- Да-а!.. Сахара-Гвадалахара… - откликнулся ему Зимин - маленький, худой старик, посасывая трубочку с головой Мефистофеля. И он и Мефистофель щурились и дымили, выставив одинаковой формы бородки вперед. Зимин выглядел аккуратней остальных - в сапогах, в фартуке и пиджаке, он перекинул за плечо на палку чемоданчик, в котором лежали образцы "алмазов" и стекол. Рядом с ним шел Хасан - молчаливый, лысый татарин в фуфайке, с буханкой хлеба под мышкой и с ящиком в руке. Инструмент в ящике гремел, когда он поворачивался и оглядывал степь.
- Шту мы издесь будим кушить? Га? Зимлю кушить?
Чуть поотстав от всех, шел высокий и нескладный Алексей с белым чубом из-под кепки и длинными руками - самый молодой из них и самый хмурый. Все оглядывались на него, и было непонятно, отчего он хмур: то ли от жары в степи, куда он приехал впервые, то ли от дум о чем-то нехорошем…
- Алеша! - окликнул его Будылин, повернувшись глыбой спины к остальным. - Гляди! Да тут и хлеб сеют!
Алексей устало посмотрел в землю на низкие недозревшие хлеба и махнул рукой.
- Наработаешь здесь… редьку с луком! Не нравится мне. В городе лучше… А здесь и работа тяжелей.
Будылин разгладил ладонью усы, смерил взглядом длинную фигуру товарища.
- Не пахать приехали. Эх, ты! Верста! - И зашагал дальше. За вожаком вся артель.
Дорога ушла в овраг, по склону которого в тени росла густая зелень трав. Небо сразу стало меньше, и солнце куда-то пропало. Вдруг, отделившись от земли, будто прямо с неба, ринулся на плотников разгоряченный конь с всадником. Артель шарахнулась на обочины. Будылин поднял руку, выругавшись матом. Всадник резко принял поводья - конь вскинулся на дыбы, повел загоревшимися глазами в сторону отпрянувшего Будылина.
- Эй, не балуй! - прикрикнул всадник.
- Мать честная!.. Баба! Эк ее к поднебесью тянет! - захохотал Лаптев, ударив себя по бокам.
Белый лоснящийся конь с потными худыми боками, громко гарцуя на месте, грыз удила, роняя хлопья пены на сильную грудь, переставляя стройные тонкие ноги, будто красуясь.
Разглядели и всадницу - сияющая красивая женщина. Ноздри раздуваются, губы спелые, чуть выпячены. Глаза искрятся - чистые, зеленые. Черные брови вразлет. Румянец - будто сквозь огонь мчалась: осталось пламя на щеках. Тяжелые черные косы уложены в узел и обвязаны шелковой синей лентой… В жакете, надетом на платье, в сапогах. Сумка через плечо, кнут в сильной загорелой руке.
- Кто такие?!
Голос грудной, сочный, со смехом. Сама смотрит на всех сверху.
- Здравствуйте! - чуть наклонившись, поприветствовал всадницу Будылин. - Куда ведет эта дорога?
- Любавой меня величают, - женщина похлопала по шее коня - смирила, не гарцует больше. - А смотря зачем идете… В совхоз дорога. Плотники, что ли?
Лаптев разинул рот, залюбовался ее красотой. Обрадованно спохватился, чтоб ответить быстрее всех:
- Хватка на глаз - угадала!
Любава рассмеялась:
- А мы как на войне - по оружью видим. Ишь как вы все увешаны.
Алексей стоял рядом и смотрел, смотрел на нее сосредоточенно и восхищенно. Любава заметила это и посуровела:
- Смотри, парень, окривеешь! Сниться буду!
- Поживем - увидим… - усмехнулся тот и отошел в сторону.
Она задумчиво вгляделась в его лицо, но ненадолго, жалеюще улыбнулась.
- Разглядишь, так увидишь. Коль в совхоз - нынче встретимся… А ну, расступись, деревянных дел мастера!
Любава захохотала, довольная шуткой, гикнула, ударила плетью коня, тот снова вскинулся на дыбы, заржал. Алексей отпрянул в сторону. Конь вымахнул из оврага, выбил копытами пыль, и всадница скрылась в мареве.
И опять степь и степь, раскаленная белая дорога и темно-желтое от знойного солнца небо. Вот взмыл от дороги кем-то вспугнутый ястреб и пошел писать круги, забирая все выше и выше, туда, где не так горяча земная испарина.
Плотники жалели, что встреча с красивой Любавой была короткой, гадали, кем она работает в совхозе, повеселели, приободрились и, хотя было по-прежнему жарко, пошли быстрее. Шутили все, кроме Алексея.
- Вот черт… попадись такой! - сказал он осторожно, боясь, что товарищи догадаются, как понравилась ему встречная и как глубоко запала в душу.
- Эх, красотой-то бог наградил - огонь! - вымолвил Зимин, и клинышек его бороды дрогнул. - Вот, Алексей, тебе и невеста нашлась.
Будылин покачал головой, иронически усмехнувшись:
- Верно… Возьмешь - наплачешься. Не на свадьбу идем - дело делать!
Лаптев, забегая вперед и размахивая руками, остановил всех, многозначительно поднял вверх палец:
- Братцы! А на меня она два раза посмотрела!
Все засмеялись его наивности. Хасан откусил от буханки хлеба, пожевал и философски, заключил:
- Сирца болит - любовь говорит. Шайтан-баба. Алешка с ума сайдет. Она из него бишбармак исделит!!
Опять все засмеялись. Алексей пожал плечами, натянул кепку на лоб и серьезно, строго сообщил:
- Жениться я не собираюсь. Даже на такой… - и не договорил.
2
В совхозе, куда прибыла артель, казалось, не было зноя. Сверкала на солнце золотая вода тенистого пруда. Радовали глаз прямые высокие тальники и густое широкое поле с тяжелой зеленью кукурузы… На взгорье - контора, жилой двухэтажный дом, и у пруда белые саманные домики, по главной уличке - столбы с сетью телеграфных проводов. Живое, давно обжитое место. Не было и дремотной тишины. Всюду сновали торопливые люди, у конторы тарахтели заведенные грузовики, в кузовах которых пели приезжие комсомольцы. Рядом степенный бородач кладовщик вешал на весах мешки с мукой. Толпились мальчишки. Чуть поодаль, у каменной ограды, заехав в крапиву, стояли тракторы-тягачи, и, лазая по ним, какой-то задумчивый парень постукивал ключом по железу.
Алексей догадался, что где-то поблизости подымают целину. По дороге Будылин рассказывал, что за совхозными владениями - пустая Акмолинская степь с озерами, полными окуней, казахские степные юрты, гуртовщики…
Ему казалось, что он попал в какую-то неведомую, непонятную жизнь, у которой свои радости и тревоги. Как будто все, что осталось за плечами, позади, - приснилось ему: и город, где он жил в рабочем длинном бараке на склоне Магнит-горы, и завод, где он работал столяром - мастером дверных и оконных переплетов, каждодневная мечта - заработать денег, купить дом, жениться на скромной девушке, обзавестись хозяйством и жить, как все люди живут, просто и безобидно, без оглядки на удачливых соседей; и жалость к сестренке Леночке, которая учится в педагогическом училище, и забота о ней. Он должен и обязан помогать ей и вывести в люди.
Будылин уговорил его пойти с артелью в степь, обещая солидный заработок… Что же делать - придется ездить вот так еще года три, а то и больше… А мысль о женитьбе надо пока оставить. Будылину хорошо: он привык бродяжничать всю жизнь, набил руку и глаз, всегда вожаком ходит - знает, где можно легче всего подработать, и все его любят и слушаются. А что ему не бродяжничать? Пятистенный дом, жена - здоровая работящая женщина, взрослые дети. Семья живет в достатке. А с другой стороны, что бы ему не жить на месте? Нет! Знает себе цену, работать любит, вот и жадничает, ходит, как тень, за длинным рублем. Молодец! И все остальные - понятливые!
В совхозе их встретили обрадованно, чуть не обнимая. Сразу дали жилье, повариху, выписали продуктов… Начинай работу! Жить и работать можно. Впереди радость - деньга́! Алексею показалось, что он давно живет здесь, давно знает директора совхоза - Мостового и это место у оврага, где они всей артелью рыли фундамент для зернохранилища. Только Любаву не встречал он - канула, или, может, показалось ему: была ли она вообще?! Ему так хотелось увидеть ее еще раз все эти дни! Но нигде ее не находил. В почтовой конторе однажды спросил шутливо: "А где ваш главный почтальон, который на коне?.." Ответили, что уехала в степь к трактористам - почту развозить, а заодно и к жениху своему… Он тогда досадливо почувствовал, что огорчился, и стало на душе неприятно.
А вскоре, когда артель уже ставила столбы и готовила перекрытия, заглянула к плотникам и сама Любава.
С сумкой на боку, веселая, чуть стесняясь своей красоты, она кивнула всем, как старым знакомым. Плотники подошли к ней, уважительно поздоровались. Любава поглядела каждому в глаза.
- Газеты, письма принесла я вам! Что вы на меня уставились?! Кто у вас Зыбин?
Лаптев указал на Алексея.
Любава встретилась взглядом с Алексеем и опустила глаза.
- Письма - это хорошо. Газеты тоже… - проговорил Будылин, чем-то недовольный, поглядывая на брошенный инструмент.
- Вот ему письмо! - ткнула Любава в грудь Алексею. - Читай, твое? Почерк-то женский… От жены, что ли?
Будылин крякнул и повернулся спиной ко всем, о чем-то думая. "Вот пришла!.. Разговоры заводит… Сделала свое дело и уходи", - подумал он. Голос Любавы звучал дерзко и насмешливо:
- Знать, шибко любит тебя жена-то - следом письма шлет!
Письмо было от сестренки Леночки, и Алексей промолчал, задетый за живое, - не стал объяснять Любаве при всех: пусть думает, что женатый, спокойнее будет. Промолчали и артельщики - опасались Будылина. Скажет потом, что во вред девку обнадежили. Все заметили, что Любава огорчилась и торопливо стала застегивать сумку. А когда Будылин демонстративно ушел к своему рабочему месту, заговорили шутливо, шепотом, кивая на Алексея Зыбина:
- Перестарок он.
- Да нам и жениться-то некогда. Вот ходим-бродим…
- Жен у него много. Да вот ту, чтоб любила, никак не найдет!
Будылин отозвался неожиданно громким злым басом:
- Между прочим, ему сейчас это дело ни к чему! Артельный закон строг - полюбовных дел не терпит!
Любава обиженно поглядела в сторону Будылина и убежденно, с достоинством бросила ему, как вызов:
- А вот и женится! Здесь! В степи! - Усмехнулась догадке. - На мне женится! Ну, как, возьмешь такую!? - повернулась кругом, гордо запрокинув голову и задумчиво сощурив свои зеленые глаза.
Плотники ждали, что скажет Алексей. А он вздохнул, отвернулся и произнес прерывающимся глухим голосом:
- Женат я, - и, устало махнув рукой, отошел.
Любава грустно засмеялась:
- Я ведь шучу! - И ушла.
Будылин покровительственно похлопал Алексея по плечу:
…Вечером Зыбин встретился с Любавой на улице: вышел из-за угла дома, а она навстречу - столкнулись грудь в грудь, и руки их встретились, будто обнял Любаву. Она не отстранилась, только сказала насмешливо: "Ах, это вы…" Растерявшись, Алексей стоял с ней лицом к лицу, и от этой неожиданной близости ему стало и радостно и неловко, - опустил руки, уступил дорогу. Любава ушла, ничего больше не сказав. Он долго смотрел ей вслед, она оглянулась и погрозила ему пальцем.
С тех пор они часто попадались на глаза друг другу. Алексею было непонятно - то ли это случайно, то ли он сам ищет встречи. Когда Любава замечает его - всегда посмотрит так задумчиво-весело, улыбнется, будто что-то обещая, и отворачивается.
Вот сегодня пошел на пруд выкупаться - встретил Любаву. Она шла тихо, неся в руках стирку в тяжелом тазу, раскрасневшаяся и грустная. Предложил:
- Давай поднесу.
Оглядела, кивнула равнодушно.
- Ну, что ж, поднеси, если добрый!.. - А глаза будто говорили: "Откуда ты такой выискался?! Смотри - берегись… Я бедовая".
Сказал осторожно:
- Красивая ты.
Хмыкнула, открыв белые чистые зубы. Заметил: похвала ей приятна. Оглядела его.
- Брови-то у тебя, парень, белесые! Глаза голубые - ничего! А вот веки будто в муке! - и рассмеялась.
Расстались у ее саманного домика. Сказала "спасибо" и на вопрос Алексея: "Можно ли прийти к ней в гости", - не сразу ответила. А когда он засобирался, разрешила:
- Приходи.
Приходил. Любовался красивым лицом. Говорил хвастливо: увезу, мол, в город, поженимся. Любава обрадованно смеялась над ним:
- А говорил: "Женат я". Оставайся здесь, насовсем. Тогда… полюблю.
Он узнал, что она из дружной большой семьи, где все уже взрослые. Ушла работать в совхоз почтальоном ("чтобы быть у всех на виду и самой все видеть"). Родители - пастухи, живут в соседнем степном хуторке.
3
Все время здесь, в степи, Алексей чувствовал, что рядом живет уже близкий ему человек, мимо которого никак не пройти. Появление Любавы, встречи, короткие разговоры заставили его думать о ней, и каждый день по-разному.
То он тревожился мыслью, что она просто заигрывает с ним, как с мужчиной, как с новым приезжим человеком, то обрадованно где-то в глубине души таил надежду, что придет любовь и он все будет делать, чтобы завоевать ее сердце, заставит Любаву любить только его, вырвет у нее признание в этом. Но каждый день сожалеюще думал о себе: еще пока нету в его сердце той большой и страстной любви, о которой пишут в книгах.
А вдруг придет она, эта любовь? Что тогда ему делать? Жениться, бросить артель, забыть город, сестренку и жить здесь в степи, рядом с Любавой? Что делать - он пока не знал. И еще он не знал, гадая: что в его сердце - влюбленность, удивление перед красотой Любавы или ревность к другим?
Тогда он решил: "Любава будет моей! А там - увидим", - и стал каждый день искать с ней встречи. В обед и вечером Алексей ходил по огромному совхозу, просиживал у пруда под тополями, ожидая Любаву у ее саманного домика.
Однажды он шел от пруда огородами по тропе, мимо плетней. Любава навстречу, но не одна. Под руку ее вел коренастый рябой парень с рыжеватым чубом и фуражкой, лихо сдвинутой набекрень. Он выставлял вперед хромовые начищенные сапоги в гармошку и что-то шептал ей на ухо. Она смеялась и легонько била его по щеке ладонью.
Алексей остановился, пораженный, упер руки в бока, задевая локтями противоположные плетни; здесь дорога стеснена плетнями и пройти по ней можно только вдвоем.
"Так вот к кому она часто ездит с почтой! Жених!" - подумал он и позавидовал сытому краснощекому парню с довольной ухмылкой, а к Любаве у него в душе шевельнулось неприятное, горькое чувство обиды. Он никогда не видел Любаву с другим, вот так под руку, открытой и веселой. А он-то думал о ней каждый день, думал хорошее! Оскорбленный, сжал кулаки. Любава и парень заметили его и пошли медленнее. Алексей направился к ним навстречу. Встали друг против друга. Любава узнала Алексея, широко раскрыла глаза и, тронув его за плечо, с тревогой в голосе сказала:
- Алешенька…
Парень прищурился и достал папироску. В ушах Алексея послышались слова, сказанные Любавой в шутку плотникам: "Ой, до чего ж обидно! Много вас, а жениха себе никак не выберу!" Выбрала!
Дорога узка. Троим не разойтись. Кто уступит дорогу? Встали. Рябой парень тяжело задышал и плотно сжал губы. Зажатая папироска дымила ему в глаза, и зрачки парня показались Алексею стеклянными и ненавидящими. Парень дернул плечом:
- Приезжий… А ну, посторонись! - и пустил в лицо Зыбину клуб дыма.
Алексей почувствовал, как лицо раздвигает отчаянная усмешка. Подошел вплотную, взял рябого за ворот, притянул к себе. Тот уперся в грудь руками: "Погоди"… Любава, прислонившись к плетню, лузгала семечки и ожидающе улыбалась. Алексей заметил, что ей приятна такая встреча, и это придало ему храбрости. Кулаком ударил рябого по сытой щеке, потом по второй, в подбородок. Парень замычал, неожиданно вывернулся и, нагнувшись, двинул головой в грудь. Алексей откинулся спиной на плетень - в плечи больно уперлись сухие прутья. Выругался и хотел броситься навстречу парню, но тот навалился и заколотил кулаками по голове, по груди, по бокам и несколько раз ударил мимо - по земле… Любава, поджав живот руками, стояла над ними и громко хохотала:
- Ой, люблю когда мужчины дерутся!
Алексей и рябой парень, сцепившись, катались по земле, осыпая друг друга ударами. Почему-то стих смех Любавы. Они расцепились и, сев на землю, смотрели, как поднимается Любава по тропе - уходит довольная.
Враги, увидев, что она ушла, встали: дальше драться нет смысла. Махнули руками. Разошлись.
Вечером Алексей засобирался к Любаве в ее саманный домик. Уже зажглись в небе крупные зеленые звезды, и степь погасла, потемнела. Не гаснет только зарево за горизонтом - оно сине-красное, и кажется, что степь где-то на краю горит ясным и ровным огнем. Черно-синие тополя тяжело наклонились над прудом, и сквозь ветви видна сиреневая спокойная вода. Где-то в камышах и в тальниках крякают домашние утки и ухает ночная птица. В чернильной темноте у конторы горит яркая электрическая лампочка на столбе, и в желтом свете ее кружатся белые бабочки. Степь вся потонула в глухой ночной тишине далеко-далеко - ее не видно; светятся только вода, горизонт и небо. Играет где-то баян, слышны мужские и девичьи голоса. Из открытых окон несется, перебивая друг друга, музыка с разных пластинок.
У саманного домика Алексей остановился и заглянул в темное окно. Постучал осторожно. Сердце забилось в ожидании. Долго никто не выходил. Потом кто-то сзади тронул Алексея за руку. Он вздрогнул, обернулся и увидел глаза Любавы, темные, грустные, красивые. Стояла перед ним нарядная, в цветастом новом платье, на плечи накинут платок. Чуть отклонив голову назад, Любава негромко и радостно призналась:
- А я тебя ждала.
Алексей держал ее за руку и боялся, что Любава уберет руку, перебирал пальцы - мягкие, теплые, и все хотел что-то сказать благодарное и приятное, но не мог, а только смотрел и смотрел ей в глаза и, кроме них, не видел ничего. Любава улыбнулась:
- Лицо-то у тебя, как с войны пришел! Идем-ка я тебя по улице проведу, людям покажу.
Алексею было все равно, куда идти, зачем, лишь бы с ней рядом. Они шли по улице на виду у всех, держась за руки, как дети, шли молча и медленно, и только изредка Любава, с которой все здоровались, отвечала на приветствия - кому словом "добрый вечер", а кому кивком головы.
"Знают ее здесь все и любят", - думал Алексей. Ему это было приятно, и он немного позавидовал ей. Оказал в раздумье:
- А я здесь чужой.
Любава посмотрела в его лицо, показала на синяк под глазом:
- Уже не чужой.
Оба рассмеялись и вышли на окраину.
- Смотри, видишь элеватор вдали. Вот он пока пустой, а там, - Любава указала на степь, - землю подымают. - Помолчала и чему-то усмехнулась загадочно. - И Сенька рябой там… бригадирит у трактористов. Жених мой. Сватается, да только не люблю я его…
- Ты всему здесь хозяйка, - просто и искренне похвалил ее Алексей и заметил, как лицо Любавы сделалось грустным.
- Хозяйка… А жизни настоящей у меня нет. Любви нет. Мужа нет. Семьи нет. Вот ты приехал, и я подумала о тебе… как о муже - сердце подсказало.
- Правда?! - закричал Алексей, чуть отшатнувшись.
Любава погрозила пальцем:
- Не радуйся. Это я только подумала.
Она строго вгляделась в его глаза и вдруг поцеловала, обхватив руками за шею. Грудь Любавы, теплая и высокая, всколыхнулась рядом, задев его грудь. У Алексея вспыхнули щеки, и он закрыл глаза. Поцелуй был долгам, и губы ее, влажные и горячие, пахли молоком и укропом. Он притянул ее к себе и хотел поцеловать сам, но Любава покачала головой:
- Нет, - и только прислонилась щекой к его щеке, сказала твердо: - А теперь иди - я о тебе думать буду. Одна.