"Деревья прекращают рост…" - вспомнил Павел Михеевич разговор с Пыльниковым и отмахнулся от этой мысли, как от мухи. Сына - на переплавку! Только вот температура особая нужна…"
- Ешь, Вася, ешь… на работу скоро, - сказала мать, подвигая тарелку и хлеб.
- Не буду!
Василий поднялся, загремев стулом. Ему стало невыносимо больше оставаться здесь и скандалить с отцом на глазах у матери. Ругайся не ругайся, а все равно отец не сможет его понять и будет гнуть свою линию. Решено уйти - точка! Вот Клавка сразу его поймет, ради нее он уходит, с ним ей жить.
Василий быстро переоделся в спецовку. В дверях задержался, взглянув на отца с матерью, ждал, что остановят, скажут что-нибудь, позовут. Но те молчали.
Кивнул матери. Ушел, хлопнув дверью. Спускаясь по лестнице, подумал о том, что отец не сможет успокоиться сразу, не досказав, не переубедив, не доругавшись, и долго еще будет доказывать что-то матери, будто она - это Василий.
На улице в грудь толкнулся ветер, забил дыхание. Василий быстро зашагал в ночной простор, навстречу домам, огням и деревьям.
"Почему мы поссорились? Первый раз в жизни он кричал на меня… А если я не хочу так жить, как он…" - подумал Василий и остановился.
"Потому, что я не такой, как отец. А какой?!" - задал себе вопрос, а вслух растянул с отчаянием:
- А-а-а! - махнул рукой и зашагал дальше.
"Почему он зол на меня? Ведь я его люблю. Обиделся, что пришел пьяный? Или что не посочувствовал ему насчет аварии? Нет! Тут что-то другое. Да-а. Ругал меня за то, что пью, обозвал спекулянтом. А разве другие не пьют? Я не девчонка. И никакой я не спекулянт. За свои деньги покупаю".
Василий пожалел, что не сказал отцу ничего в свое оправдание.
"Тоже мне оратор… Разошелся!.. "Ты себя кормить собрался… Рабочей гордости в тебе нет"… А мать? Как строго она посмотрела на меня!.."
Стало жалко мать. Больно и обидно за себя. Захотелось увидеться с Клавой и обо всем поговорить. Сейчас для него не было человека ближе и роднее.
8. МОСТ
Дежурная долго не хотела пускать Василия в общежитие: шел третий час ночи, все уже спали.
- Кто же на свидание ночью ходит?!
- Женюсь я! Дело срочное!
- И то, уж пора. Смотри не обижай девку. Она у нас золотая, - строго предупредила дежурная, открывая дверь, и принялась на все лады расхваливать Клавку, будто и впрямь вся она была из чистого золота.
В комнате все спали. Василий тихо подошел к кровати, на которой спала Клава, отогнул одеяло, пощекотал за теплым ухом - разбудил.
- Одевайся, я подожду на крыльце. Разговор есть.
Клава протерла глаза, вздохнула и засобиралась.
- Весь день тебя искал.
- Сейчас, сейчас, Васенька, - поцеловала, вздохнув, обвила шею руками, вся теплая, мягкая.
…Они остановились у заводского моста. Отсюда виден весь город, погруженный во тьму. Земли и неба будто совсем нет - одна чернильная темнота, из которой выглядывают золотые точки электрических огней, рассыпанных по берегам. Это там, вдали, а здесь у моста над тяжелой черной водой пышет зарево, багровое, густоклубное. Вспышки плавок, пламя заводских печей и фосфорический свет электросварок прочеркивают зарево яркими бело-желтыми полосами. Казалось, что пламя достают из глубин земли и, обжигая металл, кидают огонь в холодное, застывшее небо.
Тепло, глухо, только слышно, как гудит тишина и позванивают в ушах ночные шорохи.
Громадные освещенные дымы раздвинули небо. Все нависло над водами, опрокинулось на лаковую поверхность пруда. Трубы в воде стреляют языками пламени вниз, береговой трамвай, отражаясь, плывет в глубине воды, а зарево уходит все глубже и глубже на самое дно и колышется там. Кажется вот-вот загорится вода; сунь руку - кипяток!
- Пожар! И красиво, и страшно. Гудит!
Клава взяла Василия за руку, чуть сжала в своей: он идет туда в огонь и дым, ее родной, сильный человек.
- Красоты много, коль дым и огонь на небе, а на земле рабочие от этой жары и дымов изжогой мучаются до семи потов, - деловито сказал Василий, и Клаве это не понравилось. Картина ночного зарева сразу погасла в ее глазах.
- Тяжело тебе работать, Васенька? - робко спросила она.
- Тяжело, но терпимо. Другим хуже. Я молодой, - ответил он и, чтобы подбодрить ее, похлопал по плечу.
Клава обняла Василия, заглянула в глаза, прижалась щекой к его горячей щеке, ощутила за ухом дыхание и мужские, чуть жесткие губы.
- Вот я сейчас, знаешь, что чувствую… Не могу я без тебя, понимаешь?
Василий высвободился, сказал: "Ага!" - и достал папиросу.
- Что-то ты мне ласковых слов не говоришь?
- Некогда, - пошутил Василий, чиркнул спичкой, глубоко затянулся дымом, готовясь к серьезному разговору.
Мимо прогромыхал трамвай, позванивая, будто торопясь. Поздние пассажиры всматривались в окна, думая о чем-то своем, наверное о домашнем уюте, об отдыхе, о родных и близких, о своей судьбе. Вот и Клава проводит его до пятой вахты, уедет в таком же трамвае к себе в теплое милое общежитие последний раз. А завтра - к нему, чтобы начать жизнь вместе, рядом.
- У отца авария. Злой он сегодня, - сообщил Василий и потер щеку.
- Знаю. Мне Павлик Чайко говорил. Отец, наверное, больно переживает?
- Не знаю, - вздохнул Василий.
- Эх, ты! У отца авария - а ты в кусты.
- Да ну его. Что он меня учит? Так живи, этак живи… А я человек со своим умом, свободный. По-своему хочу жить. Есть сытно, одеваться, жену любить, работать по душе.
Клава прислушалась.
- Это легко. А вот как стать настоящим человеком? Вот как твой отец.
- А может, как Степан Иванович Пыльников?
Клава засмеялась:
- Но ты ведь не Пыльников - ты Байбардин! Пыльников… Он и на заводе-то работает только ради денег. Принесет зарплату и пересчитывает. Я видела. Базарник. Скопидом. Разве с него пример надо брать?
- А с кого же? Скучно мне жить, как отец.
- Скучно? Много ты понимаешь…
Помолчали, оглядывая широкий мост: вода пламенела внизу за железными решетками у каменной дамбы. Василий бросил докуренную папиросу, искры разлетелись, погасли.
Я пойду с толпой рабочих,
Мы простимся на-а мосту…
Пропел, взял Клаву под руку. Когда она рядом с ним, ему всегда хотелось обнять ее за плечи. Клава высвободила руку и, коснувшись мягкими теплыми пальцами шеи Василия, поправила загнутый ворот рубашки. В спецовке он был смешной, широкий и сильный, как водолаз в скафандре.
- Я очень люблю тебя, Вася.
- Знаю. Вон Марс - планета. Видишь, красная звезда на небе. Там тоже люди живут, работают. - Василий вздохнул. - Тебе неинтересно?
- Интересно.
- Там тоже… Вот как мы сейчас - стоят молодые и нас разглядывают: что за парочка стоит, что у них на душе?! Солидарность!
Они оба рассмеялись громко и молодо.
- Планетчик ты мой, любимый! Дай я тебя в губы поцелую!
- Целуй. Не жалко - твои теперь! Клава, а вот… вдруг случится что со мной. Споткнусь, дел натворю. Ошибусь. Авария. Ну, случай такой выпадет, судить будут, посадят, или уеду на край света, что ты делать станешь? Поможешь, бросишь все - и за мной?!
Клава рассмеялась:
- Что это тебе в голову взбрело?
Василий нахмурился.
- Я серьезно.
Клава подумала о чем-то. Помедлила.
- Как получится.
Василий рассердился:
- Я тебе дам "как получится"! И где ты этой глупости выучилась?
Замолчал, зашагал быстро. Она почувствовала, что он думает о ней, хорошо думает.
- Подожди! - остановила она его. - Горячий. Я знаю. Раз я, Вася, решилась за тебя пойти…
- Ну, это другое дело. На край света далеко ходить, а пока вот до завода дойдем.
- Ну, когда поведешь меня в дом? Завтра? - спросила Клава.
Василий остановился и вздохнул.
- Ушел я. С отцом поссорились. Надо нам самостоятельно жить.
- А как же теперь? Где мы будем жить?
- Пока можно у Пыльниковых. Места у них много - со Степаном Ивановичем я договорюсь.
Клавка отрезала коротко:
- Нет! Хватит с меня. Пожила я у них.
- И ты, и ты против меня?!
- Я не против… Лучше у других жить, чем у Пыльниковых.
- Ну, у других, пока. А потом домик купим, сад и будем жить отдельно от всех, сами себе хозяева.
- Я сама высокие дома кладу, в них и жить хочу. Стройуправление даст комнату. А в домике не буду жить. С хозяйством, с садом. Ты потом меня с работы снимешь, дома работать заставишь. Знаю эти домики на окраине. Не хочу жить на окраине!
- А еще говоришь, на край света за мной пойдешь! - упрекнул Василий.
- То на край, а то в другую жизнь идти надо. Не по душе мне все это.
Василий грустно усмехнулся:
- Не по душе. А что по душе?
Он встревожился тем, что вот Клава только любит его, но не понимает, а он был уверен, что Клава его поймет. И у нее, оказывается, есть своя линия в жизни, такая же, как у отца.
Раньше казалось: как жить, каким быть - это очень просто, это давно решено. Живи и работай, какой есть. Все вроде тобой довольны. А сейчас два этих вопроса "как жить, каким быть?" становились неразрешимыми для него, и он только догадывался, что их нужно решать почти всю жизнь и что, в сущности, он в этом ничего еще не понимает.
- Ладно, - вслух сказал Василий. - Этот вопрос завтра решим. Где жить, как жить? - в две минуты не обдумаешь.
- Иди! На работу опоздаешь, - сказала Клава и взглянула на часы.
Они стояли у пятой вахты, в ворота которой въезжали грузовики, а в проходную входили рабочие ночной смены. Над ними поднял свои железные и кирпичные стены будничный завод с высокими трубами, с огромными дымами и приглушенным шумом. В небе красные от плавок дымы дрожали над заводом, колыхался маревом нагретый воздух от горячих боков доменных труб и мартеновских печей. И эти красные дымы лохматились там, высоко в ночном небе, где гуляли холодные ветры.
- Ты у меня будешь хорошей женой! - вдруг просто сказал Василий Клаве, и рука его в ее руке чуть дрогнула.
- Не знаю… - вздохнула Клава, а потом подтолкнула Василия в спину. - Иди. Опоздаешь.
Он кивнул и, застегнув верхнюю пуговицу спецовки, заторопился к проходной.
Клава зажмурила свои чистые детские глаза и, открыв их, увидела, как Василий слился с потоком рабочих, и, когда его уже нельзя было различить среди других, видела только спины в спецовках, она села в трамвай и помахала Василию вслед рукой, не замечая, что машет рукой всем, кто идет на большую, тяжелую работу, к огню - плавить металл.
Магнитогорск - Москва
1957
Рассказы
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
1
"И нет человеку покоя, - Егор махнул рукой и, ожегшись о круглый медный самовар, налил в стакан горячего чая. - Вот и сиди здесь, думай от нечего делать. А лечит работа…"
В доме приезжих дневная тишина. Приемная казалась пустой, холодной и тоскливой.
Степановна - старая женщина, которая встречала приезжающих и записывала их в толстую книгу, - сидела к Егору спиной и раскладывала на столе, как пасьянс, серые квитанции, подсчитывала выручку.
Егору говорить с ней не хотелось. Ему не понравились ее стальные холодные глаза и морщинистое злое лицо. А больше в доме никого не было, кроме кошки да слепого котенка, дремавших у печи на разношенных валенках.
- Вот теперь я приезжий, а дальше что? А по сути - я конюх, Егор Ломакин, - оказал он вслух, обращаясь к самому себе, и, заметив, как покосилась на него Степановна, смутился и отвернулся к окну. "Взглянула… Ну и пусть!"
В окно были видны голое синее небо, верхушки сосен и черные избы, нахохлившиеся в сугробах, да кромка замерзшей реки Сысерти. Плоский оранжевый круг солнца скатился за Сысерть и застрял в тесном сосновом бору, раскалывая его на две части. За окном заалели снега, и дома районного села вдруг заблестели окнами - стали светлей и приветливей.
От самовара шло тепло. Степановна встала и, перебирая ключи, поджав губы, с достоинством прошла мимо Егора в комнаты. Замурлыкала кошка, облизывая котенка. В черном круге репродуктора послышался звонкий женский голос, и вдруг много людей запели под оркестр:
Москва - Пекин!
Москва - Пекин!
Идут, идут, вперед народы…
Пели громко и величаво.
"Народы идут…" - отметил Егор и представил много-много людей, идущих по улицам села, себя среди них, почему-то в первом ряду, и задумался, облокотившись на руку.
Перед отъездом в Сысерть колол дрова, ушиб палец. По дороге заехал в сельскую больницу. Вспомнил о враче - девушке с маленьким круглым лицом и косичками, как она старательно бинтовала. Усмехнулся: "Уважаемая, в халате, как в родильном доме. Боль усмиряет! Работа человечная!" Егор вздохнул и вспомнил себя молодым в своей деревне, в которой прожил уже пятьдесят пять лет.
Был когда-то здоровым, но невеселым, тихим парнем. Любил лошадей. Знал толк в рысаках. Еще мальчишкой, служа у арамильского винозаводчика, на ярмарках перед деревенскими богатеями и голытьбой, съехавшейся со всех сел, объезжал коней и останавливал их на полном скаку под аханье девок и завистливое молчание парней. Вечерами, на посиделках, сторонился гуляк и задир, сидел с гармонистом-дружком, не отставал от него ни на шаг. Любил бродить ночами с хороводом вокруг деревни, вздыхая о несбыточном и далеком, под смех девок и колкие шутки парней. И было непонятно, отчего в последние три осени перед женитьбой хороводы казались многолюднее и голосистее; то ли гармонист играл с каждым годом задушевнее, то ли оттого, что Егор Ломакин, став героем и завидным женихом, привлекал общее внимание. Случился под покров пожар на винном заводе. Егор вывел всех рысаков из сарая, а сам при этом обгорел. Волосы отросли скоро, но лицо так и осталось на всю жизнь рябоватым.
Женился на белолицей Марье, приехавшей из города. Ходили слухи, что она "больная и порченая". Егор только рукой махнул - так полюбилась ему Марьюшка за кроткий и добрый характер. Мечтал: будут у них непременно сыновья - здоровые и веселые.
Марья работала в поле. Рожала ему слабых здоровьем детей. Умирали. В душе мучился, затая обиду на "судьбу и несчастную жизнь". По ночам долго обсуждали с женой причины этой семейной беды. Гладил руки жены, успокаивал ее, плачущую.
И Марья затихала и, глядя на мужа, становилась веселой: она считала деторождение такой же трудной работой, как и в поле.
Уже после гражданской войны, после кулацких покушений на колхозных коней, за которыми ухаживал Егор, родился у Марьи крепкий последний сын, а сама она умерла. Сильно горевал Егор по жене. С тех пор и жил вдовым, перенеся всю любовь на сына.
А вот недавно, перед отъездом в Сысерть, женил своего Павла, тракториста, на учетчице Наташе. И с тех пор не стало ему покоя. Сын жил сам по себе. У Егора как бы опустошилась душа, и он ясно почувствовал одиночество.
И сейчас, дремля у самовара и вспоминая обо всем, Егор грустил от мысли, что одинокому человеку тяжелее жить - всегда жаль прошедших лет, особенно молодости, и вообще неважно это: быть одному, все равно - при деле ты или не при деле.
Саднил больной палец. В дороге трудно было держать вожжи. Лошадь шла понуро, мотала головой. Веревки натягивались и терли палец. Глухов, председатель колхоза, приземистый мужчина с большой головой и усталым лицом, привалившись к спинке саней, ежеминутно поправлял на себе красивый черный полушубок с белым воротником и сердился на конюха, на лошадь, на самого себя. Дорога с утра оледенела. Лошадь, спотыкаясь и скользя, шла осторожно. Чем ближе к Сысерти, тем беспокойнее становился председатель.
А Егор все громче и громче понукал лошадь, которая поранила ноги о ледяные иглы и отбила себе круп, падая на льду. Слушая басовитые приказания Глухова: "Торопи, торопи!", Егор чувствовал жалость к нему: плохи дела в колхозе, и вот председателя срочно вызвали в райком. А едут они вместе, будто и Егора тоже вызвали и отвечать за колхоз они будут вдвоем.
"Мается человек, - думал Егор. - Если слухам верить, сымут его с председателей… А это несправедливо! Да! Глухов Степан Иваныч - работящий, с умом хозяин. Одному ему несподручно управиться со всем колхозом-то, если некоторые молодцы в лес смотрят. Развалился колхоз, а всю вину ему одному на шею. Эх, поговорить бы кое с кем!.."
Услыша: "Гони давай, чего мечтаешь?" - Егор вздрогнул и стегнул лошадь вожжами. Она, рванув вперед, упала еще раз и, встав, выволокла сани на снежную обочину дороги.
Остаток пути Глухов молчал. А сейчас он с утра в райкоме и ночевать будет у знакомых.
Егор вспомнил о Глухове потому, что уже наступал вечер, а председатель обещал заглянуть в дом приезжих в случае, если понадобится ехать куда-нибудь.
"Да, тяжело ему. Беда. В райкоме, наверно, отчитывают человека. Во весь рост ставят. А откуда у Глухова дела распрекрасными будут, если наша деревня - ни колхоз, ни город?! Фабрика есть, школа, больница, артели всякие, да и в Сысерти на заводе работают наши люди из села. Все при местах, вот и некому в поле-то, у земли… Поприезжали агрономы, а двое обратно подались, - не приглянулось. Это только в газетах гладко да громко выходит… Там слова, а тут живые души. Вот и получается, что крестьянской силы маловато. Всего шесть десятков человек. Молодежь на предприятия ушла, в армию, а из армии в колхоз не возвращаются, особенно женатые. Кто попроворней да без идеи в голове, те в города подались, на базарах работать, да агентами по всякому снабжению, на всякие горпромкомбинаты, тьфу, слово-то какое! А то и просто за деньги в очередях у магазинов за других постоять, к примеру, за "Победой". Все есть хотят… Все выгоду ищут… и где легче… А работать?.. А земля?!"
Егор вспомнил, как в Кашине заглядывал в избу, где старухи и школьницы-пионерки бойко орудовали формовочной машиной, изготовляя торфоперегнойные горшочки. Спросил одну старуху: "Ну, как машина?" На что та ответила: "В плечах болит. А машина хорошая. Урожай будет".
Сейчас Егору захотелось выругаться. Нахлынули мысли тревожные, злые, и он даже сам себе понравился - вот сидит у самовара один и думает думу обо всех и обо всем на свете.
"Поставили бы меня секретарем сельсовета, в районное начальство какое-нибудь. Смог бы?" У Егора дыхание захватило от этой мысли. И он, набрав в грудь воздуха, произнес вслух:
- Дельно наворотил бы!
Ему стало приятно разговаривать с собой и подзадоривать себя: "Ну, а что? Ну, а что?"
"Перво-наперво Глухова утешил бы! Ничего, мол: сообща решим! Хлеб сеять - не детей рожать! Потруднее дело! С дезертирами покруче повернуть. Ишь ловкачи! В райкоме так и скажут: Глухов поймет…."
Он выпил чаю и вытер ладонью губы.
"Пятый стакан без сахару - не согревает".
С досадой на душе потянулся к махорке, но, вспомнив, что она отсырела в дороге, когда сани опрокидывались в снег, положил кисет на печь.
"А ко всему прочему выпить бы стакан водки. Там разберемся, что к чему! Вечером соберутся приезжие, пойдут знакомства, разговоры. Для веселости надо. Курева дорогого куплю. "Север" там какой-нибудь".