава подружилась с Тонькой у нее, в стройконторе. Она жила у Пыльниковых и работала каменщицей.
Василий как-то чинил с сыновьями Пыльникова мотоцикл. Подружки вышли на крыльцо и стали прощаться. Здесь он ее и увидел. Она стояла рядом и долго смотрела, как он собирал мотоцикл. Клава показалась ему давно-давно знакомой. Чуть курносая, грустные детские глаза, яркие губы с полуулыбкой, припухлые щеки, чистый лоб с завитушками светлых волос над тонкой белой шеей. Она стояла и смотрела на него, смирная и доверчивая, как сестренка. Так захотелось ему тогда обнять ее и прижать к себе, защитить от кого-нибудь или от беды, заслонить плечами ее стройную фигурку, обтянутую ситцевым платьем.
- Девушка, садись - покатаю, - предложил он смущенно, разглядывая ее тапочки.
- Меня зовут Клава.
Василий не расслышал, обрадовавшись - она не отказывается! Завел мотор, - держись крепче! Когда отъехали в степь, спросил громко:
- Как звать?
- Клава-а-а! Я уже говорила… - крикнула она ему в ухо и, ойкнув на повороте, крепко ухватилась руками за его шею. Прижалась щекой к щеке. Щека была горячая, и он догадался, что Клава покраснела. "Наверное, никогда еще не целовалась", - стыдливо подумал он, и ему стало весело. Разговорились. Она работает каменщицей. Воспитывалась в детдоме. Живет у Пыльникова. Тоня хорошая подруга, но у них ей не нравится.
- Почему? - спросил Василий, удивляясь. Он считал Пыльниковых замечательной, дружной семьей. Живут хорошо и правильно, на зависть многим. Имеют свой дом. Дети все учатся, отец почти знаменитый сталевар. Семья - каких поискать! Настоящая!
Клава рассмеялась.
- Эх, ты… настоящая. Это с виду так кажется. А я живу - знаю. Каждый день разговоры о деньгах, о хозяйстве. Ссорятся друг с другом… А я не могу… не могу у них. Будто я у них из милости живу, как бедная родственница. Плачу́ и за комнату и за стол. У них большое хозяйство, и все много работают дома. Ну, и мне неудобно сложа руки сидеть… Вот и я тоже - помогаю утром и вечером после работы.
- В общем, тебя эксплуатируют… - заключил Василий и посоветовал ей переходить в общежитие.
С того дня они и подружились, и тогда же он решил, что Клаву в обиду никому не даст и обязательно женится на ней.
Однажды пошутил, обнял ее:
- Пойдешь замуж за меня?
Клава испуганно посмотрела на него, осторожно сняла с плеч его руки и промолчала. Ему стало неловко, будто он ударил ее.
С тех пор он каждый день приходил к ней в общежитие, старался быть внимательнее и добрее. Каждый день она была как бы новая, и он удивлялся ей. Все время проводили вместе - она потянулась к нему. Ходили в кино, в парк, на танцы, были даже в театре два раза. Вечерами долго бродили по улицам Правого берега, у заводского моста разглядывали огни завода, отраженные в воде, простаивали до рассвета. Она задумчиво смотрела на него, и Василий догадывался, что Клава любуется им. Иногда он удивлялся, что все свободное время уходит на встречи с Клавой, и всегда, задержавшись у нее в комнате общежития, ловил себя на мысли, что с удовольствием остался бы у нее - домой возвращаться не хотелось. В общежитии его все уже знали - и жильцы, и уборщицы. К себе домой он Клаву не приглашал - ни разу она не была у него в гостях: не хотелось, чтобы отец и мать знали, что у него есть любимая девушка, особенно отец. Начнут обсуждать, подтрунивать…
Клава знала, в каком доме он живет: Василий однажды показал ей окна своей квартиры. Клава грустно улыбалась, и в такие минуты у него все крепло и крепло решение: он скоро скажет Клаве о том, что любит ее и хочет жениться на ней.
Василий понимал, что женитьба дело серьезное, что многие по непонятным причинам быстро женятся и скоро расходятся. Он не хотел так. Клава должна быть всем довольна, и уж конечно они должны с ней жить обеспеченно.
Он работал в литейном цехе комбината выбивальщиком опок с отлитыми металлическими формами. И хотя работа была тяжелой и оплачивалась высоко, он стал работать еще усерднее - добиваться премиальных. Иметь много денег, собственный дом, в котором они будут жить с Клавой, дело не шуточное, поэтому он клал зарплату на сберкнижку, стал копить, играть в карты, выигрывал, берег рубли. Он уже знал, где достать по сходным ценам хорошие вещи, которых в магазине почему-то не продавали, уже знал, что такое рижская мебель! Все сводилось к тому, чтобы не ударить в грязь лицом перед Клавой и знакомыми. Конечно, они будут жить отдельно от родителей, самостоятельно, в своем доме! Обо всем он ни разу с ней пока не говорил: ждал исполнения задуманного. Как-то он не мог прийти к ней подряд три вечера. Клава пришла сама. На улице хлестал дождь. Было уже темно. В дверь постучался Павлик Чайко и вызвал его на улицу. В подъезде стояла Клава.
- Вася, - она подняла на него свои грустные детские глаза, - я много думала все это время. - Она опустила голову. - Я тебя полюбила и решила сказать тебе об этом, чтобы ты знал… Ты хороший…
"Вот и началась наша жизнь", - с испугом подумал Василий и обнял ее и стал целовать - молчаливую и доверчивую. Какой она была красивой в эти минуты: щеки румяные, горячие, глаза блестят, улыбаются, губы мягкие - шепчут что-то…
Василий молчал. Клава спрятала голову на его груди и заплакала.
- Береги меня.
Он гладил ее по голове, как маленькую девочку. У него стало хорошо на душе, будто он совершил подвиг или сделал людям что-то большое, нужное, без чего они никак не могли обойтись.
Назавтра у нее в общежитии он сказал серьезно:
- Давай поженимся.
Клава кивнула и покраснела, а потом, чему-то усмехнувшись, заговорила:
- Ты это просто так говоришь. Вот ребята приходят в общежитие и также говорят девчонкам: "Давай поженимся".
Он рассердился.
- Дурочка. Я о тебе каждый день думаю и каждый день к тебе хожу, - а потом, взглянув в ее веселые виноватые глаза, добавил просто: - Ведь все равно как поженились, а живем врозь. Когда тебя нет - я тоскую. А ты?
- И я.
- Ну вот. А то будем всегда вместе и хорошо станем жить.
Клава взъерошила его чуб и поцеловала в щеку.
- Ладно, я согласна. А где мы будем жить?
Василий помедлил с ответом: вопрос о женитьбе решился быстрее, чем он предполагал. Дома своего нет. Придется пока пожить у родителей.
- Будем жить у нас.
- Тогда познакомь меня с мамой и отцом.
Сегодня он уже сказал матери, что женится и скоро приведет невесту в дом. И вот, нарядившись в свой новый шевиотовый костюм, он с утра ищет свою невесту по городу, чтобы прийти вместе с ней и познакомить Клаву с отцом и матерью.
Сколько ни плутал Василий по городу, а снова вернулся к общежитию молодых рабочих. Он встретил Павлика Чайко, возвратившегося со смены. Они встали у подъезда друг против друга. Павлик с усталым лицом и красными глазами ожидал, подняв ногу на ступеньку крыльца.
У Павлика было шутливое прозвище "Труно, но лано". Он никогда не отказывался от порученной работы или просьбы. "Труно, но лано", соглашался он, не выговаривая "д", утирая нос ладошкой, и долго, усердно, с увлечением работал.
- Что такой кислый, "Труно, но лано"? - спросил Василий.
- Устал сегодня, - тихо ответил Павлик.
- Вот событие, устал! Это дело поправимое - идем и… по сто грамм! День-то какой! - хлопнул Василий по его худому плечу.
- Не пойду. Ты разве не знаешь, что в цехе авария была. У твоего отца.
- Подумаешь, авария… Я женюсь на Клавке.
- Знаю, - задумчиво растянул Павлик и отвернулся.
- Вот ушла куда-то. Может, сейчас дома сидит. Вызови ее, будь другом.
Василий ждал, что сейчас последует "труно, но лано", но Павлик Чайко вдруг подошел к нему вплотную и, чуть не касаясь спецовкой синего Васькиного шевиота, проговорил:
- Клава сегодня в вечернюю школу записывается и…
- А ты откуда знаешь? - перебил его Василий.
- Вместе собирались. - Павлик помедлил. - Зря ты подбиваешь ее выходить замуж, она еще глупая, молодая, и ей учиться надо.
- Ну, это не твое дело, - остановил Павлика Василий и подумал: "Завидует". - Ты какой-то сознательный стал, Павлуша. Всегда сводил нас, вызывал, записки передавал, а теперь… Эх ты, поджигатель любви! До свиданья. А нам не мешай, твердо решено. Вот этим! - Василий постучал себя по груди, где билось сердце, и пошел, оставив Чайко на крыльце. Он любил Павлика и никогда не сердился на него, а сегодня обиделся.
С Павликом они были дружками - работали вместе в литейном цехе. Павлик учился в учебно-курсовом комбинате и вскоре перешел в мартеновский цех подручным. Пыльников встретил его недружелюбно - уж больно неказист на вид был Чайко для горячей сталеварской работы!
- Куда, пацан, лезешь?! Сгоришь без пепла! Смотри - трудно!
- Труно, но лано! - убежденно ответил Павлик, прищурившись, утер нос ладошкой и, примерив сталеварские очки, взялся за лопату.
После разговора с Чайко самолюбие Василия было уязвлено.
"Замечание сделал: зря подбиваешь Клаву. А что, я обману ее, что ли! Я ли не хозяин себе?!" Правда, жизнь у него не громкая, он всего-навсего просто молодой рабочий. Работает и все, да вот любит Клаву. В школе не доучился - не хотелось. Наука не для него. Не всем же в ученых ходить. А жениться и неученому можно - лишь бы любили!
Сейчас он почувствовал, что подошел к какой-то серьезной жизненной черте, когда человек становится взрослым, отвечает за себя и за других.
Жить, как жил отец, ему не хотелось. Ничего не иметь, все силы и ум отдавать только работе, болеть душой за производство, не думать о себе и ничего не иметь, это же все равно, что и не жить вовсе. Василий был убежден, что работа всегда тяжела, и люди работают, чтобы кормиться и иметь кое-какие радости.
Было тоскливо на душе. Клавка куда-то ушла, домой еще рано и нет охоты. На работу в ночь - времени еще много.
Василия окликнули: у трамвайной остановки стояли улыбающиеся высокие братья-близнецы Шершневы, держа в руках свертки с покупками.
- Здорово, друг Вася, - проговорил один из них заплетающимся языком. - Айда с нами. Дельце одно есть.
Второй, с золотым зубом и распахнутым воротом, из-под которого пестрела голубыми полосками тельняшка, красный и подмигивающий, пробасил хрипловато:
- Едем с нами в Крыловский поселок, на гулянку! В картишки перебросимся…
Василий давно знал Шершневых. Братья нигде не работали, но всегда могли выручить деньгами, достать где-то новый костюм или услужливо предоставить очередь за "Победой", поэтому Василий не терял с ними дружбы. Кстати они ему подвернулись: никогда не мешает повеселиться…
- Поехали. Ладно. Только мне с четырех на смену. Пить много не давайте, - обнял обоих Василий, и они вместе вошли в трезвонящий трамвай.
7. ССОРА
Василий пришел домой пьяный, взглянул на отца и мать безразличным взглядом и, как бы извиняясь, что выпил и вот качается, глупо улыбнулся.
- Второй раз уже, - отметила шепотом Полина Сергеевна и испугалась, взглянув на задумчивое страдальческое лицо мужа.
- Что, лишние деньги завелись?! - с сердцем крикнул Павел Михеевич, медленно пододвигая сыну стул.
Василий молчал.
- Что ж, без отца пьешь… и мать не пригласил? Этак-то голова будет болеть…
Василий подошел к столу.
- На, мать, деньги! - засмеялся он и рассыпал по столу смятые пятидесятирублевки.
- Не трожьте, Полина Сергеевна… - сурово произнес Байбардин, обращаясь к жене на "вы", будто давая понять, что это дело не только семейное, но и общественное: мы, мол, родители, и нам отвечать. Встал у стола, будто на суде.
- Ссориться хочешь, отец?! - отшатнулся Василий и взглянул хмурыми усталыми глазами.
- Для ссоры ты мне не ровня! Садись!
Павел Михеевич сжал кулак, сдерживая гнев, наблюдал за сыном. Свисая с плеч, болтался фотоаппарат, резко скрипели новые коричневые туфли. Василий покачнулся, удержался за стул, сел.
- Как на работу пойдешь… с такой головой… к машинам, к товарищам на глаза? Рабочее звание позоришь. Меня… - Павел Михеевич помедлил, приглушил голос, - Байбардина позоришь… ты ведь тоже Байбардин!
- Что, и выпить нельзя? Я не святой! Не член бюро…
- Дурак, нашел чем хвалиться. Выпить можно, да не о том речь. Какой ты человек, какая душа у тебя?
- Я рабочий.
- Рабочие разные бывают, - не договорил Байбардин и покачал головой.
- Слушаю, слушаю, - опустил голову Василий, равнодушно наклонившись к отцу.
Байбардин вспылил:
- Экий сын пошел! Ты погляди на себя! Твоя жизнь к обрыву движется.
Василий поднял голову, о чем-то вспомнил, трезво поглядел на отца, заморгал:
- Аварию на мне срываешь?..
- Аварию. Эх ты, душа с узкими плечиками!
- А у меня все в порядке, отец. - Василий откинулся на спинку стула. - Женюсь я, невеста меня любит, деньги есть!
"Глуп!" - грустно подумал Павел Михеевич и защипал усы. Ему захотелось ударить сына, ударить больно, да так, чтобы он отрезвел, но, заложив руку за спину, пожалел. Тяжело для него. Юнец. И сел.
- Нам твои деньги не нужны, - убежденно и спокойно сказал он.
- Что ж, уйти мне?!
Помолчали оба. Полина Сергеевна никогда не вмешивалась, когда разговаривали мужчины. Она только задержала вздох, когда Павел Михеевич ответил на вопрос сына - уйти ему или нет.
- Лучше будет. Мне спекулянты и пьяницы в доме не нужны. Ишь ты!..
- Но это нелепо, отец! - перебил Василий.
- Нет, ле́по, ле́по! - закричал Павел Михеевич. Что-то треснуло в его крике, он схватился за сердце и грузно опустился на стул. Задышал тяжело.
- Ну вот… - на мгновение растерялся Василий и закачался из стороны в сторону.
Полина Сергеевна сидела молча, наблюдая, чего-то ждала. Василию было больно смотреть на нее, он ждал поддержки, но мать глядела на него укоризненно и сурово. Он впервые испугался материнского взгляда, впервые подумал о себе, что он здесь чужой и нужно уходить.
- Возьму и уйду! - бросил Василий.
Мать не вздрогнула, не вскрикнула, как он ожидал; она только покачала головой и, сняв очки, вздохнула. Василию теперь было все равно. В конце концов он уже взрослый человек и надо же когда-нибудь устраивать свою жизнь?!
- Уйду. Дом куплю. Женюсь. Я самостоятельный! Хватит! Не в детском саду! Работаю…
Отец говорил неторопливо, глухо, глядя исподлобья:
- Ты молодой сейчас - не созрел еще для жизни. Как глина. Из тебя все вылепить можно, даже черта. Надави сюда - еще один Пыльников! Надави туда - вроде на человека похож.
Павел Михеевич отдышался.
- Курятником-то не спеши обзаводиться. Эх, рабочей гордости в тебе нет! - и махнул рукой.
Уже час ночи. По радио пели: "Широка страна моя родная"… Василий молчал. Ему теперь было все безразлично. Решение уйти и жить самостоятельно крепло с каждым словом отца. В такие минуты отца ничем не остановишь, и придется слушать его разглагольствования о том, что рабочему человеку домашнее хозяйство вредно, потому что на него уходят все силы и ничего не остается для завода, что рабочий человек - творец на заводе, в цехе, в стране.
- Почитай у Маркса! Умный старик был… Такого поискать! Всю жизнь надо работать - в этом сила и гордость рабочих, не в пример тем, кто рано торопится жить, ничего не успев сделать для родины.
Отец говорил с болью. Это трогало. Но у Василия были на этот счет свои мысли: у отца своя голова, у него своя. Все, что говорил отец, - хорошо для него самого, но жить, как жил отец, Василий не собирается.
Все помолчали, думая каждый о своем. Павел Михеевич заметил, что стрелка будильника, вздрогнув, остановилась. Кивнул Василию:
- Заведи часы - время умерло!
Мать принесла борщ, поставила на стол, взглянула на обоих. Говорил отец. Василий слушал, неприязненно, хмуро глядя перед собой, и все порывался что-то сказать, а когда встречался с отцом взглядом, отворачивался, и лицо его становилось твердым, будто каменное.
- Ты у меня единственный сын. Не кормилец - нет! Просто - сын. Весь народ друг друга кормит, а ты себя кормить собрался.
- Мне все понятно, отец, все, о чем ты говоришь. Только ты человек сам по себе, а я сам по себе, и судьба у нас разная.