После того как игра иссякла, Инга много и горько курила. Словно солдат военных времен, она сохраняла окурки, прятала их в коробку, потом докуривала. В маленькой груди ее порой что-то всхлипывало, и тогда она тяжело кашляла. Она тянула эту свою привычку как нечто вынужденное и необходимое, по-хозяйски, как, должно быть, тянула дом, кастрюли, ежедневный быт, который задан самой жизнью и который тем не менее надо как-то преодолеть. Но даже эта черта - курить много и жадно, - даже она не делала ее старше. Напротив, я вновь вдыхал запах свежевытертой школьной доски и видел пропахший табачным дымом закуток мальчишеской уборной.
Или это они заразили меня беззаботной, беспечной молодостью - мальчишки и девчонки, мои студенты - как идущего по улице в праздничный день старика окружает вдруг детвора и принимается водить хоровод? Растерявшись поначалу, он, словно что-то вспомнив, на глазах становится молодым, предается общему веселью, но изношенное сердце дает знать о себе уже минуту спустя.
Каждый раз, возвращаясь в институт после отпуска или из командировки, я убеждался в том, что уже не могу существовать без них. Какое-то особое живительное действие оказывали эти беспричинно смеющиеся, неловкие, незавершенные и оттого как бы стесняющиеся самих себя лица, пахнущие молодостью тела - студенческий мир, в котором и рядом с которым я провел тринадцать лет жизни.
К нам подошел человек: в треугольном вырезе расстегнутой тенниски кудрявились волосы.
- Простите, где купили такие прекрасные цветы?
- На площади, - сказал я.
- Двадцать шесть, - сказала Инга с ребячливой гордостью.
- Вы с Москвы? Я кивнул.
- Не стоило дарить девушке четное число роз, - сказал незнакомец, обращаясь ко мне. - Нужно нечетное.
- Я не знал.
- Такой обычай. Живым дарят нечетное число цветов.
- Что же теперь делать?
- Не огорчайтесь.
- Легко сказать.
- Только обычай. Не стоит обращать внимания.
- Я подарю вам одну, тогда все будет в порядке.
- Не стоит. Раз не знали - не имеет значения.
- Не будем связывать это с обычаем.
Он осторожно вдел цветок в петлицу пиджака.
- Вы давно здесь?
- Неделю.
- Свадебное путешествие?
Я хотел сказать: несостоявшееся.
- Мы в командировке, - сказала Инга.
- Ну и как вам Львов, нравится?
- Да.
Она тряхнула стриженой головой, откинула волосы со лба и была прекрасна в облегающем ее тоненькую фигуру сером платье.
("С лицом нежным и трепетным, как у женщин времен войны", - почему-то хочется сказать мне.)
- В городах, которые нравятся, лучше не задерживаться долго. Воспоминания должны быть легкими, почти нереальными, а когда долго живешь, накладывается привычка, и это потом мешает.
- Вы, конечно, были на экскурсии?
- Не люблю экскурсии.
- У нас неплохое экскурсбюро.
- Нет, знаете, нужно так: приехать в незнакомый город, бродить по улицам. Какие-то случайные встречи, вот как эта, например.
Мы шли по бульвару мимо большой группы серьезных, озабоченных чем-то людей, и это было похоже на импровизированный митинг или сходку, и я подумал: может быть, что-то случилось в мире?
- Что они делают здесь?
- Болельщики. Обсуждают футбольные новости. Простите, вы куда сейчас направляетесь?
- На гору.
- Хотите, можем подняться вместе. Я работаю на телевидении. Это на горе.
- С удовольствием, - сказала Инга.
- Вы подниметесь по лестнице и окажетесь на площадке, откуда весь Львов виден с высоты птичьего полета.
Мы свернули с трамвайных путей и по крутой извилистой дороге поднялись на гору.
- Посмотрите: маленький кусочек Львова. Пройдите сюда. Когда листьев нет на деревьях - все видно. Оперный театр виден. Мы поднимемся выше, тогда увидите. Наверное, заметили, какие во Львове дома: ни одного похожего на другой. Если бы я не шел сейчас на работу, то повел бы вас в один дом на улице Коперника…
Во дворе телестудии был небольшой бассейн, и одна из стен двухэтажного здания с сильно потрескавшейся штукатуркой доверху была завита плющом.
На вершине горы находилась площадка с несколькими садовыми скамейками по кругу. Город внизу пах липами. К вечеру он будет пахнуть сырой зеленью. А ночью на когтистые крыши падут прохладные, таинственные запахи Карпат.
Инга спросила:
- Это ведь правда ничего, что ты подарил мне четное число роз, а?
15
Я открыл глаза:
- Который час?
- Одиннадцать. Мы уже позавтракали, сынок, не дождались тебя.
Казалось, что мама вошла в комнату только затем, чтобы взять электроплитку, стоявшую в углу рядом с этажеркой.
- Разве сегодня не рабочий день?
- Специально взяла отгул, чтобы побыть с тобой. Ну и рванул ты, сынок! Вчера ведь, кажется, рано легли.
- Я не спал, - почему-то оправдываюсь я. - Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Только вздремнул на минутку. Так хорошо. Давно не валялся на своей кровати.
- Еще как спал! Без задних ног. Я заходила к тебе час назад. Красивый такой. Во сне ты невероятно похож на своего отца.
И тени вчерашнего нашего с мамой неприятного разговора не проскальзывало в освещенную утренним светом комнату. Мама бросила в мою сторону осторожный взгляд и спросила опасливо:
- Я плохо выгляжу? Сильно потолстела?
- Нет, совсем нет.
- Ну да? - Мамины карие глаза светятся радостью, и вся она преображается. - Конечно, ты не хочешь меня огорчать.
- Нет, правда, выглядишь великолепно.
С лестницы доносится легкий и звонкий топот. Видно, утренний ангел решил пожелать мне удачного дня.
- Кто там?
- Я.
- Кто это я?
- Марина Андреевна - вот кто! - говорит сестричка моя, протягивая для убедительности руки ладонями вверх, совсем как моя дочь, и морща лоб в удивлении от моей недогадливости.
- Доброе утро, - говорю я. - Фрейлина хочет присутствовать при одевании короля?
- Никакая я не Фейля. Я Марина. Ты что, не знаешь?
- Знаю.
- А что такое Фейля?
- Почти что принцесса.
- Ты разве король? Ты кандидат наук, а не король.
- По-твоему, король не может быть кандидатом наук?
- Не обманывай.
- Марина, так не разговаривают со старшими, - говорит мама, стараясь казаться строгой.
- А он не старший.
- Ладно, дочка. Сейчас встану, позавтракаю, и пойдем мы с тобой гулять.
- Какая я тебе дочка?
- Не придирайся к словам, - бормочу я смущенно, - Леля твоя ровесница и тем не менее моя дочь.
- С тем, что я бабушка, я почти смирилась, но что Марина - тетя…
- Пойдем гулять? Давай поедем кататься на машине!
- Хорошо, ступай вниз. Сегодня к нам обещал зайти Николай Семенович, - говорю я маме. - Встретил его вчера на территории Дома творчества и пригласил к нам. Мы поговорили десять минут, но словно и не расставались вовсе.
Тон, которым я это сказал, был взят, пожалуй, напрокат из архива пятьдесят шестого года - тон ученика, возвещающего о приходе учителя. Мама заметила это.
- Поболтать с ним приятно, - сказала она то ли из ревности, то ли из желания противоречить во всем. Не пойму, что руководит ею в таких случаях. - Человек прожил легкую жизнь, хорошо сохранился. Ты идеализируешь его. Я не меньше тебя люблю Николая Семеновича, но и он хорош. Под старость завел себе молоденькую любовницу.
- Вот как! Должно быть, та, с которой он ведет диалог? И хорошенькая она, его героиня?
- Ты имеешь в виду Наташу?
- О, - сказал я, - неужели Наташа?
Мама улыбнулась и многозначительно посмотрела на меня.
- Ты разве не знал?
- Откуда?
- У них жуткий роман. Только, умоляю тебя, никому. Терпеть не могу сплетен.
- Тогда зачем было говорить мне?
- Ты мой сын.
- Для сплетен это имеет значение?
- Ты мой сын, - повторила мама упрямо и рассеянно присела на краешек кровати. От нее пахло духами "Только ты". Слава богу, она не расслышала или не придала значения последним моим словам.
- Да, сынок, весь их легкий, современный стиль не по мне. Случайные связи, поверхностные отношения. Я, по правде сказать, довольна, что ты не попал в среду этой публики. По крайней мере теперь у тебя есть настоящее дело, серьезная профессия, хорошая, деловая среда.
(Как раз то, чего так "не хватало" Голубкову, которому в качестве положительного примера мама постоянно приводила моего отца. Так же как и отцу - Голубкова, я думаю.)
- Стать средним ученым или инженером куда ни шло, а посредственностью, писателем второго сорта, как Голубков например, по-моему, это ужасно. - И чтобы не быть голословной, добавила: - Разве не характерно, что он ушел от меня к этой вертихвостке?
- Я совсем не знаю ее, - сказал я.
- Зато я знаю.
("И ты не знаешь, - подумал я, - но мстишь ему теперь даже таким наивным способом".)
Имя Голубкова неузнаваемо изменило мамино лицо, которое приобрело теперь и сохранило на некоторое время брезгливое выражение. Она посмотрела мне в глаза, что-то прочла в них; ее щеки порозовели.
- Ты, конечно, и на этот раз предпочел остаться нейтральным. Это проще всего. Нейтралитет - то же, что равнодушие. Ты не любишь меня.
Я сдержался с трудом. Разве не потому приехал я в Лукино, что ты единственная, кого мне хотелось видеть? Не люблю?! Когда ты так говоришь, во мне возникает противодействие, что-то вроде защитного рефлекса, и тогда я поневоле выдвигаю доводы, которые служат печальным подтверждением истинности твоих слов.
- Я не виню тебя, - продолжала мама внешне спокойно. - За это нельзя ни винить, ни осуждать. Только вот что. Я стала замечать, что ты стал другим. - Мама примеряла слово, которое пришлось бы мне впору. - Раньше ты был мечтателем. Кроме того, ты всегда был внимателен ко мне.
("До тех пор пока Голубков жил с нами, и ты не чувствовала себя такой одинокой", - подумал я).
- До тех пор пока ты не сошелся с Екатериной, - сказала мама. Она так и сказала: "сошелся" вместо "женился". В отношении жены она частенько употребляла это слово.
- Да, был другим. Может быть, объяснишь мне, что нужно ей в жизни, кроме этой вашей мебели, платьев, духов, заграничных ночных рубашек? Нет, что ни говори, поразительно обычный, нетворческий характер.
"Вот, - думал я, - дожили. Или наша беда заключается уже в том, что живем в большом городе?"
- Будь справедлива, мама. Она любит меня. И потом ты преувеличиваешь. Она совсем другая. Зачем же так?
- Еще бы ей не любить тебя.
Я поймал себя на том, что мне приятно слышать это, хотя мама восприняла мое молчание иначе.
- Мне не стоило говорить, но тебя этим не испортишь. Ты вообще так мало значения придаешь моим словам.
Мой довод "она любит меня" повис, как пыль над местом взрыва, и в постепенно осветляющемся воздухе я различил лик мадонны разрушающей. Его следовало бы поместить в галерею рядом с ликом мадонны возносящейся, мадонны тех далеких времен, когда понятие о женской красоте было иным, или рядом с младенцем, подаренным ею миру в качестве компенсации за все разрушения.
- Ты помнишь, как она впервые приехала в наш дом и, не стесняясь, стояла передо мной в одной ночной рубашке и расчесывала волосы? Учти, она еще не была твоей женой.
Это был даже не спор. Доказательства основывались не на фактах, а на впечатлениях и рассчитаны были лишь на чувства убеждаемого. До сих пор не могу понять, что заставило меня тогда возражать маме.
- И в восемнадцать лет она не побоялась… с тобой. Ты ведь был ее первый мужчина?
Невольно я подумал о том, что мама жила с Голубковым пятнадцать лет в незарегистрированном браке. Но это было скорее ее алиби, чем мое.
- Не обижайся, сынок, на то, что скажу тебе. Не ты ее выбрал в жены. Она и ее мамочка, которая приносила тебе в больницу цветы, - они тебя выбрали. Уже тем летом прочно ухватились за тебя. Чутьем угадали, что выйдет из парня толк.
В другой раз я бы, наверно, сказал, что мы с Катей знавали не слишком веселые времена и жили на две стипендии, и толку от меня было немного, и что духи дарил ей граф Монте-Кристо (а маме Роберт - какая разница?), и что подарки, которые он (то есть граф) делал ей на заработанные частными уроками деньги, доставляли ему огромную радость. Я ничего такого не сказал и только был благодарен маме за выступление в мою защиту. Но мамина тенденциозность могла погубить все дело.
- В то время я еще не был знаком с ее мамой. Ты что-то путаешь.
И когда я попытался напомнить некоторые факты, относящиеся ко времени моего пребывания в инфекционной палате больницы на Соколиной горе, лицо ее стало вдруг безучастным, а выражение глаз рассеянным.
- Ты бы еще поспал, сынок.
Мама направилась к двери. Никогда не умела она выслушивать ни отца, ни Голубкова, ни меня даже в самые важные, казалось бы, минуты откровения. Тем не менее память ее обладала удивительной способностью впитывать отдельные слова и факты. И через много дней, иногда лет, воспроизводить их в причудливом сочетании со словами, сказанными другими людьми, в другое время, по другому поводу, и из этой разрозненности синтезировался своеобразный мир, лишенный однозначной логической связи событий и оценок.
Я не обижался на маму. Нам бывало порой трудно договориться, понять друг друга. До сих пор я люблю вкус и запах тушенки, а мама терпеть не может. Консервированное мясо напоминает ей тяжелые, голодные годы войны, тогда как мне - счастливые, сытые минуты детства.
Пора вставать. Я сунул ноги в холодные полуботинки и, не завязывая шнурков, подошел к окну. В саду чирикали птахи, легкими штрихами прочерчивали прозрачный воздух жуки. Дрожала на солнце прилипшая к окну паутина, должно быть, порванная мною вчера вечером. За забором, сквозь зелень участка мелькало чье-то яркое платье, слышались голоса и треньканье бидонов. Моя машина, оставленная вчера днем в тени, стояла на солнцепеке. Воздух был теплым и прохладным одновременно, как только что сорванное яблоко - теплым снаружи и прохладным внутри, а подоконник излучал такую сухость, что прикосновение к нему вызывало спазм в горле.
Ни в один из восьми летних каникулярных приездов студенческих и аспирантских лет, ни позже не привозил я с собой в Лукино плохой погоды. Должно быть, могущественный призрак по имени Белая Полоса, от которого в свое время зависела не только погода, но и наша с Сашей Мягковым судьба, все еще покровительствовал мне. Я хорошо помнил один из тех душных июльских дней, когда от жары и безделья плавились мозги, и все игры наскучили, и, чтобы жить дальше, нужно было придумать что-то невероятное, например, встречу с призраком на пыльном, заброшенном чердаке, где под накаленной крышей еще жарче, чем внизу, и ты вот-вот упадешь в обморок. И солнечный свет мутным серебристым потоком, разбитым стропилами на несколько полос, проникает сквозь единственное засиженное мухами окно, а рядом с тобой товарищ, которому ты наговариваешь на ухо всякую чертовщину, и он, дрожа от страха, отвечает тем же, и вдруг внизу раздается голос бабушки, зовущий к обеду. Еще мгновение - и игра, сказка, видение разрушено - и, чтобы спасти их - бегом, кубарем вниз.
- "Он гнался за нами, ты слышал?", - "Что-то скрипнуло, потом зашевелилось в углу". - "И пошел дым". - "Не дым, а пыль". - "Он сидел там!" - "Дверь мы оставили открытой?" - "Теперь он выйдет и будет мстить. Ведь мы узнали его тайну". - "Кто пойдет закрывать?" - "Ты бежал последним". - "А ты трусишь, да?"
Я старался различить очертания мягковского дома, но не мог: кусты акаций с нашей стороны так разрослись, что погребли здание, и оттуда не доносилось ни одного живого звука.
Мягковский сад, казалось, замер, как полная людей и вдруг притихшая на миг аудитория, после того, как ты вел ее по логической лесенке доказательств, и, наконец, до вершины осталось сделать последний шаг - записать последнюю формулу. И такая тишина, когда с мелом в руке ждешь, кто первый поднимет голову от тетради, потом второй, третий, и вот уже пошел по рядам легкий шумок, и нужно, не дожидаясь, пока реакция аудитории станет неуправляемой, сбить его шуткой, разом снять накопленное напряжение и только после этого продолжать, вернее, начинать новый подъем.
Кроме того, стоя у окна, я увидел несколько полых, упругих шаров, которые плавали в воздухе и иногда лопались - целая вереница прозрачных, переливающихся шаров разной величины. В одном из них отражался наш сад и дом, в другом - солнце, кусочек подвижного расплавленного металла, а третий тяжело плыл над землей, и в нем выпукло отражались переплеты окон. Это было похоже на главный корпус Московского университета, сфотографированного снизу. Некоторые шары сталкивались и расходились, не причиняя друг другу вреда. Наш дом, сад, сосны, машина, сарай, забор, небо, а может быть, и лукинский Дом творчества отражались в разноцветно переливающемся шаре, за которым я следил неотрывно до тех пор, пока меня не отвлек голосок сестрицы.
- Что ты там делаешь?
Она стояла под окном со своим приятелем, по виду школьником (вчера днем она кокетничала с ним у забора), и с бумажных раскисших на концах трубок, которые они держали в руках, скапывала мыльная пена.
- Смотрю на то, как вы пускаете мыльные пузыри.
- Этого мальчика зовут Алеша Пурин, - объяснила Марина со смехом. - Ему четыре года и восемь месяцев.
- Очень приятно, - сказал я.
Алеша Пурин шмыгнул носом. Я отступил в глубь комнаты.
Два мыльных шарика плавали на уровне окна, и на их поверхности пульсировали водянистые точки - признак скорой гибели. Я подумал, что этими шарами можно воспользоваться на лекциях в качестве модели возбужденного состояния атома.
Алеша Пурин напомнил курьезный случай этого года. Я торопился на лекцию. Бородатый человек могучего телосложения остановил меня и спросил, как найти нашу лабораторию.
- Третий этаж, - сказал я, и незнакомец удовлетворенно хмыкнул.
- Слушай, паренек, может, знаешь, где Березкин работает? - Он заглянул в шпаргалку. - Андрей Александрович.
- В триста сорок третьей.
- Что, тоже оттуда? - сказал незнакомец с добродушной улыбкой человека, прячущего в кулаке подарочный леденец, давая понять, что замечательная догадка и моя внешность расположили его к долгой, задушевной беседе.
- Подниметесь по этой лестнице, - сказал я, - там найдете. Только придется ждать.
- Диплом у них делаешь? - спросил незнакомец. - Я уж два года, как защитил. И тут же справился: - А что, хороший человек этот Андрей Александрович? Я, понимаешь, из Свердловска проконсультироваться приехал к вашему знаменитому Березкину. Старый он?
Я подумал: может, мы оба с Алешей такие - непохожие на самих себя жертвы акселерации?