Из коридора медленно вышел стройный парнишка в темных очках, в руке у него был мастерок. Он был смуглый, с очень красивыми темными губами, которые слабо шевельнулись:
- Я нужен?
Дальше Алмаз работал с ним. Постепенно он снова увлекся, открыв рот, бегал по залу, таскал полные ведра тяжелого раствора плиточницам; он взмок, хотел было снять рубашку, но Руслан отсоветовал:
- Будешь грязный, налипнет пыль. Здесь ее в воздухе исключительно много.
- Русланчик, подай плитки, - обращались девушки к нему. Они его любили. - Ах, Русланчик!
Руслан - в прекрасных джинсах с нашлепками, в тонкой синтетической ярко-малиновой куртке с тремя большими звездами на каждом плече - был похож на молоденького полковника из какой-нибудь иностранной армии, темных очков не снимал даже в сумеречном помещении, и непонятно было, на кого он смотрит, и это девушек волновало. Он же ко всем относился ровно, в обед угощал конфетами.
Работал он ловко, при этом его полные темные губы чуть улыбались, словно он что-то знал такое, что здесь никому не было известно. Алмаз никак не мог с ним разговориться, поэтому он даже обрадовался, когда его позвали скрести пол под красной стеной.
Белокуров оказался прав: в наклонном состоянии мужчине трудно. Хоть руки у Алмаза и длинные, пришлось ему встать на колени. Он скоблил мастерком грязь, прилипший раствор с черных и черно-красных плиток пола, отколупывал его ногтем, пока не сорвал ноготь, шмыгал носом, вдыхая жгучую пыль. "Руслан - городской парень… - думал Алмаз. - И не нужно на него обижаться. Я ему просто неинтересен…"
Колени болели, пришлось сесть боком, потом встать, попробовать снова на коленях. Вдруг он увидел недалеко от своих рук желтые сапожки и произнес:
- Нина.
- Да, - отозвалась девушка. - А что?
Она подняла лицо, подобрала ноги, внимательно на него посмотрела. У нее были то ли серые, то ли синие глаза, пухлые большие губы и рыжие волосы под большой белой кепкой. Всем своим видом она походила на подростка-мальчишку в шароварах, залатанных на коленях.
- Что, Алмаз? Вам помочь?
- Нет, нет, - мгновенно залился краской Алмаз, размахивая руками над полом, выпрямляясь и снова сгибаясь в три погибели. - Нет, я так…
Рухнув на колени около нее, он торопливо чистил пол, дышал пылью и был счастлив. Алмаз, не понимая, что с ним делается, перестал чувствовать свое тело и с удивлением видел, как его рука двигается взад-вперед, счищая пятна раствора с плиток, обрабатывает их углы, выбирает горбики на швах.
Словно подсолнух на солнце, он все время оказывался лицом к желтым сапожкам Нины, которая работала рядом. Больше они не проронили ни слова.
Появился Белокуров, объявил по-командирски:
- Обе-ед!..
Алмаз, шатаясь, поднялся на ноги, с бессмысленной улыбкой посмотрел вокруг. Девушки убегали по коридору. Нина вместе с ними. Белокуров крикнул им:
- На нас тоже возьмите!.. - и, вздохнув, сказал: - Приятно в первый день. Но я еле выдержал. Разучился, брат. А ты как? Не охмурили наши красавицы?
- Нет… - мотнул головой Алмаз. - Нет вовсе.
В столовой сели вместе всей бригадой у окна, где не было солнца. Алмаз плохо различал, что ел, - со всех сторон сидели девушки. Руслан рядом молча жевал, еле двигая челюстями. Белокуров через стол объяснял Алмазу:
- Ты малость пригляделся к плиткам теперь… я тебе краткий курс… осенью будут настоящие курсы, но я тебя до осени обучу…
И неожиданно:
- Оля! Па-ачему перчишь так сильно? Ты что, младший лейтенант, язву желудка хочешь заработать? Я запрещаю! Иди, в наказание выпей стакан молока! Вот так! А то как я потом вас больных замуж-то выдам?
И, повернувшись к Алмазу, говорил еще что-то, но тот его с трудом понимал, только слышал, как Нина сказала нарочитым детским голоском в нос:
- Ой, мамочка, сейчас бы поспать… я маленький, бедненький, спать хочу.
"Почему-то, как мальчишка, о себе - не маленькая, а маленький… - удивился Алмаз. - Разве так можно?" Но он слышал, как еще одна девушка сказала:
- Я пошла курить.
Остальные разговаривали нормально.
- Я связала кофточку…
- А я видела в магазине платье шерстяное, сорок шестой размер, только плечи плохие, квадратные…
- А я те туфли отдала Маше, ей как раз…
- Ты понимаешь, - продолжал Белокуров, - есть плитки разные: угловые, я потом тебе покажу, карнизные, спецфаянс… и надо смотреть, исходить из задачи…
Алмаз ничего не понимал, ему было стыдно. Приехал на знаменитую стройку - и на тебе! Слушает не то, думает не о том.
После обеда Белокуров, обняв его за плечи, повел с загадочным видом по закоулкам РИЗа. Они вышли в синий, полутемный, но с отсвечивающими стенами коридор.
- Чья работа? - с гордостью сказал Белокуров. - Ровненько, а?
И прильнул щекой к холодной синей стене, прищурился, словно смотрел в прорезь прицела. Пройдя конференц-зал, облицованный светло-зеленой глазурованной плиткой, они очутились сначала в белом зале, потом в темно-красном коридоре и, наконец, в светло-синем. Бригадир показывал Алмазу душевые с белым кафелем, туалетные комнаты, необъятные гардеробы для будущих рабочих РИЗа, тыкал пальцем над раковинами в изогнутые стенки из лимонных и бежевых квадратов:
- Называется - зеркала. Труднейшая работа! А?
Белые, красные, сиреневые, черные с искрой, зеленые залы и коридоры оставила за собой бригада Белокурова. Когда Алмаз вернулся на место своей работы, он был совершенно ошеломлен и не сразу понял, что бригаду подстерегала неприятность.
Белокурова куда-то увели, он вернулся взбешенный, ворочая кулаками в карманах широких шагидуллинских брюк.
- Говорр-ил им, собакам: подумайте, всю проводку уложили или нет? А теперь "тю-тю-тю"… - Он презрительно кривил губы, приседал, водил плечами, изображая разговор с электриками. - "Тю-тю-тю…" Я им одно, а они "тю-тю-тю"… хвостом виляют…
- Я туда больше не пойду, уже третий раз стену заделываем, - сказала одна из девушек бригады.
- И я тоже. Я тоже…
- В самом деле! - закричал Анатолий, розовый нос его стал малиновым, а синие глаза жесткими и злыми. - То гонят, торопят, не дают толком зал довести до конца… то сантехники со своими раковинами все разбомбят… не так, видите ли, унитаз поставили, новый указ из Москвы пришел: надо его вдоль магнитного меридиана!.. А мы - заново слюнями, на карачках да чтобы красиво, как новенькое! Все! Уйду к чертям! Надоело! В конце концов я танкист, шоферов не хватает! Уйду!..
Белокуров куда-то зашагал с мрачным и решительным видом. Он словно унес весь гнев бригады с собой, поэтому наступила тишина. Девушки потихоньку работали. Слышно было, как визжит где-то на улице дрель.
- А может, пойдем… залепим? - сказала одна, крупная, румяная, в синем, в обтяжку трико. Ее звали Наташа-большая. - А, девоньки? Не оставлять же на совести?
- А кто заплатит?
- Никто, - удивилась Наташа-большая. - Ты же понимаешь, но как оставлять, стена-то наша.
- Идемте, - согласились желтые сапожки и первыми пошли. Алмаз услышал писклявый, измененный голос Инны. - Русланчик! Маленькие девочки боятся чужих дядей! И здесь темно, ой, ой!
Руслан спрыгнул с деревянных лесов, блеснул белыми звездами на плечах куртки, буркнул, отряхаясь.
- Конец квартала, а они нам подножку… - И уже более громко: - Девушки, я считаю, нужно стенку восстановить. Так оставлять сданный объект нельзя. Можете говорить обо мне что хотите, но я пошел. Спросят: кто это здесь работал, канавку оставил? Скажут: бригада Белокурова. И никто не станет объяснять, что мы не виноваты, не виноваты в третий раз… Пойдет половина бригады, я замыкаю. Оля, Таня, вперед.
- Я тоже! - умоляюще посмотрел на Руслана Алмаз. - Алмине. (Возьми меня.)
Руслан снисходительно улыбнулся, и Алмаз побежал за девушками, задевая руками в полусумраке переходов крашеные склизкие двери и перила.
Электрики разрушили стену выше плинтуса вдоль всего коридора. На полу тускло светились синие обломки плиток. Нужно было все сделать, покуда Белокурова нет. Алмаз, непонятно как, очутился рядом с Ниной. Она работала, присев на корточки, и он видел только ее белую кепку. Алмаз не знал, что делать, с плиткой обращаться еще не умел. Нина, не поднимая головы, сказала ему ласково:
- Алмаз, садитесь рядом, будем вместе вести. Хорошо?
Он кивнул. На корточках было высоко и неудобно. Нина взяла мастерком раствор, приложила к стене, Алмаз делал то же самое, повторяя все ее движения. И с этой минуты обо всем забыл, он стал как бы зеркальным отражением Нины.
Лихо сбив кепочку на затылок, маленькая, вертлявая, с широкими, пухлыми губами, она напевала детские песенки смешным писклявым голоском:
- Хорошо идти отряду… раз, два, три…
И вдруг становилась серьезной, замолкала, склонив голову набок. Она работала очень аккуратно, на пальце шевелилось кольцо с большим янтарем, почти в длину пальца. "Если есть в природе круг драгоценных камней, - думал лихорадочно Алмаз всякую всячину, - то он начинается с янтаря, как круг месяцев - с января". Лицо у него горело, сердце сжималось от суеверия: неужели можно быть еще счастливей?.. А время, знай себе, накручивало пружину.
- Девочки, давайте споем "Усть-Илим", - предложила Нина.
Начали петь, но она оборвала.
- Нет, давайте "Сотни юных бойцов"… Давайте, а? Давайте все вместе, а?
Девушки пели эту прекрасную песню о гражданской войне, Алмаз молчал и слушал, а Нина пела громче всех. Подруги ее иногда многозначительно переглядывались, но он этого не видел, а она не хотела замечать; все знали, что подруга их "завелась". Спели, пока работали, песен десять.
- Ой, какая плитка сюда случайно попала! - обрадовалась Нина. - Как апельсин. Давайте все посмотрим, а? - Она отнесла желтую плитку подальше и поставила. - Давайте все посмотрим, а? Какая красота!
И снова, гнусавя, как маленький ребенок, замурлыкала. Это было бы противно, если бы глаза ее серые (или синие?) при этом не смеялись.
И вдруг она тихо сказала Алмазу:
- А хотите, я возьму над вами шефство?
Алмаз кивнул, опустив низко голову. Ему было почему-то радостно и стыдно, а Нина смотрела на его худую шею, на костяшку ниже затылка и, кажется, сама покраснела…
К четырем часам стена была заделана, девушки подобрали свои окурки, и бригада вернулась на место. Белокуров сидел на подоконнике, весело болтал ногами, как будто ничего не случилось. Он знал, что все так и будет.
Бригада сдала инструменты, села в вахтовый автобус и покатила домой. Нина жила в женском общежитии, совсем рядом от Алмаза. Они с Белокуровым взлетели на лифте на свой этаж (когда поднимались, ноги у Алмаза гнулись в коленях), полезли под душ. Горячей воды не было, вымылись под холодной - приятно к самому себе прикасаться неостывающими руками. А ладони - ладони горели. Казалось, они могут светиться в темноте.
Белокуров вернул Алмазу брюки, а сам надел новые, в полосочку, с широким ремнем, и ушел в красный вечерний город, наверное, на свидание к той самой девушке из отдела кадров… А рабочий человек Алмаз Шагидуллин лег на кровать, закинув ноющие руки за голову. Он лежал потягиваясь, ощущая голод в разбитом, измятом, живом теле, и вспоминал все, что сегодня было… Потом мысли его перенеслись домой, потом куда-то в коммунизм, в прозрачные города, и он уснул…
5
Его разбудили вечером.
Небесный свет еще блуждал над Камой, над кранами, над Красными Кораблями. Закат опускался, как шлюзовые ворота, и переменчивые сумерки заполнили каменные дворы.
- Эй, парень! - обратились к Алмазу соседи по комнате. - Вставай, нельзя в сумерках спать, голова болеть будет.
Алмаз окончательно проснулся.
Вокруг стола, не зажигая огня, при свете вечернего неба, сидело несколько человек, на столе белели бутылки кефира, на бумаге - темная горка пирожков, пахнувших подгорелым подсолнечным маслом. Алмаз почти не видел людей, только у одного, что стоял у окна, ухо розовато просвечивало, и Алмаз улыбнулся, почувствовав себя несколько свободнее.
- Спасибо, я не хочу… - бормотал он, но его усадили.
- Илья Борисович, - вежливо представился узколицый человек с усиками, довольно пожилой, голос у него - надтреснутый, усики - в ниточку, забавные, как у какого-нибудь иностранца. Но одет скромно, и рукопожатие оказалось крепким и жестким. - А вас как зовут?
- Алмаз я, Алмаз Шагидуллин, - сказал смущенно юноша, понимая, что при первом знакомстве его имя вызывает улыбку и бесконечные остроты на тему: бриллиант и прочее…
Но рабочие парни хмуро назвали себя по кругу и стали молча есть.
Илья Борисович был веселее и живее всех, он сразу же перешел на "ты" и, похихикивая как-то странно, в нос, как курица, стал разглядывать Алмаза. Потом беспокойные глаза его обежали стол.
- Хорошо! Тайная вечеря… Нарисовать бы, а? Тайная вечеря с кефиром. А кто Христос? Впрочем, все это антимония, ер-рунда! Все это биология, зоология, мурология! Все это журналистика, муралистика! Ты из каких мест, мальчик?
- Из деревни Подкаменные Мельницы.
Постепенно разговорились, и, конечно, плосколицый говорил больше. Он оказался бывшим художником, его за подделку икон посадили, после колонии он приехал сюда на работу. Он мог бы устроиться писать цветные плакаты - работа очень денежная и непыльная, но Илья Борисович сел за баранку.
За столом он был очень внимателен к своим товарищам, подавал хлеб, соль, ножик. Но иногда раздраженно взрывался все теми же непонятными словами: "Антимония!.. Ферология!.." Воспаленные черные глаза его блестели и моргали. К Илье Борисовичу относились с уважением, но когда он говорил, невозможно было удержаться от улыбки. А если его слушали и смеялись, Илья Борисович распалялся все больше, хрипло хихикал, дергался всем телом, выкрикивая слова и нажимая, как заика, на некоторые твердые согласные. Получалась чуть ли не лекция.
- Антим-мония! Зажр-рались, под ногами не видят, пузо мешает. Мне бы автомат, я бы эту контрреволюцию - тра-та-та! Саксофоны, граммофоны со всех сторон, на базаре мясо четыре рубля, пучок укр-ропа сорок копеек. Укро-па… опа! - взвизгивал он, вскакивая и поднимая согнутую в локте руку. Я бы их прижучил, примял, прикнопил! В космос лезем. Ну, чего тебе там, Костя, и тебе, Вася? Даже рюмочку не нальешь - невесомость! Но я бы полез, полез туда и сверху на этих подлецов, на спек-кулянтов - я-я-я-оё-ё-ёыюя!.. - Илья Борисович, приседая, изобразил что-то вроде мяуканья рыси. - Насмотрелся я на них! Возле Большого театра, и возле ка-девять, на телеграфе, и в метро "Бауманская" повидал! И считаю, что пр-равильно делал, обманывая всю эту сволоту! Мне еще медаль дадут, увидите! Или сразу три медали на одной планочке! Героя страны Зан-з-зи-бар! Иконы, шестнадцатый век, уходят за границу - за пять сотенных, за кусок… а им цены нет! Всю музыку выключайте, когда эти иконы вынесем смотреть! А я им - хи-хи-хи… - Илья Борисович затрясся от смеха, садясь и смахивая слезу, - я им на лавкасе… да с трещинками… с паутиной… да с жучками рамочку… пальчики оближешь! А нар-родное достояние - народу! Я был, конечно, человек маленький… не главный в этом производстве, но - патриот. Патриот. И на суде публика животы надрывала, слушая мою речь! А все остальное - антимония. Ты ешь, ешь, - неожиданно тихо сказал Илья Борисович, пододвигая Алмазу пирожки. - Вот это ешь. Ты молодой, тебе калории нужны.
За столом сидели два электрика, пасмурные, черные. Пальцы в коротких волосках шевелились, ползали над кусками хлеба, над ножиком, и казалось, они не несли ко рту ничего, но хлеб как-то незаметно уменьшался. Наверное, эти люди так же и работали - неторопливо шевелили пальцами над проводами и релешками, а дело делалось. Сидел еще один рабочий парень, он ел хлеб и запивал шипучей содой. Пятого Алмаз близко не разглядел, им оказался шофер, тот самый, что спал вчера на койке Белокурова.
Алмазу было хорошо. Хорошо, что вот незнакомые люди, а отнеслись к нему как к другу. Они его и знать не знали вчера, а сегодня сидят с ним как с равным.
В окно светило вечернее небо, огромный квадрат с золотым нижним краешком, как только что выпеченный магазинный хлеб. Земли закатной отсюда не видно и даже стального леса Каваза, только небо - с нижним оранжево-золотистым слоем. Что ж, все правильно. Солнце восходит белое, сырое, как тесто, а к вечеру небо выпекает хлеб с красной корочкой…
Илья Борисович все говорил, смешил людей, и люди нехотя посмеивались и вскидывали на него глаза. Видно, все невыносимо устали на работе.
Хлопнула дверь, вбежал Белокуров.
- Полуночничаете? - Он бросил на кровать Алмаза какой-то пакет, схватил со стола бутылку кефира, последнюю, нетронутую… Запрокинул голову, выпил. Хлопнул Алмаза по спине. - Надевай белую рубашку, с Женькой мы тебе купили, еле успели, универмаг закрывался… Отдашь с получки. Пойдем гулять.
Алмаз сначала отказывался. Но потом сдался. Надел белую рубашку, закатал рукава, стал, как белый гусь в темноте.
- Все девушки н-наши! - сказал Белокуров. - Пошли, ребята. Хоть полчаса перед сном подежурим.
Илья Борисович, кряхтя, укладывался спать. "Старый он, - с жалостью подумал Алмаз. - Конечно, ему отдохнуть надо…" Остальные пошли.
На улице было уже темно. В теплом ночном сумраке струились малиновые линии стоп-сигналов - как вожжи. Шаркала подошвами толпа.
Они брели по улице, ощущая открытыми снизу икрами ног накопившийся за день жар асфальта. Вокруг смутно белели высокие дома-башни. И где-то, в самом поднебесье, возле звезд Большой Медведицы, играла на балконе татарская гармошка. И странно так показалось Алмазу - в современном городе, какие он только в кино видел, - старинная татарская песня, захлебывающаяся переборами гармошка… Он совершенно расстроился и почти ничего не слышал из того, что говорил Белокуров, а слушал эту песенку на макушке небоскреба, в звездном небе и пожалел, что среди новых его друзей нет татарина…
…На проспекте было уже прохладно. Хотя улицы опустели, изредка пахло бензином и одеколоном. Звездное небо ровно горело. Далеко разносился звук…
Анатолий обнял Алмаза за плечи.
- Как тебе наши девушки? - вдруг спросил он, заглядывая Алмазу в лицо. - Наташа? Таня? Оля? Нина? Вера?.. Совершенно не умеешь скрывать своих мыслей! Значит, Нина. Не дергайся, не дергайся, я все точно вижу! Мы, пограничники, психологи! Значит, Нина…
- Нет! - возмущенно сказал Алмаз. Он сам еще ничего не знает о себе, а Белокуров уже знает. Очень это ему не понравилось. - Нет.